Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

Я читаю это письмо, так же как и многие другие его письма, и тут же возникают ассоциации. Съезжий дом. Юнгсторгет. Домовая кухня — все это старая Христиания… может, это воспоминания о том времени, когда у него не было даже мелочи, чтобы поесть в Домовой кухне? Но в 1908 году они с мамой ели там рисовую кашу. Она сама мне говорила. Без сахара и корицы.

Из Зеркального зала в «Гранде» до Домовой кухни, от роз к рисовой каше! Пройти еще раз по тропинкам жизни, тем более с такой спутницей, как мама, было для отца ритуалом, исполненным смысла. Мои мысли возвращаются к этой паре, которая никогда не могла расстаться надолго. Они вместе писали одну книгу жизни, которая, несмотря на свои помятые и вырванные страницы, только подтверждала состоятельность этой прожитой ими жизни.

Но должен признаться, что я всего несколько раз был в той домовой кухне.

В начале тридцатых годов ресторан художников «Блум» был не такой дорогой, как сейчас. Пол-литра пива стоило всего одну крону. Однажды я сидел там вместе со Стейном, одним из самых интересных жителей наших меблированных комнат, мы разговаривали об искусстве. К нашему столику подошел заметно взволнованный Пер Дебериц{87}. Своим ростом и шириной, он, безусловно, превосходил всех художников. Пер подсел к нам и сказал, что только что разговаривал с Удой Крог{88}, в его голосе звучал почти священный трепет, и он спросил, не хочу ли я с нею познакомиться. Только я, мой друг Стейн был как будто не в счет. Я неуверенно пошел за Деберицем. Я помнил портреты Уды, висевшие в Национальной галерее, и знал, что она замужем за Кристианом Крогом.

За столиком с бокалом вина сидела пожилая дама — обыкновенная женщина среднего сословия, которую трудно себе представить с бокалом вина и дымящейся сигаретой в пепельнице; бледная, полноватая, но глаза ее смотрели на меня немного грустно, так мне показалось. Она приветливо поздоровалась со мной, когда Дебериц объяснил ей, кто я и что я учусь у Турстейнсона. Последнее ее, по-моему, нимало не заинтересовало. Ведь ее всегда окружили художники, и в семье и повсюду, и я прекрасно понимал, что ей не хочется это комментировать. Но моего отца она знала, и я опять услышал те же хвалебные слова, которые слышал от многих его современниц, — что отец когда-то был самым красивым мужчиной в городе.

— Вам следовало написать его портрет, — сказал я, чтобы поддержать разговор.

Она ответила, что он не стал бы ей позировать.

— Он вроде не относился к нашему кругу. А вот Гюннара Хейберга я писала…

— А он был из вашего круга?

— Да, конечно. А Гюннар дружил с вашим отцом? — спросила она.

Мне показалось, что это ей было интересно, но я плохо помню, о чем мы говорили дальше, поэтому лучше быть осторожным, — твои слова могут потом повторить.

Мы посидели недолго, так что мне почти нечего добавить к истории жизни Уды Крог. Пер Дебериц вышел в гардероб, заказал такси и галантно подал ей руку, она так же приветливо попрощалась со мной, как и поздоровалась.

Я был немного знаком с богемой и знал, что в восьмидесятые-девяностые годы прошлого века вовсю велась борьба за раскрепощение женщин и новую мораль. Тенденциозная живопись и тенденциозная литература — они мало занимали меня.

Когда я спустя несколько лет спросил у отца, знал ли он Уду Крог, он ответил «да».

— Какая она была? — глупо спросил я.

— Как сказать, у нее было много поклонников, так же как и у Дагни Юэль и у других. Но, — прибавил он, — тогда так было принято, к тому же она умела привязывать к себе мужчин.

Мне показалось, что ему это даже импонировало, во всяком случае, он ее не осудил.

Недавно я прочитал несколько книг об Уде Крог. Крупной художницей она не была. Но она была одаренным медиумом в неспокойные времена, отсюда и интерес к ней, возникший в наши дни.

19

Зеленый дом с меблированными комнатами на Пилестредет ни в коей мере нельзя было назвать прибежищем крупных художников. Не считая Кнута Тведта{89}, всестороннего и невероятно образованного человека, уровень художников был самый средний. Здесь я познакомился с группой молодых, в основном студентов, многие из них более или менее примыкали к обществу Федреландслагет{90} или к недавно созданной партии Нашунал Самлинг{91} — НС.

Федреландслагет и молодые «правые» с ранней юности были тем форумом, к которому мои товарищи и я тяготели в консервативном Гримстаде. Вообще о политике мы говорили мало, кроме тех случаев, когда Андерс Ланге приезжал с докладом от Федреландслагет. В основном молодые «правые» развлекались танцами в отеле Мёллера. К тому же разрешалось быть членом этих обоих движений. Сам я не вступал ни в одно из них, но, исходя из взглядов, которых придерживались у нас дома, для меня было естественно находиться в этих кругах. Тем более, что в Гримстаде они вели себя вполне пристойно. Насколько я помню, там никогда не было никаких демонстраций, и если в городе в то время и была АУФ (Организация молодежи Норвежской рабочей партии), они вели себя так же мирно, как мы.

Однако вернемся к меблированным комнатам на Пилестредет. Думая о тех годах, когда я почти безвыездно жил там, я не перестаю удивляться одной вещи: почти все молодые национал-радикалы, с которыми я общался, — сегодня их назвали бы нацистами, бранное слово и собирательное понятие, — почти все они позже нашли свое место в тихой и мирной буржуазной гавани или в гавани социал-демократов. А я с тех пор уверовал в переселение душ.

Им страшно повезло, что они вовремя одумались. Взялись за ум. И я рад за них. Большинство из них были просто веселые симпатичные молодые парни, но некоторые — весьма умные и одаренные, выше среднего уровня. В то время, в тридцатые годы, когда НС до известной степени пользовалась симпатиями среди школьной молодежи и студентов, и борьба за буржуазное или социалистическое правление в Студенческом обществе была в самом разгаре, стычки и схватки происходили иногда прямо на улице. Стороны то побеждали, то терпели поражение, и так продолжалось, пока НС не ослабела после поражения на выборах в 1936 году.

Я не отличался особым смирением, но никогда не участвовал в этой войне. Фанатизм в любой форме был мне противен. Не стану отрицать, что однажды вечером на бульваре Студентерлюнден я был глубоко разочарован, увидев своего бывшего товарища по комнате Эрнульфа Эгге, который, по-моему, возглавил дикую охоту на «квислинговцев» после какого-то собрания. Он на секунду остановился, как мне показалось, немного смущенный, возможно, просто решал, взять ли меня с собой, но потом махнув мне — «Привет-привет!», побежал дальше. Я не присутствовал на той отвратительной встрече, на которой выступал Квислинг.

Говорят, что живые требуют к себе внимания, мертвые — только правды. Это хорошее правило, и я постараюсь его придерживаться, хотя и с некоторыми оговорками.

В наших меблированных комнатах жили почти одни мужчины. Единственная женщина, которую я помню, не считая многочисленных приходивших в гости, была фрёкен фон дер Фер, сестра домовладельца, и при ней, ни больше ни меньше, как сама Грете Балхен, тоже сестра, но уже не домовладельца, а известного летчика и полярного исследователя Бернта Балхена. Грете была рыжая, зеленоглазая и служила секретаршей у фон дер Фер. Она была лет на десять старше нас всех, очень милая и выручавшая многих, когда нужно было платить за комнату или приходилось улаживать скандалы, если некоторые жильцы вели себя слишком шумно.

Сквозь замочную скважину.

Я вижу Эйлива, моего товарища по средней школе в Эурдале, его уже нет в живых. Он врывается в мою комнату с анкетой для вступления в НС. Да, я намного дольше, чем он, оставался в партии, он вышел из нее в 1936 году, я же тогда даже не подумал об этом. Во время войны Эйлив был в Лондоне, потом он стал писателем — биографом и документалистом. Я был одним из первых, с кем он встретился, вернувшись домой из Англии, — веселый, рвущийся помочь мне, чем сможет. Он раздобыл для наших детей немного одежды, и мы с женой были очень благодарны ему за это.

Я помню Турстейна, молодого студента, от которого «круг» ждал очень многого, он был весьма одаренный и позже сделал карьеру в юриспруденции. Турстейн с явным восторгом слушал звучащую с патефона «Die Fahne hoc, die Reihen fest geschlosen…»[23]

Образы мелькают, мелькают. Отто Кристиан, которого все считали ленивцем, как выяснилось, обладал скрытыми талантами. Он стал дипломатом. Торгни — критиком театра и кино. Писал в газетах Осло, а вот Стейн, «идеолог», где-то сгинул.

В замочную скважину протискивается Виллиам Мённих. Он был непревзойденным во всех видах спорта и научил меня технике слалома на Трюваннсклейве. Одаренный художник и музыкант, он переехал в Швецию и стал шведом. Мне было приятно недавно увидеть моего старого друга и коллегу, с которым мы провели много чудесных дней и в Сёрланне и в Осло.