Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

Но городок был красивый. И для весны там было очень тепло. Не помню ни одного дождливого дня, хотя, конечно, они случались. Над морем сверкало солнце, город окружали высокие горы с прорубленными в них дорогами и белыми виллами на склонах, которые казались впаянными в горные стены.

Нам хорошо жилось в отеле месье Марселлина. По происхождению он был итальянец, как многие жители этих мест — ведь когда-то город принадлежал Италии. Он был вдовец, толстый, круглый, и к тому же непревзойденный повар. Он говорил по-французски с раскатистым «р», а его английский ограничивался всего одной фразой: «Good morning, Sir, have you a good sleep?»[19]

У него в отеле работала молодая дама, знавшая много языков, кроме кухни, она ведала всем — заправкой постелей, стиркой, обслуживанием гостей в столовой. Невысокая, стройная, со слегка припудренным лицом, молчаливая и скромная. Она была швейцарка и весьма образованная, мы сами слышали, как она бегло говорила на трех языках. Не знаю, как ее звали, все обращались к ней: «Мадемуазель».

Эти месяцы в Больё были для меня очень важными во многих отношениях, ибо здесь я не без помощи доброго Трюгве, репетировавшего меня по математике и латыни, окончательно возненавидел эти предметы и теперь хотел идти только по пути искусства. Мы с Трюгве оба рисовали. Он, поправляя мои переводы из «De bello gallico»[20], все время с отсутствующим видом рисовал обнаженные фигуры в греческом стиле. Он мог рисовать их с закрытыми глазами. Начинал он сверху. «А теперь скажи быстро, кто это будет, мужчина или женщина?» Я был в восторге от того, как легко и уверенно он рисовал. Но самое главное, эти рисунки, сделанные карандашом или вечным пером, были очень хороши! Он изумлял не только меня, Трюгве не имел ничего против публики, рисуя без остановки в своем блокноте, как самый заправский эстрадник.

— Immer dasselbe![21] — сказал Лео Прешель, милейший австрийский офицер, который жил в отеле Марселлина всю зиму. Он покачал головой и засмеялся: — Immer dasselbe!

Я не научился разбираться в латыни и не слишком продвинулся в математике, зато весьма преуспел в рисунках пастелью и в карикатуре. Помню, я нарисовал карикатуру на Петера Эгге, которую Трюгве посоветовал ему не показывать. Я все-таки показал, и, к счастью, он не обиделся. Я с большим почтением относился к Петеру Эгге и как к писателю и как к человеку, и у него, на мой взгляд, было, что называется, «характерное» лицо, а это уже недалеко от карикатуры. Сегодня мне трудно сказать, хороша ли была моя карикатура, но я не стал больше ею заниматься даже спустя несколько лет, под руководством Улава Гулбранссона в мюнхенской Академии. Или именно поэтому — в этом жанре Улав был недостижим. Но об этом позже.

Трюгве Тветерос был среднего роста, голубоглазый блондин, лет тридцати, выражение лица у него часто бывало отсутствующим. Мы беседовали об искусстве, о спорте и говорили по-немецки с Прешелем. В спорте нас обоих больше всего интересовал бег и, соответственно, лучшие бегуны того времени.

— Я бы мог сделать из тебя хорошего спортсмена, у тебя такие длинные ноги, — сказал он однажды, когда я убежал от него на Гран Корниш, откуда с высоты можно было увидеть даже Италию. Так-так, подумал я, он считает, что это мое, как и живопись, но не латынь.

Однако главным образом мы нещадно спорили об искусстве, он собирался бросить филологию и заняться историей искусства. От него я впервые узнал о Сезанне и о еще живых в то время художниках Матиссе, Дерене и Пикассо, тогда же я купил первые альбомы по искусству, маленькие и дешевые.

Почти ежедневно мы общались с любимцем всего отеля Лео Прешелем. Он обладал легким австрийским обаянием и богемным легкомыслием, которым отличались многие знакомые мне венцы. Вопреки своей натуре, он вынужден был довольствоваться грустными воспоминаниями о веселой молодости в Вене, ибо теперь ему приходилось быть более экономным. Во время первой мировой войны он был подполковником артиллерии, получил ранение, и пенсии, которую ему предоставило обедневшее австрийское государство, хватало только на традиционное пребывание зимой в Больё.

— Как вас ранили? — спросил я. Одно плечо у него было перекошено, но ходил он легко, был худощавый и подвижный.

— Flugzeug[22], — ответил он и пожал плечами. Бомба попала в его пушку и его людей.

Мы вместе смотрели там военный фильм «Западный фронт, 1918».

— Да, — сказал он, — так все и было, и не дай Бог, чтобы это когда-нибудь повторилось!

Но высоко в горах уже стояли войска. Говорили, что опасаются итальянцев. И из автобуса, идущего в Ниццу, мы видели бухту Вилль-Франш, где бок о бок стояли на якоре военные суда. Правда, никто из нас не думал всерьез о войне, несмотря на желание Муссолини присоединить к Италии эту великолепную французскую Ривьеру.

Еще в тридцатые годы в весьма светском Больё появились теннисные корты. Отель «Бристоль» держал постоянного тренера, и дамы и господа, играющие в теннис, занимались с ним — от первых сетов до больших турниров. Среди играющих был и старый король Швеции Густав. Событие, которого Прешель и мы с Трюгве никак не могли пропустить.

По-моему, мы не платили за вход. Как гости отеля мы сидели на скамейках и наслаждались игрой Его величества в парном турнире. Король был удивительно подвижный для своих семидесяти трех лет. Тонкий, как долгоножка, он скакал по полю, нахлобучив на голову соломенную шляпу. Нельзя сказать, что выглядел он элегантно, и публика с большим уважением относилась к его королевскому титулу, чем к его игре, тем не менее ее аплодисменты были чистосердечны.

Иначе и быть не могло. Здесь собрались графы и князья со всей пораженной кризисом Европы, они болели за одного из своих, который к тому же был незаурядной личностью. Но были там и другие знаменитости, чьих лиц я не помню, помню только какие-то фигуры сидящих против света. Говорили, будто там был брат короля Георга V, герцог Коннот, по-видимому, он был личностью не очень значительной и потому в свое время удостоился титула герцога одной из беднейших провинций Ирландии — но, может, это потому, что он что-то сделал для самых бедных?

Как раз в тот день, когда мои родители уехали из Больё, Петер Эгге закончил свой роман «Гости», предназначенный для конкурса, на котором, как стало известно, он получил третью премию.

Давать премии за романы, по моему, такая же глупая выдумка, как в книжных рецензиях ставить книгам отметки по шестибалльной системе.

Много лет спустя, когда я прочитал «Воспоминания» Петера Эгге, мне показалось, что он уже тогда жалел о своем участии в этом конкурсе и предпочел бы, чтобы его «Гости» вышли отдельным изданием.

Серебро — это поражение, сказал кто-то из звезд спорта. В таком случае, бронза — еще худшее поражение. Конкурсы книг бессмысленны, однако именно так они закрепляются в сознании читателей.

После того как Эгге завершил свой труд, у меня появилась возможность больше с ним сблизиться. Помню, мы однажды спустились к гавани и стали наблюдать за стариком, который, очевидно, весь день проводил здесь, на краю пристани. Он ловил раков. К короткой бамбуковой палке он привязал шнурок и мешок из дерюги. В мешке лежали кусочки белого хлеба. Время от времени один-два рака осторожно заползали в мешок, чтобы исследовать приманку своими длинными антеннами. Тогда старик поднимал мешок и доставал добычу. Два рака. Это напомнило мне детство, мы дома точно таким же способом ловили раков и мелких крабов со старого каменного мостика… Эгге, говоривший по-французски лучше, чем я, выяснил, что старик поставляет в ближайший большой отель до пятидесяти раков ежедневно. Видел бы он, как норвежские траулеры промышляют креветок! Эгге сказал:

— Неудивительно, что в этой стране бутерброды с раками стоят так дорого!

Он любил рассказывать о Париже 90-х годов, когда он, мой отец и датский писатель Свен Ланге{81} жили в одном доме на улице Вожирар 8. Несколько лет назад он снова там побывал и видел ту комнату, в которой отец написал «Пана» и пьесу «У врат царства»{82}, и где друзья провели много плодотворных часов. Я не уверен, что сдержанный Петер Эгге принимал участие в бурных гулянках из парижской саги моего отца, о которых писал Юхан Бойер. Но из его слов я понял, что и тогда и потом отец был ему настоящим другом, о чем Петер не забыл написать в своих мемуарах. Он один из немногих старых товарищей в то время, когда ненависть к Кнуту Гамсуну достигла своего апогея, не изменил своим прежним взглядам и написал про отца такие слова: «Он был хороший человек».

Мы прожили там уже часть марта. Наши деньги, которые лежали на счете в Лионском банке, стали подходить к концу, и мы решили двинуться домой. От отца я получил такое письмо:

«11/3. 31.

Да, я не против того, чтобы вы по пути домой заехали в Париж. Правда, за пару дней, как ты пишешь, вы ничего не успеете увидеть в этом славном городе с его славными достопримечательностями, постарайтесь устроить так, чтобы прожить там неделю. Ведь вы сможете немного заниматься и в это время, а вечера у вас будут свободны. Беннет в Ницце даст вам адрес какого-нибудь недорогого отеля в