Александр Крашенинников - Слуга злодея

• Название: Слуга злодея
• Автор: Александр Крашенинников
• Жанр: Исторические приключения

Сатирико-приключенческое произведение о пугачевском бунте с невероятными для других стран эпизодами, но характерными для России прошлого.

---

Едва паровая телега миновала толпу, на дорогу вышел Ломоносов и остановился, разглядывая согбенную спину великого собирателя трав. Его лицо покраснело, как при запоре, вздулось, опало, опять вздулось, и он крикнул:

— Ванька!

Дворовый парень Ванька, исполнявший при Ломоносове то же, что Мельников при Александре Гумбольдте, уже тащил из кареты палку для завивания волос. Ванька, в отличие от Меньшикова, языков не знал, но умел немедленно и точно переводить мысли русского гения в свои телодвижения.

Ломоносов был взбешен тем, что Александр Гумбольдт манкировал паровой телегой. Пивоглот берлинский предпочел ей конское дерьмо да придорожную лебеду, засохшую полгода назад!

Архангельский великан принуждал немцев в России к порядку с неукротимостью механического чудовища. В Академии наук на одного русского приходилось полсотни немцев, а один немец обходился казне, как полсотни русских. С учеными академиками еще можно было сладить, прибегнув к немецким матерным словам, коим Ломоносова обучили в Германии. С неучеными же, однако, выходила комиссия и только. Да взять хоть секретаря Академии доктора богословских наук Шумахера. Ломоносов отваживал оного богослова от воровства единственно с помощью толстого крестьянского кулака, шпаги да графа Ивана Шувалова.

Не нравилась Михаилу Васильевичу Ломоносову согнутая в поклоне перед лебедой спина Александра Гумбольдта! Не находил он в ней ничего почтенного и ученого.

Да перед изобретением русских мастеровых он должен был тянуться, как на плацу!

— Эй, братец! — обратился Ломоносов к Мельникову. — Не твой ли родственник стоит там на задних ногах? — он показал на Александра Гумбольдта. — Он разумеет человеческую речь?

Мельников опять сделал руками неопределенные движения в виде клубов пара.

— А свисток паровой телеги от прочих шумов он отличает? — спросил Ломоносов. — Ведает ли он, кому свистит паровая телега в случае неприятности?

Мельников, зная склонную к смутам душу русского физика, химика и стихослова, стал розовым и умильным, как недельный поросенок.

Ломоносов взял в руки палку для завивания волос, Ванькой ему поданную.

— Слыхивал ли ты, что в России ныне карантин и больных не пускают? — повернулся он к Мельникову, сию же минуту ловко накручивая на палку висящие из-под шапки волосы Александра Гумбольдта.

Александр Гумбольдт выронил зерна из одной руки, а пояс штанов — из другой.

В сие самое время паровая телега опять свистнула, с фасонными переборами.

Тут и Александр Гумбольдт обратил внимание на тагильского единорога, живого, но чугунного. Толстый его отросток грозно пукал в небо.

Замешательство Александра Гумбольдта, однако, длилось недолго — он увидел торчащий из-под снега репей и кинулся к нему, оставив парик на палке Ломоносова.

Нельзя описать той радостной свирепости, коя охватила душу Ломоносова при поведении сего немца. Поучить его теперь были не только долг и обязанность, но и счастливая возможность!

Ломоносов хватил Александра Гумбольдта палкою по спине так, что знаменитый путешественник, пешком взявший Кордильеры, не скоро смог разогнуться.

— По шарам его, по шарам! — подбадривал Ломоносова Ванька. — Поучи его, ваше высокопревосходительство, дабы глядел, куда надобно.

Разогнувшись наконец, Александр Гумбольдт так получил по шарам, что они заплыли в ту же самую минуту.

Теперь он не мог видеть не только паровую телегу, но и репейник и весь белый свет. Ученье Ломоносова накрыло тьмой немецкого ботаника и натуралиста, лицезревшего половину земного шара.

Александр Гумбольдт стоял меж тагильских снегов в ослеплении и позоре — ко всему прочему штаны упали к его ногам.

Верный Мельников с живостью арлекина подскочил к Александру Гумбольдту и, дернув штаны кверху, подвязал их какой-то случайной веревкою.

Ломоносов опять замахнулся палкой для завивания волос. Но палку перехватила посторонняя рука, холоднокровная и железная. То была рука Вертухина, не растерявшегося в виду драки двух высокопревосходительств.

— Государь! — обратился он к Ломоносову. — Прием оказан знатнейшему иноземцу не по чину, его встретили здесь неудовлетворительно. А ведь матушка императрица приказывала везде подхватывать под руки, будто больного.

— Кто таков?! — заревел Ломоносов, оглядываясь и опуская палку.

Вертухин стоял, ожидая конца жизни.

— Я и подхватывал, — неожиданно сказал Ломоносов. — Промахнулся, конечно, немного. Но кто из нас без греха. Поди разбери, где у этих немцев подмышки, а где голова.

— Сколь тут ни стой, прибавки к жалованью не дадут, — прикрывая от Ломоносова рот ладонью, пробормотал Вертухин в сторону Мельникова.

Мельников вскинулся и подтолкнул Александра Гумбольдта к возку.

Ослабевшие штаны великого естествоиспытателя болтались, будто гусиная гузка.

Обезумев от неожиданной тьмы, Александр Гумбольдт забрел в сугроб и возился там, ища в снегу дверцу возка. Мельников бросился ему на помощь.

Сражение двух великих научных умов, русского и немецкого, было закончено.

Вертухин без промедления оглянулся на Ваньку. Рожа деревенского плута сияла счастьем.

— Отправят на виселицу вместе с хозяином, — сказал ему Вертухин.

Ванька погас и осторожно потянул палку из руки Ломоносова. Хулиган держал ее крепко.

— Я приставлен к свите великого князя с тайной миссией от пермского генерал-губернатора, — пояснил Вертухин. — А он лицо, приближенное ко двору, — Вертухин помолчал и добавил вполголоса. — И строг, будто бусурманин! Но разумен так, что годится быть министром.

— Сколько стоит его и твое разумение? — внезапно спросил Ломоносов, как все исполины, славный переменчивостью нрава, и отдал палку Ваньке.

Вертухин сделал знак Ваньке, который стоял теперь, как собака, укравшая со стола объедки. Ванька подхватил под руку Ломоносова, увлекая его к карете.

Усадив безмолвного и ослабевшего от своего героического поступка хозяина, он подошел к Вертухину.

— Мирон Черепанов, изобретатель паровой телеги, имеет честь пригласить тебя и Мельникова откушать водки, — сказал Вертухин. — Боле того, просил меня о сей милости и плакал от душевного веселия. Погляди на него!

Ванька обернулся на Мирона, стоящего на угоре над огромной гусеницей, коя с железным пением ползла по канаве меж сугробов. Вытирая слезящиеся от дыма глаза, Мирон осторожно поглядывал в сторону Вертухина.

Ванька покачал головой. Он не одобрял железных гусениц и плачущих мужиков. Его душа больше склонялась к деревянной палке для завивания волос.

— Ждем тебя к обеду в доме Черепановых, — сказал ему Вертухин. — Буде мы отведем беду от твоего господина, то сослужим прямую службу науке российской. Совершим, можно сказать, научный подвиг. Ты думал когда-нибудь о научном подвиге?

На Ванькином лице было сомнение, действительно ли ему нужен научный подвиг. Пожалуй, он предпочел бы комиссионные в торгах по избавлению Ломоносова от гнева императрицы и великого князя.

Глава тридцатая Невозможно хранить тайну в одиночку

Ежели сыщется самый прямой знаток в людях, ежели он даже проницает человечество до его глубины, никогда он не скажет, что бывают люди о трех руках. Не бывает, скажет он, на свете не только людей, но вообще кого-либо о трех руках.

Но этот знаток не знаком, конечно, с господином Вертухиным и его денщиком Кузьмой. Кузьма был третьей рукой Вертухина да причем такой премудрой и пресильной, что заламывал иногда две первых и отклонял их от самого сладкого и ядовитого соблазна.

После обеда в доме Черепановых ладони Вертухина нестерпимо защекотало желанием щупать тагильских девок и презрительных женщин. Выйдя на морозный, пахнущий подгорелой яичницей воздух, он направился было к дому, проклятому архиереем и всеми добродетельными женками, но процветающему, как никакой другой. В душе его победительно клекотала удача, а карманы радостно напружинивались самодовольной силою ассигнаций.

Только что Вертухин провел одну из лучших операций в своей жизни. Договор Черепановых с Мехмет-Эмином он продал Мирону за семь тысяч рублей, а с академика Ломоносова получил еще три за обещание не доносить ни пермскому генерал-губернатору, ни тем более великому князю о небывалой встрече Ломоносова с Гумбольдтом.

Тут-то и встал перед ним Кузьма, неколебимый, будто Голиаф, и голодный, как хомяк в неурожайный год.

— Никак, сударь, сытому брюху полные карманы таскать не по духу? Воздухом их набить хочется?

— Ты, Кузьма, всегда скажешь, как пукнешь, — Вертухин остановился, не глядя на Кузьму.

— А я с утра одним только духом горелой яичницы питаюсь, — Кузьма показал на заводскую трубу. — Никак, сударь, и ты той же судьбы к завтрему желаешь?