Люк Райнхарт - ДайсМен или человек жребия

• Название: ДайсМен или человек жребия
• Автор: Люк Райнхарт
• Издательство: СОФИЯ
• Жанр: Психология
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91250-824-0

Безбашенная книга и потрясающая пародия на психоанализ, «Дайсмен» увлекателен, насмешлив и шокирующ, настоящий диверсант в тылу американской поп-культуры. В общем — самый культовый бестселлер наших дней.

Одолеваемый депрессией психоаналитик Люк Райнхарт живет с женой и двумя детьми в Манхэттене. Восточная и западная философии с их тщетой объять смысл и бессмысленность его уже просто бесят. Однажды он рискнул доверить игральному кубику выбор своих поступков — и вскоре понял: единственный путь спасения души — позволить все решать жребию. Катясь, как кубик, сквозь секс и психотерапию, Люк распространяет новую религию, забавно сочетая проповеднический пыл и собственную развращенность, ставя дыбом и свою жизнь, и мир вокруг.

---

5. Самое важное. Чтобы пациента Эрика Кеннона со всем уважением перевели в какое-нибудь другое место.

Старший санитар Фламм отправил этот отчет мне, доктору Венеру, доктору Манну, главному инспектору Хеннингсу, директору Государственной психиатрической больницы Альфреду Коулзу, мэру Джону Линдсею и губернатору Нельсону Рокфеллеру.

После того сеанса, когда я был Иисусом, я видел Эрика только трижды, и всякий раз он бывал чрезвычайно напряженным и очень мало разговаривал, но на этот раз он вошел в мой кабинет кротко, как ягненок на поросший травой луг.

Он подошел к окну и посмотрел наружу. На нем были голубые джинсы, довольно замызганная футболка, кеды и серая больничная рубаха, расстегнутая. Волосы довольно длинные, но кожа стала бледнее, чем в сентябре. Примерно через минуту он отошел от окна и лег на небольшую кушетку слева от стола.

— Мистер Фламм, — сказал я, — докладывает, что, по его мнению, ты побуждаешь пациентов… к ненадлежащему поведению.

К моему удивлению, он ответил сразу же.

— Да, ненадлежащему. Плохому. Отвратительному. Я такой, — сказал он, глядя на зеленый потолок. — Мне понадобилось много времени, чтобы понять, на что способны эти ублюдки, чтобы понять, что игра в хороших— их самый эффективный метод поддерживать жизнь в своей долбаной системе. Когда я понял, я пришел в бешенство от того, как меня надули. Вся моя доброта, всепрощение и смиренность просто позволяли системе топтать людей с еще большим удобством. Любовь — это клёво, если это любовь к хорошим парням, но любить копов, любить армию, любить Никсона, любить церковь — тпру, парень, — это напрасный труд.

Пока он говорил, я вынул трубку и начал набивать ее марихуаной. Когда он наконец сделал паузу, я сказал:

— Доктор Манн дал указание: если Фламм будет продолжать жаловаться, тебя придется перевести в отделение У.

— Ох, бу-гу-гу-у, — сказал он, не глядя на меня. — Какая разница. Это система, понимаете. Машина. Вы пашете, чтобы машина продолжала работать, — вы хороший малый; вы сачкуете или пытаетесь остановить машину — и вы комми или псих. Машина может выпалывать черных, как бурьян, или разбрасывать над Вьетнамом десятитонные бомбы, как фейерверки, или раз в два месяца свергать в Латинской Америке реформаторские правительства, но старая машина должна продолжать работать. Ох, парень, когда я понял это, меня неделю рвало. Закрылся в своей комнате и полгода не выходил.

Он замолчал, и мы оба слушали, как весело щебечут птицы на кленах за окном. Я зажег трубку и глубоко затянулся. Выпустил дым, и он лениво поплыл в его сторону.

— И все это время во мне медленно зрело чувство, что со мной должно случиться что-то важное, что я был избран для какой-то особой миссии. Я должен был только поститься и ждать. Когда я вмазал отцу по физиономии и был отправлен сюда, еще более уверился: что-то должно случиться. Я знал это.

Он замолчал и дважды потянул носом воздух. Я опять затянулся трубкой.

— Что-нибудь уже случилось? — спросил я.

Он посмотрел, как я еще раз глубоко затягиваюсь, а потом опять устроился на кушетке, засунул пальцы в волосы и извлек самодельный косяк.

— Спички есть? — спросил он.

— Если собираешься курить, бери мою, — сказал я. Он изогнулся, чтобы взять трубку, но она погасла, так что я подал ему и спички. Он зажег трубку, и следующие три минуты мы молча передавали ее друг другу. Он всё всматривался в потолок, будто в его зеленых трещинах, как на обратной стороне панциря черепахи, скрывались предзнаменования будущего. К тому времени как трубка погасла во второй раз, я был под приятным кайфом. Я чувствовал себя счастливым, будто отправлялся в новое плавание, которое впервые — впервые даже в моей дайс-жизни — символизировало изменение настоящее, а не кажущееся.

Я не сводил глаз с его лица, а оно сияло, — наверное, из-за кайфа. Он улыбался со спокойствием, которое я прекрасно понимал. Руки были скрещены на животе, и он лежал, как мертвец, но с сияющим лицом. Когда он заговорил, голос был медленным, низким и ласковым, будто доносился с далеких облаков.

— Недели три назад я проснулся среди ночи, когда все санитары спали, проснулся, чтобы отлить, но не пошел в туалет. Меня будто магнитом потянуло в комнату отдыха, и там я смотрел в окно на контуры Манхэттена на фоне неба. Манхэттен — центральный винтик машины или, может, просто сточная канава. Я стал на колени и начал молиться. Да, я молился. Я молил Духа, который поднял Христа над толпой, снизойти на меня, дать мне свет, который мог бы осветить мир. Позволить мне стать путем, истиной и светом. Вот так.

Он замолчал, а я вытряхнул пепел в пепельницу и стал снова набивать трубку.

— Сколько я молился, не могу сказать. Вдруг — бах! — на меня нахлынул свет, по сравнению с которым кислотный кайф — что клей нюхать. Я был ослеплен. Казалось, мое тело разрастается — мой дух разрастался, и я расширялся, пока не заполнил всю Вселенную. Весь мир был мной.

Он замолчал ненадолго. Откуда-то из коридора доносился звук «Джефферсон Эйрплэйн».

— Я три дня ничего не курил. Я не сошел с ума. Я заполнил всю Вселенную.

Он опять замолчал.

— Я плакал. Я рыдал от радости. Кажется, я стоял на ногах, и весь мир был наполнен светом и мною, и это было хорошо. Я простер руки, чтобы объять всё, а потом я заметил эту жуткую безумную усмешку, которая была у меня на лице, и картина рассеялась, а я уменьшился до нормальных размеров. Но я чувствовал, знал, что мне поручили особое задание… роль, миссию… вот так. Нельзя допустить, чтобы этот серо-зеленый дом кошмаров продолжал существовать. Серые фабрики, серые офисы, серые здания, серые люди… всё без света… должно уйти. Я это видел. Я это вижу. То, чего я ждал, случилось. Я нашел Дух, который искал, я… я знаю, что большинство меня не поймет. Большинство будет всегда видеть мир серым и жить в нем. Но некоторые последуют за мной, только некоторые, и мы изменим мир.

Когда он закончил говорить, я передал ему свежераскуренную трубку, и он взял ее, затянулся и передал назад мне. Он не смотрел на меня.

— А вы? Что у вас за игра? — спросил он. — Вы ведь курите траву со мной не просто потому, что вам так захотелось.

— Конечно, — сказал я.

— Тогда почему?

— Просто случай.

Он смотрел на зеленый потолок, пока я не передал ему трубку. Когда он снова заговорил, выпустив дым, его голос опять звучал глухо, словно доносился издалека.

— Если хотите последовать за мной, вы должны всё бросить.

— Я знаю.

— Доктора, которые обкуриваются с пациентами, долго докторами не остаются.

— Знаю. — Мне хотелось захихикать.

— Женам, братьям, отцам и матерям обычно не нравится то, что я делаю.

— Я это понял.

— Когда-нибудь вы мне поможете.

Теперь мы оба смотрели в потолок, горячая трубка лежала в моей ладони.

— Да, — сказал я.

— Удивительная игра, в которую мы сыграем, — лучшая, — сказал он.

— Почему-то чувствую, что я твой, — сказал я. — Что бы ты ни потребовал от меня, я захочу это сделать.

— Всё будет.

— Да.

— Слепые ублюдки [его голос был тих, безмятежен и далек] будут паниковать и убивать, паниковать и убивать, пытаясь контролировать неконтролируемое, пытаясь убить всё, что есть живого.

— Мы будем паниковать и убивать.

— А я, — прервал он себя тихим смехом, — я попытаюсь спасти весь этот грёбаный мир…

— Да.

— Я богоподобен, знаете, — сказал он.

— Да, — сказал я, веря в это.

— Я пришел, чтобы пробудить мир ко злу, чтобы подтолкнуть человечество к добру.

— Мы будем ненавидеть тебя…

— Выколачивать умы из картофельного пюре, пока не будет виден их грех.

— Мы будем слепы…

— Пытаться делать слепого зрячим, хромого ходящим, мертвого снова живым. — Он засмеялся.

— А мы попробуем сделать зрячего слепым, ходящего хромым, живого мертвым. — Я улыбнулся.

— Я буду безумным Спасителем мира, и вы меня убьете.

— Всё, что ты хочешь, будет сделано. — Я выпустил медленный пузырек веселья.

— Я буду… — Он тоже медленно засмеялся. — Я буду… Спасителем… мира… и ничего не сделаю, а вы… убьете… меня.

— А я… — Черт возьми, это было забавно! Как это было красиво: —…Я тебя убью.

Комната красиво расплылась и прыгала вверх-вниз от нашего смеха. Мои глаза наполнились слезами, и я снял очки, уткнулся лицом в скрещенные руки и рассмеялся. Мое крупное тело сотрясалось от смеха от щек до живота, до колен. Слезы стекали на пиджак, мягкий хлопок которого ласкал мое мокрое лицо, как мех медведя, и я плакал в экстазе, какого никогда раньше не знал. Я поднял голову, потому что не мог поверить, что плачу, и лицо Эрика расплылось ярким пятном. Я стал искать очки в ужасе, что могу никогда больше ничего не увидеть. Казалось, прошло сорок дней, прежде чем я их нашел и водрузил на место. Я посмотрел на яркое расплывчатое пятно, и оно превратилось в святое лицо Эрика, которое истекало слезами, как и мое, и он не смеялся.