Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

• Название: Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая
• Автор: Ярослав Гашек
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1930

Первая редакция (1929 г.) перевода П. Г. Богатырева.

Сохранена орфография первоисточника за исключением явных опечаток.

---

Поручик зашагал но комнате:

— Нет, это просто ужасно! Удивляюсь, почему я вас до сих пор не застрелил. Что бы мне за это сделали? Ничего. Меня бы оправдали, понимаете?

— Осмелюсь доложить, господин поручик, вполне понимаю.

— Бросьте отпускать ваши идиотские шутки. А то, смотрите у меня! Теперь вас как следует проучат. Вы в своей глупости зашли так далеко, что вызвали наконец, взрыв.

Поручик Лукаш потер руки.

— На вас, Швейк, уже поставлен крест.

Затем он вернулся к столу, написал на листке бумаги несколько строк, вызвал дежурного и велел ему отвести Швейка к профосу[28] и передать записку.

Швейка отвели через двор к профосу, а поручик с нескрываемой радостью смотрел, как профос отпирает дверь с черно-желтой дощечкой с надписью «Для арестованных», как Швейк скрывается за этой дверью и как профос через минуту выходит оттуда опять.

— Слава богу, — подумал поручик вслух. — Наконец-то он там!

В темной дыре, куда впихнули Швейка, его встретил приветствием валявшийся на соломенном матраце здоровенный вольноопределяющийся, который сидел там уже второй день один и ужасно скучал. На вопрос Швейка, за что он сидит, вольноопределяющийся сказал, что за пустяк, за то, что дал одному артиллерийскому подпоручику по шее и даже собственно не дал по шее, а сбил ему с головы фуражку. Вышло все это так: артиллерийский поручик стаял поздно ночью на площади под галлереей[29] и, по всей видимости, охотился за проститутками. Вольноопределяющийся, к которому поручик стоял спиной, принял его за своего товарища по выпуску, Франтишека Матерну.

— Аккурат был такой же заморыш, — рассказывал вольноопределяющийся Швейку. — Ну, я это потихоньку сзади подкрался, сшиб ему фуражку и говорю: «Здорово, Франц!» А этот идиотина давай свистеть городовым! Ну, меня и отвели. Возможно, — допустил вольноопределяющийся, — что случайно ему раза два и попало по шее, но, по-моему, это дела не меняет, потому что ошибка совершенно явная. Он сам признает, что я сказал: «Здорово, Франц!», а его зовут Антоном. Дело совершенно ясное. Единственно, что мне может повредить, так это то, что я сбежал из больницы, и если вскроется дело с книгой больных… Дело в том, что, когда мой год призывали, я уже заранее сиял комнату здесь, в Будейовицах и старался обзавестись ревматизмом. Три раза подряд я напивался, после чего шел за город, ложился в канаву под дождем и снимал сапоги. Но это не помогало. После этого я целую неделю по ночам ходил купаться в реке (дело было зимой), но добился противоположного результата: так, брат, закалился, что потом, когда я попробовал другое средство — спать на снегу во дворе, и меня утром будили соседи, — ноги у меня были теплые, словно я всю жизнь валенки носил. Хоть бы какая-нибудь ангина. — ни черта никогда не получалось! Да, что там: ерундовый триппер и то не мог схватить. Каждый божий день я ходил в «Порт-Артур», кое-кто из моих коллег уже успели подцепить там воспаление семенных желез, кое-кому даже пришлось вскрывать брюхо, а мне — ну хоть бы что! Чертовски, брат, не везет!.. Наконец познакомился я в пивной «У Розы» с одним инвалидом из Глубокой, и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему разок на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня будут, что твои ведра. (У него были дома шприц и игла для подкожного впрыскивания.) И действительно, я от него еле домой шел. Не подвел инвалид, золотая душа! Наконец-то я добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь — и дело было в шляпе! Счастье улыбнулось мне потом еще раз; в Будейовицы, в госпиталь был переведен мой родственник, доктор Масак из Праги. Только этому обстоятельству я и обязан, что так долго удержался в госпитале. Да я продержался бы там, без сомнения, до самой ревизии, если бы не испортил себе всю музыку этой несчастной «Книгой больных». То есть мысль-то сама по себе была замечательная. Я раздобыл себе большущую конторскую книгу, налепил на нее наклейку и чистенько вывел: «Книга больных 91-го пехотного полка». Рубрики — все, как полагается. В эту книгу я заносил из головы имена, род болезни, температуру и т. д. Каждый день после обхода главного врача я отправлялся с книгой в город. У ворот госпиталя дежурили всегда ополченцы, в этом отношении я был застрахован: покажешь ему книгу, а он под козырек. Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного управления, там переодевался и шел в пивную, где в своей компании мило проводил время за пивом и разговорами, от которых правительству бы не поздоровилось. Впоследствии я так обнаглел, что и переодеваться-то перестал, а ходил по городу и по трактирам в полной форме. Домой — на свою постель в госпитале — я возвращался только под утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу только свою «Книгу больных», и больше меня ни о чем уже не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря, показывал книгу и всегда благополучно добирался до постели… Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего мне сделать не может, пока не случилось рокового недоразумения с поручиком на площади под галлереей, недоразумения, которое доказало мне ясно, что выше неба деревья не растут. Гордость, брат, предшествует падению. Что слава? Дым. И Икар обжег себе крылья. Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он г…но-с. Так-то, брат! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил в случай, а бил самого себя по морде два раза в день, утром и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает излишней, а что слишком, то вредит. После вакханалий и оргий наступает всегда моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать только, ведь я испортил себе всю карьеру! Ведь я мог бы уже быть негодным к строю, протекция у меня громадная! Сидел бы на теплом месте в каком-нибудь тыловом учреждении, но моя собственная неосторожность подрезала мне крылья.

Свою исповедь вольноопределяющийся закончил в мажорном тоне:

— Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины, но это для нас ничего не значит. Голову выше! Пусть не думают, что если меня пошлют на фронт, я сделаю хоть один выстрел. «Подвергнут взысканию в дисциплинарном порядке и исключен из военного училища». Да здравствует армейский кретинизм! Буду я им корпеть в школе и сдавать экзамены?.. Кадет, юнкер, подпоручик, поручик… Нас…ть мне на них! Военное училище! «Занятия с воспитанниками, оставшимися на второй год». Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на левом или на правом? Сколько звездочек у капрала? «Учет состава чинов запаса». Чорт побери, курить нечего, товарищ! Хотите, я научу вас плевать в потолок? Посмотрите, вот как это делается. Задумайте перед этим что-нибудь, и ваше желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам отличную воду, вон там, в кувшине. Если хотите есть, рекомендую вам обратиться в «Мещанскую беседу»[30]. Кроме того могу рекомендовать вам заняться от нечего делать сочинением стихов. Я уже сочинил здесь целую поэму:

Профос дома? Крепко спит,
Пока враг не налетит.
Тут он встанет ото сна,
Мысль его, как день, ясна:
Против вражьей канонады.
Он поставит баррикады,
Пустит в ход скамейку, нару
И затянет, полон жару,
В честь австрийского двора:
«Мы врагу готовим кару,
Императору ура!»

— Видите, товарищ, — продолжал здоровенный вольноопределяющийся, — а вы говорите, что среди народа уже нет того уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант, у которого и покурить-то нечего и которому предстоит явка к полковнику, являет вам прекраснейший пример приверженности к трону и сочиняет оду своей единой и неделимой родине, которую лупят и в хвост и в гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова безграничной преданности императору Morituri te salutant, caesar![31]. А профос — парень расторопный. Такого исполнительного слугу приятно иметь. Позавчера я ему дал пять крон, чтобы он сбегал за папиросами, а он, сукин сын, сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, что ему из-за этого будут неприятности. Что же касается пяти крон, то, говорит, он их мне вернет, когда получит жалованье… Да, товарищ, нынче никому и ничему нельзя верить. Основные принципы морали извращены. Обобрать арестованного, а?! А этот тип еще распевает себе целый день:

Где поют, — ложись и сии спокойно:
Кто поет, тот человек достойный.

Вот мерзавец, сукин сын, подлец, сволочь!

После этого лирического отступления вольноопределяющийся расспросил Швейка, в чем тот провинился. Швейк рассказал.

— Искал свой полк? — сказал вольноопределяющийся. — Недурное турне. Табор — Милевско — Кветов — Враж — Мальчин — Чижово — Седлец — Гораждовицы — Радомышль — Путим — Щекно — Страконицы — Волынь — Дуб — Водняны — Противин — Путим — Писек — Будейовицы… Тернистый путь! И вам завтра предстоит явка к полковнику? О, милый брат! Мы свидимся на месте казни! Завтра опять наш полковник Шредер получит большое удовольствие. Вы себе даже представить не можете, как благотворно действуют на него полковые происшествия! Носится по всему двору, как потерявший хозяина барбос с высунутым, как у дохлой кобылы, языком. Трещит без умолку и плюется вокруг, словно верблюд, и вам кажется, что вот-вот от его крику рухнут стены казарм. Я-то его хорошо знаю, один раз уже с ним сталкивался, был у него на явке. Когда я был призван и поступил в команду вольноопределяющихся, мне портной не успел сшить формы, и я пришел на учение в высоких сапогах и в цилиндре. Встал на левый фланг и маршировал вместе со всеми. Полковник Шредер подъехал на лошади ко мне, чуть меня не сшиб. «Что вы тут делаете, эй, вы, шляпа?!» заорал он на меня так, что, должно быть, на Шумаве[32] было слышно. Я ему вполне корректно отвечаю, что я вольноопределяющийся и пришел на учение. Нужно вам было в эту минуту на него посмотреть! Завел он свою машинку на целых полчаса и потом только заметил, что я отдаю ему честь в цилиндре. Тут он возопил, что я завтра должен явиться к нему, и как бешеный поскакал бог знает куда, потом прискакал назад, снова начал орать, бесноваться и бить себя в грудь; меня велел немедленно убрать с плаца и посадить на гауптвахту. Когда на следующий день я явился к нему, он вкатил мне четырнадцать дней ареста, велел меня нарядить в какие-то немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что спорет мне нашивки. «Вольноопределяющийся — это эмбрион славы, зародыш героя! — трепал языком полковник. — Не так давно вольноопределяющийся Вольтат, произведенный в капралы, добровольно отправился на фронт и взял в плен пятнадцать человек. В тот момент, когда он их привел, его разорвало гранатой. И что же? Через пять минут пришел уже приказ произвести Вольтата в младшие офицеры! Вот и вас бы ожидала такая блестящая будущность: повышения и отличия. Ваше имя было бы записано в золотую книгу нашего полка!» — Вольноопределяющийся отплюнулся. — Вот, брат, какие ослы родятся под луной. Плевать мне на ихние нашивки и все привилегии, вроде той, что мне будут говорить: «Вы, вольноопределяющийся, — осел». Заметьте, как это звучит: «Вы осел», вместо грубого — «Ты осел», а после смерти вас украсят большой серебряной медалью. Все начальство — императорские поставщики человеческих трупов со звездочками и без звездочек. Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне сразу и не таскают перед этим на полевое ученье и на стрельбище. — Толстым вольноопределяющийся перевалился на другой матрац и продолжал: — Это факт, что когда-нибудь все это лопнет. Вечно продолжаться это не может. Попробуйте раздуть из свиньи слона — обязательно лопнет. Когда поеду на фронт, я на нашей теплушке напишу: «Три тонны удобрения для вражеских полей: сорок человек или восемь лошадей».