Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

• Название: Зодчий
• Автор: Мирмухсин Мирсаидов
• Издательство: Иэдательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1979

Роман Мирмухсина «Зодчий» обращен к историческому прошлому узбекского народа. Действие происходит в XV веке, в годы расцвета литературы, искусства, зодчества в Средней Азии. Автор вводит нас в общественно политическую атмосферу, царившую в те времена в Мавераннахре и Хорасане — территории, расположенной между крупнейшими в Средней Азии реками Амударьей и Сырдарьей.

В романе много конкретных исторических лиц. Книга посвящена судьбе народных мастеров, их таланту.

---

Обычно, устав после тяжкого рабочего дня, люди приходили сюда вечером поесть и тут же шли отдыхать. И тогда всей степью смело завладевали сверчки и кузнечики, их звонкое пение разливалось далеко окрест. Но сегодня никто даже не слышал их и не до отдыха было людям. Все расселись в кружок около купола водоема, старики, молодежь, девушки и женщины, дети. Бескрайнюю степь оглашали радостный говор и смех.

На почетном месте, на красном такаявмутском ковре, сидели зодчий, его гератские друзья, Ходжа-та-биб, ус га Абид, уста Худайберган, старейшины чабанов и певцы — бахши. Как хозяин и главный устроитель торжества, Чули-бобо встречал гостей и отдавал распоряжения. Два кувшина мусалласа, привезенные из Ташкудука и Шуркудука, поставили возле зодчего. Буза, айран и кумыс были расставлены на дастарханах. Подали лепёшки, замешанные на молоке и сале, и еще тонкие лепёшки из пресного теста для супа, на огромных блюдах аппетитными горками лежало жареное и отварное мясо, была еще и лапша на мясном бульоне и шурпа в глиняных чашках.

На втором красном туркменском ковре разместилось несколько старых женщин, Масума-бека, Бадия и кое-кто из молодух, а напротив них Зульфикар, Гаввас, Заврак, Харунбек и Абуали, а также с десяток чабанов богатырского телосложения, тех самых, что крушили глыбы в Караташе. Старцы произнесли молитву, и лишь после этого присутствующие принялись за угощение. Молодежь, почтительно ждавшая, когда начнут есть старики, потянулась к кумысу, и вскоре громкий говор, смех, шутки слились в общин веселый гомон. Эти люди __ умели трудиться, но умели и наслаждаться отдыхом.

Взгляды молодых чабанов, прибывших из дальних и ближних мест, то и дело останавливались на Бадие. А она, нарядившись в лучшее свое платье, чудом уцелевшее после бурана в Халаче, убрав волосы в две толстые длинные косы, была настоящей царицей этого степного пира. Взгляды юношей немного смущали ее и явно были не по душе Зульфикару. Еще вчера, когда младший сын Чули-бобо, красивый, статный юноша, не отходил от Бадии, Зульфикар хмурился и бледнел. Ведь ради нее он забыл родителей, а они, его старики, с нетерпением ждали сына в Бухаре. А теперь Бадия — единственное его счастье, единственная его отрада — улыбалась шуткам чабанов и хохотала вместе с ними. Неужто она такая? — с тревогой думал Зульфикар, и в душу его закрадывалось смятение. Неужто, чуть завидев юношу получше и покрасивее его, готова увлечься им? Откуда только такое легкомыслие?

Зульфикар старался не показывать своей ревности, но сердце его точила боль, и он молча сидел среди своих товарищей, не смея поднять глаз на Бадию, не желая видеть ее оживленного веселого лица. И все равно видел, как она радостно взволнована тем, что все до единого молодые мужчины не отрывают от нее глаз, от нее — единственной дочери прославленного зодчего, да к тому же еще такой красавицы.

Выпив по пиале мусалласа, старцы принялись за мясо. Перед зодчим поставили фарфоровое блюдо с вареной бараниной и бараньей головой. По принятому здесь обычаю, зодчий отрезал для себя правое ухо, а левое протянул Чули-бобо и, подняв блюдо, подал его сидевшим рядом. Он тоже с удовольствием выпил мусаллас и с не меньшим удовольствием лакомился мясом и печенкой. Чули-бобо как гостеприимный хозяин предлагал зодчему отведать то или другое блюдо, а гости почтительно взирали на них и подчинялись безмолвным указаниям распорядителя пира — старика Чули-бобо. Гератские гости замечали, с каким уважением относятся к ним здесь, в этом забытом богом и людьми краю чабанов. И вспоминалось им, что в Герате достоинство человека ценилось слишком дешево, вернее, совсем не ценилось и никому не было дела, жив ли ты или умер. Даже раздавались голоса, что слишком много народу развелось на белом свете и поэтому, мол, никого не интересует судьба отдельного человека. Люди таили зло друг на друга, проклинали друг друга, боялись, не верили, и это считалось явным свидетельством близкого конца света. А в краю чабанов царили добрые отношения, чуткость и внимание, уважение друг к другу. Мир в этих местах словно бы рождался заново. Во время своего пребывания здесь гератцы испытывали это на себе. И хотя жили они тут в простоте, а порою и тесноте, но жизнь эта не омрачалась ни коварством, ни хитростью, ни зазнайством, ни клеветой. Никто здесь и не помышлял завладеть чужой долей. Пусть здешние жители на первый взгляд могли показаться грубыми, но под этими толстыми, ватными, пропотевшими халатами и бязевыми платьями бились чистые, словно хрусталь, словно родниковая вода, сердца.

Вскоре среди пирующих послышались голоса: «Пусть Эльтузар-бахши прочитает что-нибудь из „Алпамыша“. Чули-бобо повернулся к бахши в огромном малахае из куницы, подпоясанному золоченым поясом:

— Просим вас, Эльтузар-шаир. Народ просит!

— Что ж, я готов.

Эльтузар подозвал к себе своих учеников и вытащил из бархатного футляра домбру. Минуту он сидел молча, перебирая струны. Воцарилась тишина. И Эльтузар-шаир затянул певучим голосом:

— „…Алпамышхан, едучи по стране Калмак, по пустыне Чилбир, увидел: развалились тут на земле овцы, девяносто отар. Эти девяносто отар овец были овцами Байсары. Пастухом этих девяноста отар был болтливейший и наиболее заносчивый среди чабанов Кайкубат-кал — Кайкубат-лысый. Глядя на Кайкубата, Алпамыш спросил, не появлялся ли в этих местах Элибай.

Ассалам-салам-алейкум, э, чабан!
Замечаю, рваный носите чапан.
Замечаю, сыром обожрались вы,
Если тучны, словно матерый кабан.
Не прикочевал ли бай один сюда?
Пусть его мольбы достигнут райских врат!
Тысяч сорок стад имеет, — говорят![41]

Эльтузар-бахши пел об Алпамыше, справедливом и храбром богатыре, о том, как был он предан своей возлюбленной Барчиной, о его любви к народу и ненависти к врагам. И люди, сидевшие кругом и слушавшие его, замерли от восторга и восхищения. А на глаза Наджмеддина Бухари навернулись слезы, когда бахши запел о судьбе Байсары, вынужденного покинуть свой родной край и уехать на чужбину. Он подумал и о своей судьбе, столь схожей с этой. Его мальчик, его Низамеддин был совсем как этот Алпамыш, жаждущий счастья для своего народа.

Так и сидел он, глубоко задумавшись, сердце его болело и ныло, и слезы лились из глаз. И люди, сидевшие рядом, и его ученики поняли, о чем скорбит его душа.

А бахши все пел о борьбе правды и лжи, изобличал тиранов-правителей, прославлял справедливость, веру народа в счастье и добро. После песен Эльтузара, а за ним и Хуррама-бахши двое юношей, гревших свои бубны на огне костра, вошли в круг и по знаку Чули-бобо ударили по туго натянутой и прогретой коже. В середину круга степенно выступили двое молодых чабанов, слегка пританцовывая, они спокойно обошли круг, а затем так же спокойно сплясали какой-то диковинный танец. Их сменили еще двое чабанов побойчее, и танец их под веселое бренчанье бубнов развеял тяжкие мысли зодчего. Он глубоко вздохнул и, поддаваясь общему веселью, захлопал в ладоши в такт музыке. Всей душой он разделял радость, торжество этих людей, празднующих завершение строительства столь необходимого им водоема.

Радостная и счастливая Бадия сидела среди женщин, ей нравились танцы чабанов, но казались слишком сдержанными и медленными. Она ожидала, что вот-вот сейчас в середину ворвется юноша и птицей полетит по кругу. Но охотника не нашлось. Заврак подмигнул Бадие. „Ну-ка, госпожа, покажите, как танцуют наши гератцы“, — словно говорил его взгляд. Он-то знал, что девушка все равно не выдержит и ворвется в круг.

— Что это вы делаете мне знаки? — озорно спросила Бадия.

— Выходите в круг! Если уже не здесь, то где же еще и танцевать! — ответил Заврак.

Зульфикар тоже с улыбкой глядел на нее, забыв свою недавнюю досаду. Он знал, что Бадия любит танцевать под дутар и бубен и танцует превосходно. Улыбки Зульфикара и Заврака еще больше подзадорили Бадию. Она оглядывала людей, которые громко переговаривались и смеялись. Но на сердце ее еще было тяжко — еще жила скорбная память по брату. И только с разрешения Масумы-бека она вышла в круг. Вначале, как то принято, она оправила на себе платье и сделала знак бубнистам, играйте, мол, быстрее, раскинула руки и поплыла. Танцевавшие юноши тут же отошли в сторону, чтобы не мешать ей. Шум, говор и смех стихли, все невольно хлопали в такт музыке и смотрели только на дочь зодчего, а она прекрасной птицей летала по кругу. Еще трое бубнистов присоединились к музыкантам. На всю степь зазвучали их бубны. Раскрасневшаяся от волнения Бадия обошла круг. Впервые после всего пережитого за последние месяцы она чувствовала себя легко и свободно. И танцевала она сейчас не на чьей-то свадьбе и не по чьему-то велению, а по своей воле, для этих простых и добрых тружеников, празднующих свою радость. Чабаны, прибывшие из дальних мест, как зачарованные глядели на танец этой прелестной девушки. А она держалась смело и прямо, то летела на самых кончиках пальцев, то плавно и грациозно скользила точно по воздуху, то лукаво улыбалась, то словно птица широко раскидывала руки-крылья и приподымала плечи, то сгибалась в почтительнейшем поклоне, одаряя кого-то мимолетным ласковым взглядом, то гневно вскидывала голову, а затем смущенно опускала глаза. Танцевала она с такой страстью, с таким внутренним волнением, что зрители были совсем ошеломлены. А зодчий, и Масума-бека, и Харунбек, и гератские мастера счастливо и гордо улыбались. Бубны гремели так громко, так гулко, что, казалось, вот-вот лопнут от ударов сильных рук, и под их перестук Бадия, похожая на всплывшую в небе звездочку, вдруг низко согнулась, кланяясь женщинам, замерла на миг и выбежала из круга.