Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

Шоу было по душе его дело — так заурядный англичанин любит гольф или теннис. Для Шоу публичные выступления были и спортом, и развлечением, и делом жизни. Он. был много счастливее тех, кто добрую половину жизни все выискивает, чем бы скрасить свое существование.

«Впервые я приковал к себе внимание английской публики в Гайд-парке: забравшись на тележку, я выступал с шумовым сопровождением». Действительно, в Гайд-парке состоялось одно из первых его уличных выступлений, которому внимали трое бездельников, развалившихся на травке. Когда Шоу останавливался перевести дыхание, один из них, не поднимая головы, вопил: «Слушайте, слушайте!»

В другой раз в том же Гайд-парке он битых полтора часа распинался под проливным дождем перед шестерыми полицейскими, которых специально отрядили посмотреть за ним. Вода гулко била по их плащам. Он и их вознамерился обратить в свою веру, хотя наперед знал, что людям не втолкуешь лекцию, если они слушают ее за жалованье.

Дважды Шоу едва не угодил в тюрьму. Полисмен всегда может обвинить выступающего на уличном митинге в нарушении порядка: оратор или его слушатели послужат-де препятствием, если какой-нибудь пешеход или экипаж законным образом пожелает проследовать через это именно место. Когда кто-то из Социалистической лиги Уильяма Морриса стал жертвой такого обвинения, Моррис заявил, что подобного рода «правонарушением» люди грешат от колыбели и до могилы. Опытный и умный полисмен никогда не будет поднимать шума, если люди митингуют на обычном уличном пятачке, никому особого беспокойства не доставляя. Но когда находится какой-нибудь не в меру набожный констебль, для которого мирские речи в публичном месте богохульство, или констебль с ультраконсервативными взглядами, усматривающий прямой призыв к мятежу в социалистических обличениях капитализма, тогда немедленно возникает обвинение в «нарушении» и — пиши пропало! Закон на стороне констебля, и, когда тот опрометчиво запустил его в действие, закон уже не остановить, пусть даже лютой ненавистью отблагодарят власти примерное усердие своего агента.

В ответ на гонения общество, митинговавшее на улице, незамедлительно выбрасывает лозунг «Свобода слова!» и уже вопреки закону проводит свои встречи на том же самом месте. Оратор за оратором подвергаются аресту. Толпы народа стекаются на даровое зрелище, учиняя самое что ни на есть настоящее «нарушение». У судей выбор один: потребовать уплаты штрафа или отправить ораторов в тюрьму. Дабы волнение не затихало, находятся ораторы-добровольцы, желающие пострадать за свободу слова. Наконец, волнения переступают все границы, и тогда встревоженно поднимают голову религиозные организации, которые тем и держатся, что ведут свои проповеди под открытым небом. Правительство не прочь пугнуть атеистов и социалистов, но теперь уже против него всемогущество Свободной Церкви[18] и Армии Спасения. Министр внутренних дел дает полиции распоряжение срочно замять дело. Улица торжествует, и все идет тем же порядком, что и всегда, покуда необстрелянный полицейский-новичок не затеет такую же историю со знакомой уже развязкой.

Шоу дважды решал помучиться в заключении за свободу слова: «Судьба — капризная особа. В первом случае мне предстояло сперва выступить на запрещенном собрании, а потом отказаться платить штраф, но к вечеру того же дня полиция замяла дело. В другой раз соперничавшая с нами организация выдвинула своего мученика и провела его большинством голосов — к великому моему облегчению».

Поборов нервозность, связывавшую его первые шаги на ораторском поприще, Шоу стал на удивление способным народным трибуном: он предвидел все возражения, легко парировал выкрики, сокрушая или умиротворяя оппонентов — как подсказывали обстоятельства. Поймать его на слове было непросто, он отлично усвоил заповедь Роберта Оуэна: «Никогда не спорь — стой на своем, и точка». И очень старался, заняв эту неуязвимую позицию, выглядеть «достаточно диалектично».

С горлопанами он не знал большой беды, их возражения и вопросы он слышал уже сотни раз, и столько же раз были успешно испытаны его ответы: нужно только позаботиться, чтобы ответ всегда походил на экспромт.

Шоу искусно умел обратить против своего оппонента его же оружие. Когда фабриканты вознамерились нагнать панику, заявляя, что социализм лишит страну капитала, он с немалым для себя риском зачитал список баснословных заграничных капиталовложений и потребовал от капиталистов назвать хотя бы одно социалистическое предложение, которое не имело бы своей целью придержать капитал в своей стране. И паники как не бывало.

Если оппонент пускал в ход красноречие — Шоу и тут не отставал. Один такой случай произошел в публичной перепалке Шоу с лидером «вольномыслящих» Дж.-У. Футом.

— Не будем гадать, что правда и что ложь, — пусть они поборятся между собой, — пел соловьем Фут, — ибо сказал же великий старец Джон Мильтон: «Кто осмелится утверждать, что в открытом и честном поединке правда понесет поражение?»

Стихли аплодисменты, и поднялся Шоу:

— Я, право, не знаю, джентльмены, каким может быть исход честного и открытого поединка. Но спроси меня Джон Мильтон, кто видел, чтобы правда была посрамлена ложью в поединке, который современное общество ей навязывает, я выскажу Джону Мильтону: Джордж Бернард Шоу видел опозоренную правду очень даже часто!

Однажды на барнемутском пляже, где собрался на свои летние курсы весь фабианский выводок (причем любой из «курортников» мог спорить белизной лица с Пьеро), некая дама задала Шоу вопрос, сразивший его на месте. Она спросила: «Если я накоплю при социализме 50 фунтов — что с ними будет?» Он уже был готов сознаться, что на этот простой и практический вопрос ответить невозможно, но тут кстати подоспел еще кто-то со своими тревогами. Шоу отвечал долго, чтобы публика успела забыть о даме. Потом он извинился перед нею с глазу на глаз. А вопрос запомнил накрепко: от таких вопросов ни одному «изму» своими силами не отбиться…

Шоу трудился во имя общего дела: за всю свою жизнь он ни гроша не взял за свои выступления, хотя для нужд своего Общества ему не раз приходилось пускать шапку по кругу.

Он никого не ограничивал в вопросах — задавайте любые, и на предвыборном собрании в Дувре этим воспользовался тамошний журналист. «Сколько тебе платят?» — крикнул он. Шоу немедленно предложил журналисту купить его доходы за пять фунтов. Тот смешался. Шоу пошел на уступку: четыре фунта! Опять молчание. Аукцион продолжался, цифра падала: один фунт. Берете? Пять шиллингов. Опять нет? Полкроны. Шиллинг. Полшиллинга. Но противник не рискнул даже пенсом ради гонораров докладчика, и Шоу остался хозяином положения.

Провинциальные воскресные общества предлагали свою обычную таксу: десять гиней — но только не касаться религии и политики! Шоу благодарил и отказывался, сожалея, что по другим вопросам не выступает, и уверял, что его подход к указанным темам всегда оставляет место возражениям. Переговоры он кончал заявлением, что если путь неблизкий, то в качестве гонорара он просит обратный билет в третьем классе. За этим обыкновенно следовало: прекрасные условия, читайте на здоровье хоть каждое воскресенье — человек с таким вкусом, конечно, сумеет обезвредить любую тему.

Что это — бескорыстие? Напротив: он старался для пользы дела. Кто платит, тот и распоряжается — Шоу это прекрасно знал, и поскольку его заботой было самому распоряжаться, он и откупался тем, что ничего не брал.

Шоу не беспокоила оппозиция: беспокоило, что оппозиции не было. Редко-редко попадал он в переделки и отступал с боем, рассыпая остроумие на виду у шумной и враждебной аудитории. Обычными стали переполненный зал, горячие аплодисменты и единодушное одобрение. Шоу жаловался: «Это немного сбивается на христианство. Вас благоговейно выслушивают, во всем соглашаются, идут за вами и ловят ваши речи. Но дальше-то что?..»

Знаки одобрения его не грели — он даже вряд ли замечал их. Возвращаясь как-то с удачного собрания в Баттерси, он по пути нагнал представительную, средних лет супружескую чету. Как ему стало стыдно! Они возвращались с лекции, и мужчина сокрушался: «Когда я вижу, что человек умеет так говорить, я себя чувствую прямо земляным червем». Шоу почувствовал себя последним мошенником. Ведь на этом именно собрании один из присутствующих заявил: «Я расхожусь (насчет того-то и того-то) с Бернардом Шоу. Конечно, он разнесет меня в пух и прах, места живого не оставит, но что из этого? Мои взгляды остаются при мне…» И Шоу его похвалил. Предупредил публику, чтобы остерегались обмануться умненьким краснобайством. Признался, что лично он может обернуть любое обсуждение как на пользу социализму, так и на руку самым махровым тори.

Из своей агитаторской деятельности Шоу вынес несколько полезных уроков. Сейчас трудно себе представить атмосферу, в которой он начинал. В начале 80-х годов очередной кризис перепроизводства лишил работы тысячи людей. Пособий по безработице и государственного страхования тогда еще не знали. Безработица означала голодную смерть. В отчетах Главной Биржи завели отдельную графу — для сообщений о смерти. Голодных и озлобленных людей совсем нетрудно собрать на митинги, выстроить в процессии: самые революционные меры их не отпугнут. Люди не видели ничего сверхъестественного даже в подстрекательствах agents provocateurs[19] — полицейских прихвостней, с их обычной программой: поджечь Лондон с пяти углов (первым, ясное дело, должен был гореть Тауэр). Когда Моррис объявил, что, по его мнению, у рабочих осталась одна надежда — революция, он только выразил общее настроение. Не остались в стороне и божьи храмы, став ареной «церковных парадов», организованных Демократической федерацией Гайндмана.