Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

«Помню, я купил книжонку «Как прожить на полшиллинга в день»: обстоятельства принудили меня заинтересоваться этим вопросом. Я исправно следовал всем советам в течение целого дня. Если когда-нибудь появится моя официальная биография, я заставлю отметить в ней, как свидетельство твердости духа и самоотречения, тот факт, что известное время я жил на шесть пенсов в день».

В одной из театральных рецензий Шоу за 1896 год содержится признание, не лишенное доли истины: «Избирая литературу своей профессией, я в основном руководствовался тем соображением, что литератор не торчит перед глазами своей публики и прилично одеваться ему нет никакой надобности. Стань я биржевым маклером, врачом, бизнесменом, мне бы пришлось влезть в крахмальную рубашку и цилиндр, пришлось бы беречь локти, беречь колени. Литература — единственная благородная профессия, которая не требует ливреи: ведь даже художник вынужден показываться своим натурщикам. Итак, я избрал литературу. О благосклонный читатель моих статей, ты не знаешь, в каком виде я щеголяю по улице! А если бы знал, то, пожалуй, купил бы другую газету».

Все десять лет безденежье прижимало его настолько, что «дважды в то лихое время» он прошелся по городу в расползшихся ботинках и брюках с дырами на приличном месте, скрытом за фалдами фрака, когда-то черного, но теперь позеленевшего; «обшлага пришлось подравнять ножницами, а преклонных лет цилиндр уж так обветшал, что я носил его задом наперед, чтобы, снимая, не сломать поля».

Светлые глаза, матовое лицо, всклокоченная рыжая борода, высокая костлявая фигура и крупная, решительная походка, может, и производили впечатление на уличных сорванцов, но издателей этим было не взять. Редко-редко перехватывал он где-нибудь шиллинг на театр, а то просто бродил по улицам, с годами все сильнее обнашиваясь, покуда живого места не оставалось в его убранстве.

Главными его развлечениями были походы в Национальную галерею (там бывали дни бесплатного посещения) и в Хэмптон-Корт. Читальный зал Британского музея стал для него, как и для Сэмюэла Батлера[17], вторым домом. Он вдумчиво штудировал все книги по этикету, какие только мог разыскать в каталоге. Особую его признательность заслужило сочинение «Манеры и тон, принятые в хорошем обществе».

На его памяти первый урок хороших манер преподала ему тетка. В детстве он как-то усомнился, чтобы определение «милашка» могло подойти к одной знакомой девочке, вследствие чего тетка поставила ему на вид: «Запомни раз и навсегда, что в любой семье красавицей считается девочка, меньше других уродливая». Поглощаемые в Британском музее книги о пристойном поведении учили нужнейшим вещам, например: как пользоваться чашкой для ополаскивания пальцев. Он уже не боялся совершить какую-нибудь оплошность — вечный страх новичка в обществе.

В более серьезных вещах он, однако, отказывался следовать книгам: «Держать свое мнение при себе мне было так же чуждо, как скрывать свою национальность, да к тому же я еще имел привычку возражать всякому, от кого надеялся узнать что-нибудь полезное для себя: хотелось вызвать другого на разговор, покопаться в чужих мыслях. Поэтому, мне кажется, многие милые люди должны были считать меня очень неприятным молодцом».

Вопреки позднейшим легендам, Шоу защищал вечерний костюм как самый демократический наряд: в нем тебя не отличишь от герцога. И костюм отлично служил ему в вечерних вылазках, но однажды хозяин костюма зацепился за что-то в опере и порвал его. К счастью, в то время Шоу мог уже позволить себе купить другой. Вечерний костюм, кстати, послужил причиной странных происшествий, которых днем с Шоу не приключалось: «Однажды вечером (я тогда еще писал романы, но никто ни в грош не ставил мое трудолюбивое перо) я шел по Слоун-стрит, напялив благословенную броню литератора-неудачника — вечерний костюм. Некто остановил меня красноречивым призывом о помощи, уверяя, что у него нет ни пенса. «У меня тоже», — откликнулся я со всей искренностью. Он вежливо поблагодарил и отправился восвояси без тени недоумения. Но я остался с вопросом, отчего бы и мне не пойти с протянутой рукой: ведь можно недурно прожить, если научиться делать это с таким вот достоинством… Еще одно воспоминание. В этом же костюме я заполночь шел с Пикадилли на Бонд-стрит, как вдруг неприкаянная уличная дама признается мне, что пропустила последний автобус на Бромптон и заранее благодарна джентльмену, который подвезет ее в кебе. Ни возраст, ни Англия не выбили еще из меня старомодной ирландской галантности, а участь романиста без издателя помогла увидеть сходство наших с дамой трудов и трудностей. Я все же очень вежливо уклонился, ссылаясь на ожидавшую дома жену (пришлось срочно ее придумать) и на то обстоятельство, что столь привлекательная дама без телохранителя не останется. К несчастью, моя речь произвела обратное действие, вследствие чего дамочка вцепилась мне в рукав с громогласным желанием следовать за мной, одарив лестной характеристикой «настоящего джентльмена». Напрасно убеждал я, что, уйдя с Пикадилли на Бонд-стрит, она уже никогда не найдет кеба: дама доверилась мне столь безгранично, что стряхнуть ее можно было только силой. В конце концов я остановился на углу Олд Бонд-стрит, вынул кошелек, раскрыл его и вывернул наизнанку. Как она приуныла, бедняжка! Повернулась на каблучках, печально взмахнула юбкой — и была такова».

После смерти Ли Шоу перестал выбираться в общество, наглухо отгородившись от лондонских светских и художественных кругов. Отобедав как-то в «Сэвиле», он зарекся быть литератором, даже не хотел одним воздухом дышать с этой публикой: «Будь я глупее, чего доброго застрял бы на всю жизнь в этой компании, для которой обоюдное состязание умов — только повод потрещать потом на пишущей машинке».

Перед тем как заречься от встреч с литераторами, он успел повидать самую яркую личность в литературе того времени. Вероятнее всего, через сестру, обладавшую хорошим голосом, он познакомился с леди Уайльд, а на один из вечеров к жене заглянул Оскар Уайльд. В разговоре с Шоу он был даже чрезмерно любезен:

«Мы крепко невзлюбили друг друга, и эта странная неприязнь держалась до самого конца, когда мы уже давно перестали быть задиристыми новичками, сделались светскими людьми, знающими все тонкости обхождения. Видались мы редко: я как чумы боялся литературных и художнических кружков и нечастые приглашения отклонял с притворным ужасом — не хотелось слишком уж осаживать людей, из лучших чувств признавших меня привилегированным психом».

Нет сомнения, что многие из знакомых Шоу находили его человеком если не сумасшедшим, то, по меньшей мере, эксцентричным. Переживая затянувшееся увлечение Шелли, он в 1881 году обратился в вегетарианца: мясная пища, заявлял он теперь, это «людоедство, из трусости не посягающее на людей». Против мясного стола у него было три возражения.

Прежде всего, гнусно пожирать своих ближних: к животным он испытывал совершенно родственные чувства. «Забавно разговаривать со зверями на языке, который я сочиняю для них. Вроде, им эта беседа доставляет не меньшее удовольствие; они чутко реагируют на тон моего высказывания, хотя его интеллектуальное содержание не вполне до них доходит. Случалось, в придачу к снятой квартире мне доставались собаки, и я вынес убеждение, что если животные не знали прежде человеческого обращения и потому дичатся людей (последние вели бы себя не лучше в их шкуре), то достаточно заговорить с ними как с ровней — и нас уже водой не разольешь. Только так я могу сходиться с животными. Как приятно, когда дикая пичужка начинает тебе доверять — малиновка хотя бы! Мне доставляет удовольствие расположить к себе враждебно настроенное поначалу животное. Но если зверь несговорчив — он мне делается неприятен. В зоопарке всегда есть угрюмый косматый лев, который разорвет вас ни за что ни про что. Но по соседству есть и прекрасный безгривый лев, с которым безопаснее поиграть, чем с иным сенбернаром: ничто так не нужно ему для светлого расположения духа, как ласка и внимание. Мое отношение к этим львам меньше всего походит на отношение плотника к дереву: этот кусок сучковатый, а тот — податливый, приятно в руки взять. Или, например, мотоциклы: вот этот капризный, на нем шею свернуть недолго, а тот в полной исправности. Нет, я отношусь к львам так же, как к людям. Один мне нравится, другого я не люблю. Вырвись они из клетки и получи пулю в лоб, я бы очень сокрушался о первом, второй же не дождался бы от меня никакой другой отходной, кроме: «Собаке — собачья смерть». Ясно, такие чувства вызывают только ближние. Я думаю, что настоящий человеколюб должен находить ближних в любом образе». Из чего, впрочем, для него не следовало, что грех убивать зверей, насекомых и даже людей. Оберегая себя, люди частенько истребляют крыс, мышей, кроликов, волков, оленей и змей: «Мы знаем, что буддист метет перед собой дорогу, дабы не наступить на мошку; но что он делает с блохой, мешающей ему спать, того мы не видим».