Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности

• Название: Поздняя повесть о ранней юности
• Автор: Юрий Нефедов
• Издательство: Лира ЛТД
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 966-7894-36-3

В биографических очерках рассказывается о трудном детстве, о войне и о службе в армии после нее. Главным в жизни автора было общение с людьми того исторического времени: солдатами и офицерами Красной Армии, мужественно сражавшимися на фронтах Великой Отечественной войны и беззаветно служившими великой Родине.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

Через много лет, бывая за границей, я несколько раз посещал итальянский ресторан и почти всегда наблюдал подобную картину: за столиками сидят итальянцы, которых легко можно отличить от других европейцев, едят и тихо переговариваются между собой. Потом громче. Дальше еще громче и, наконец, вскакивают, машут руками у лиц оппонентов, кричат и кажется, что сейчас прольется кровь. Страшно. Я готов был выскочить из ресторана, но вдруг все стихало, они усаживались на свои места и как ни в чем не бывало наматывали на вилки свои спагетти, сдабривали их кетчупом и отправляли в рот.

Дни проходили за днями, складываясь в тяжелые месяцы ожидания. Мы взрослели раньше, чем вырастали, и я уже начал понимать, как трудно маме управляться с нами. Время, проведенное вдвоем с Женей, незаметно приучило к самостоятельности и только значительно позже, став взрослым, я понял всю меру огорчений и материнского горя, которое оно принесло маме.

Летом произошли события, которые повернули наши мысли в другую сторону. Сколько нам пришлось пережить, что рассказать об этом придется со всеми подробностями.

Днепропетровск, 4 июля 1942 г.

Зимой в конце 1941-го на нашей улице поселилась семья Сушко: отец Семен Борисович, его сын Юрка, мой ровесник, его сводный брат Рудик и мачеха Юрки, Эмилия Шмидт, немка из местных. Эмилия Шмидт была известна тем, что, работая переводчицей на кухне подразделения полевой полиции в школе № 23, по дороге домой подкармливала немощных стариков и старух на трех кварталах от Шевченковской до Дачной остатками пищи из этой самой немецкой кухни.

В их доме одну комнату занимал молодой немецкий офицер лет двадцати семи, инженер-майор, как подчеркнуто он себя называл. И хоть он был совсем не страшным, страх вызывал его мундир. Комнату он закрывал на ключ. Иногда приходил денщик, пожилой солдат, и убирал ее. В комнате стоял большой радиоприемник, который тянул к себе, как магнит. Изучив дни и время, когда приходил денщик по своим делам, а майор на обед, мы подобрали ключ к комнате и стали регулярно слушать Москву, сводки Информбюро. В тот период каждый день сообщали о боях в Севастополе, а после официальных сводок шли короткие репортажи о героизме его защитников, передавались новые песни о войне, которые мы слышали впервые. Имен и фамилий героев не называли, обозначали их одной буквой, мелькали незнакомые названия: Любимовка, Мекензиевы горы, Сапун-гора, Камышовая бухта, Херсонес, Северная сторона. Я спрашивал у мамы, что это и где. Мои родители, когда поженились в 1924 году, жили в Севастополе. Мама рассказывала, не подозревая причин моего интереса к тем местам.

Так продолжалось долго. Мы слушали сводки о Севастополе и мысленно были там. Рассказы о его защитниках оттеснили на второй план наших кумиров: Робин Гуда, тимуровцев и даже Павку Корчагина.

В романтическом угаре Юрка украл револьвер у румынского офицера, а я стоял на стреме. Спрятали неумело, его нашел Семен Борисович в сарае под полом. Юрке досталось: отец не пожалел, а мне «отказали в доме», — выперли за дверь.

Но мы продолжали слушать радио уже тайком, опасаясь Юркиного отца. Но так как наши вылазки заканчивались благополучно, мы «потеряли бдительность». 4 июля, когда передавали сообщение о сдаче Севастополя нашими войсками, впервые называли имена защитников — от матроса до генерала, что воспринялось нами как большое личное горе, дверь в комнату открылась, — на пороге стоял инженер-майор вермахта Михайлик (я недавно звонил Юрке в Сочи и он вспомнил эту фамилию).

По существовавшим правилам он должен был сдать нас в гестапо, а там — только расстрел. Но он постоял на пороге несколько секунд, послушал, закрыл дверь и прошел в кухню. Когда там загремела посуда и он, очевидно, сел кушать, мы выключили приемник, закрыли на ключ дверь и убежали из дома. Он ничего никому не рассказал.

Так и остался загадкой этот немецкий инженер-майор со странной и совсем не немецкой фамилией, то ли бранденбургский славянин, то ли судетский немец. Но в нашем сознании немцы разделились на плохих и нормальных, что по тем временам было просто невероятно. И даже его ординарец, изредка посещавший квартиру, стал вести себя с нами иначе: он загадочно улыбался и что-то говорил нам, но на таком страшно непонятном диалекте, что мы только разводили руками. По его интонациям казалось, что он посвящен в эту тайну троих, но это только еще одна загадка.

Время шло. Шоковое состояние проходило. Интерес к происходящему брал верх над всеми страхами. И мы приспособились: тот, кто был у приемника не прилипал к нему ухом, а стоял у окна и просматривал подходы к дому со стороны улицы Кирова, второй — от раскрытой двери в кухню, через ее окно, со стороны улицы Жуковского. Тогда все заборы были сожжены. Пройти дворами с одной улицы на другую можно было в любом месте.

Наши отступали. Каждый день мелькали названия новых и новых оставляемых городов: Ворошиловград, Миллерово, Морозовская, Калач. Потом Кавказ: Тихорецкая, Прохладная, Минеральные Воды, Пятигорск. Наконец, самое страшное — Сталинград. В городе были развешены плакаты, что в Преображенском соборе состоится торжественный молебен по поводу выхода победоносной немецкой армии к берегам Волги. Не состоялся. Как я уже писал: кто-то ночью забросал гранатами и бутылками с горючим главный иконостас.

Мы слушали радио и мысленно были там, где сражались наши бойцы. Мы ходили с ними в атаки, строчили из пулемета, прыгали с парашютом в тыл врага, из огня вытаскивали раненых, подносили патроны и гранаты в самый критический момент. А когда передача оканчивалась, мы возвращались в реальность. Это было невероятно тяжело. Юрка срывался в истерику. У него начались серьезные конфликты с отцом. Он возненавидел мачеху, а ее сына, рыжего Рудика грозился зарубить топором и называл не иначе, как «немчура проклятая». Юрка Писклов, острый на язык, в этот период называл его «Дубист нервный глист». В этих его словах, очевидно, был намек на родственные отношения с немцами. Даже когда они встретились через 30 лет, видно было, что обида не прошла.

А приемник приносил все больше и больше тяжелых новостей. Уже шли бои в Сталинграде, Воронеже, в предгорьях Кавказа. И мы по-прежнему были там. Что с нами происходило — объяснить трудно.

У меня дома хранилась оставшаяся от отца карта, несколько склеенных листов, охватывающих полосу от Кировограда до Калача, с очень подробным Донбассом. Мы расстилали ее на полу и тщательно измеряли расстояние до возможного места встречи с Красной Армией. Сначала наш путь лежал до Морозовской, недалеко жил мой дед, на хуторе, где можно было спрятаться, да и местность в тех местах была, как мне казалось, знакома: в 1939–1940 гг. я провел там два полных лета. Пока мы планировали — немцев погнали на запад. Пришлось намечать уже Миллерово или Белую Колитву. Путь к ним прокладывался севернее Сталино, через Горловку, а оттуда — рукой подать. Красным карандашом мы нанесли свой маршрут на карту.

Ст. Ясиноватая, февраль 1943 г.

Маршрут, проложенный на карте, вел в обход Сталино на станцию Ясиноватая, далее на Горловку и Артёмовск. Кроме того, мы намечали путь в сторону Ворошиловграда или Старобельска: бои шли уже в тех местах. Ходили слухи о прорыве наших войск к Северскому Донцу и большом поражении итальянской армии.

Разработали мы и версию нашего пребывания там — возвращаемся домой в Днепропетровск из Воронежа, куда были вывезены с ремесленным училищем № 1. Только бы не остановили во время движения на восток. И, как оказалось, не зря: версия сработала очень скоро.

Отправились мы в путь 24 февраля, во второй половине дня, прихватив с собой буханку хлеба и запасные носки — Юрке, а мне — портянки. Я был в валенках и отцовской кожаной куртке. За боковой карман под подкладку сложил и спрятал карту.

Пошли прямо к Днепру, перешли первое русло и Комсомольский остров в районе нынешней канатной дороги. Потом через Шефский и, попав уже в устье Самары, стали двигаться по диагонали в сторону Рыбальского, ближе к мосту. На берег вышли уже в сумерках, дошли до железной дороги и пошли вдоль нее.

На разъездной стрелке станции Игрень из будки стрелочника тянуло дымом и теплом. Спросили, как добраться до Синельниково, объяснили, что едем, мол, к родственникам за продуктами. Оказалось, что поезд уже трогается и мы успели вскочить на тормозную площадку полуразбитого предпоследнего вагона.

В полночь мы оказались в Синельникове. Мороз и поездка в дырявом вагоне достали нас крепко. Мы вскочили в здание вокзала, битком набитое людьми и едва освещаемое керосиновыми фонарями, осмотрелись и начали немного согреваться. В центре зала сидела и ела большая компания мужчин и женщин с детьми. В полумраке мы разглядели на рукавах мужчин полицейские повязки, а затем и лежащие на вещах винтовки. Мы увидели, что и они нас внимательно рассматривают. Надо было немедленно уходить. Первым встал Юрка и, когда он был уже у двери, я не торопясь пошел следом. Уже в дверях услышал окрик: «Пацан, остановись!» — и заметил молодого амбала, поднимавшего винтовку.