Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

• Название: О трагическом чувстве жизни
• Автор: Мигель Унамуно
• Жанр: Религиоведение

Miguel de Unamuno

Del sentimiento trágico de la vida en los hombres y en pueblos. Madrid, 1913.

La agonia del cristianismo, Madrid, 1925

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ

АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА

Перевод с испанского, вступительная статья и комментарии Е.В. Гараджа

---

То, что я называю трагическим чувством жизни у людей и народов, есть, по крайней мере, наше, испанское, трагическое чувство жизни, чувство испанцев и испанского народа, как оно отражается в моем сознании, которое является сознанием испанским, в Испании рожденным. И наше трагическое чувство жизни это не что иное, как католическое чувство жизни, ведь католицизм и особенно народный католицизм - трагическая религия. Когда Пилат, этот барин, эстет, рационалист, если угодно, желая разыграть комедию и выставить Христа на посмешище, говорит: «Се человек!», народ возмущается и кричит; «Распни его!». Народ не хочет комедии, он хочет трагедии. И то, что Данте, этот великий католик, назвал божественной коме, дией, является самой трагической комедией, какая только была когда-либо написана.

И стремясь в этих очерках представить вам душу одного испанца а в ней - испанскую душу, я поскупился на цитаты из испанских авторов, щедро, может быть, чересчур щедро цитируя писателей иностранных. Ведь все души человеческие - сестры.

И есть один образ, образ трагикомический, образ, в коем явлен весь глубочайший трагизм человеческой комедии, образ Господа Нашего Дон Кихота, испанского Христа, который запечатлевает и хранит в себе бессмертную душу моего народа. Быть может, страсти и смерть Рыцаря Печального Образа это страсти и смерть испанского народа. Его смерть и его воскресение. И есть кихотическая философия и даже метафизика, кихотическая логика и этика, а также кихотическая религиозность - католическая испанская религиозность. Это те самые философия, логика, этика и религиозность, которые я попытался наметить и скорее лишь подсказать, чем развить, в этом сочинении. Нет, я не собираюсь развивать их рационально: кихотическое безумие не терпит научной логики.

А теперь, прежде чем закончить сей опус и распрощаться с моими читателями, я хотел бы сказать несколько слов о той роли, которая уготована Дон Кихоту в современной европейской трагикомедии.

Давайте поговорим о ней в последнем из этих эссе.

Заключение: Дон Кихот в современной европейской трагикомедии

Глас вопиющего в пустыне!

(Исаия XL, 3)

Пора заканчивать эти очерки, которые рискуют превратиться в сказку без конца. В течение нескольких лет я отправлял их в печать в виде отдельных статей, каждая из которых была почти импровизацией, так что когда я писал очередное из этих эссе, у меня не было под рукой тех, что ему предшествовали. В результате они -,как и жизнь, как и я сам - изобилуют внутренними противоречиями, по крайней мере, кажущимися.

Если я в чем и грешен, так это в том, что чрезмерно уснастил их чужими цитатами, многие из которых приводятся, кажется, несколько произвольно. Но я попытаюсь объяснить это еще раз.

Всего несколько лет спустя после того, как Господь Наш Дон Кихот совершил свое странствие по Испании, Якоб Беме{250} сказал (Аврора, гл. XI, §75), что он пишет не повесть, которая была бы ему рассказана другими, но должен постоянно пребывать в этой брани и выдерживать в ней великие бои, в которых ему нередко приходилось быть побежденным, как и всем людям, а ниже (§83) он добавил, что хотя бы ему пришлось быть позорищем для мира и дьявола, все же надежда его - в Боге на будущую жизнь: «На Него возложу я упование мое, и не буду противиться Духу. Аминь». Вот и я тоже, подобно этому Кихоту немецкой мысли, не буду противиться Духу.

И потому я возвышаю свой голос, и пусть это будет глас вопиющего в пустыне, раздающийся отсюда, из университета Саламанки, который гордо зовется omnium scientiarium princeps{251}, и который Карлейль назвал оплотом невежества, а один французский литератор недавно назвал университетом-призраком; из Испании, из той «страны сновидений, которые становятся явью, что была защитницей Европы и очагом рыцарского идеала», как сказал мне недавно в письме г-н Арчер М. Хантингтон{252}, поэт; из Испании, которая в XVI столетии стала во главе Контрреформации. И об этом не следует забывать!

В четвертом из этих эссе я говорил вам о сущности католицизма. А рассуществлению католицизма, то есть раскатоличиванию Европы, способствовали Ренессанс, Реформа и Революция, они сменили идеал вечной загробной жизни на идеалы прогресса, разума, науки - или вернее Науки, с большой буквы - и, наконец, культуры - идеал, который сегодня является наиболее общепризнанным.

Во второй половине прошлого, XIX, столетия, в эпоху антифилософскую и техницистскую, в эпоху господства близорукой специализации и исторического материализма, этот идеал стал причиной даже не столько популяризации науки, сколько научной - или вернее наукоубийственной - пошлости, которая процветала в дешевых и сектантских демократических библиотеках. Наука стремилась популяризироваться, как если бы это она должна была спуститься к народу и служить его страстям, а не народ должен был возвыситься до нее, а с ее помощью - еще выше, к новым и более фундаментальным желаниям.

Все это заставило Брюнетьера заговорить о банкротстве науки, и эта наука, или то, во что она превратилась, действительно обанкротилась. Не зная удовлетворения, она неустанно искала счастья, и не нашла его ни в богатстве, ни в знании, ни в могуществе, ни в удовольствии, ни в смирении, ни в моральной добросовестности, ни в культуре. И тогда пришел пессимизм.

Прогресизм тоже не приносил удовлетворения. Идти по пути Прогресса? Но для чего? Человек не находил удовлетворения в рациональном, Kulturkampf{253} ему было не достаточно; ему нужна была конечная цель жизни, ведь то, что я называю конечной целью, есть истинное δντωζ δν{254}. И пресловутая maladie du siecle{255}, которую предвещал Руссо и изобличает ясно, как никто другой, Оберман Сенанкура, была и есть не что иное, как утрата веры в бессмертие души, в человеческую цель Вселенной.

Ее символом, ее истинным символом является вымышленное существо - доктор Фауст. Этот бессмертный доктор Фауст появляется у нас уже в начале XVII столетия, в 1604 г., благодаря творчеству Ренессанса и Реформы, а также поэтическому гению Кристофера Марло{256}, это тот самый Фауст, которого вновь откроет Гете, хотя в каком-то отношении более бодрый и свежий. А рядом с Фаустом появляется Мефистофель, которому Фауст задает вопрос: «Зачем ему нужна моя душа?». И тот отвечает ему: «Расширить царство». «Это - и есть причина, что он стремится так нас искушать?», - снова спрашивает доктор, и дух зла отвечает: «Solamen miseris sodas habuisse doloris», что в плохом переводе на испанский означает: «Утешение для несчастных - иметь сотоварищей в скорби». «Где мы, там - ад, и там, где ад, мы - вечно», - добавляет Мефистофель, а Фауст говорит, что ад - выдумка, и спрашивает его, кто создал мир. И этот трагический доктор, которого терзает та же самая страсть, что и нас, в конце концов нашел Елену, а Елена это не что иное, как ренессансная Культура, хотя Марло, возможно, и не подозревал об этом. И там, в этом Фаусте Марло, есть одна сцена, которая стоит всей второй части Фауста Гете. Фауст говорит Елене: «Елена, поцелуй меня! О, дай бессмертье мне единым поцелуем.(Целует ее.) Моя душа исторгнута ее устами; вот она летит, смотрите! Верни мне душу, о, верни, Елена! Здесь жить хочу, в устах твоих, в них Небо, все, что не есть Елена, сорный прах» .

«Верни мне душу! " - стонет Фауст, доктор Фауст, ибо после того, как Елена поцеловала его, ему суждено было навеки потерять себя. Ведь первоначально у Фауста не было никакой простодушной Маргариты, в которой он обрел бы свое спасение. Это спасение было выдумкой Гете. И, как известно, его Фауст, наш Фауст, который изучил Философию, Юриспруденцию, Медицину и даже Теологию и вынес из этого лишь знание о том, что мы не можем знать ничего, пожелал бежать в свободную страну - hinaus ins weite Land! - и повстречался с Мефистофелем, с той силой, что, всегда желая зла, творит добро, и эта сила привела его в объятия Маргариты, простого народа. Фауст, этот интеллектуал, потерял свою Маргариту, потерял свой народ, но именно благодаря народу, в тот момент, когда Фауст отдается ему, он спасается, обретая свое спасение в народе с его наивной, бесхитростной верой. Но необходима была вторая часть трагедии, ведь если Фауст Марло был Фаустом анекдотическим, то Фауст Гете был Фаустом категорическим, и здесь он снова отдается Культуре, Елене, а в ней - Эвфориону{257}, и завершается все это благовествованием мистических хоров о вечной женственности. Бедный Эвфорион!

Неужели это та самая Елена, жена белокурого Менелая, которая была похищена Парисом и стала причиной Троянской войны, та самая Елена, о которой древние троянцы говорили, что осуждать невозможно того, кто сражается за женщину, красотою своею дивно подобную бессмертным богиням? Я думаю, что скорее всего эта Елена Фауста была совсем другой Еленой, той, что сопровождала Симона Маго{258}, и была, по его словам, божественным интеллектом. И потому Фауст мог сказать ей: «Верни мне душу!».