Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

• Название: О трагическом чувстве жизни
• Автор: Мигель Унамуно
• Жанр: Религиоведение

Miguel de Unamuno

Del sentimiento trágico de la vida en los hombres y en pueblos. Madrid, 1913.

La agonia del cristianismo, Madrid, 1925

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ

АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА

Перевод с испанского, вступительная статья и комментарии Е.В. Гараджа

---

Мысль о том, что вина коллективна, должна служить не для того, чтобы снять вину с себя и свалить ее на других, а для того, чтобы взять на себя вину других людей, вину всех; не для того, чтобы распространить свою вину на всех и растворить ее в общей вине, а для того, чтобы сделать общую вину своею; не для того, чтобы превратить свою вину в чужую, а для того, чтобы сосредоточить свои мысли на общей вине и, проникнувшись ею, присвоить ее себе. И каждый из нас должен внести свой вклад в исправление нашей общей вины, делая то, чего не делают другие. Тот, кто обличает общество, углубляет вину каждого из нас. «Кто-то должен это делать, но почему именно я?» - вот фраза, которую повторяют благонамеренные ничтожества. «Кто-то должен это делать, так почему же не я?» - вот голос настоящего человека, который служит людям и идет навстречу реальной опасности. Между двумя этими сентенциями вмещаются целые столетия эволюции морали». Это сказала Анни Безант{246} в своей автобиографии. Это сказала теософка.

Тот, кто обличает общество, углубляет вину каждого из нас, и самым виноватым будет тот, в ком сильнее будет чувство вины. Христос, невинный, был в некотором смысле виновен более, чем кто-либо, так как Он лучше, чем кто-либо, сознавал тяжесть вины. В Нем была осознана божественность человека, а с нею и его виновность. Обычно многим из нас становится смешно, когда мы читаем о том, как великие святые из-за ничтожнейших проступков, которые у мирян вызвали бы лишь улыбку, считали себя величайшими грешниками. Но тяжесть вины измеряется не внешним действием, а сознанием вины, и кому-то причиняет острейшую боль то, что у другого не вызвало бы даже легкого беспокойства. У святого моральное сознание способно достигнуть такой полноты и остроты, что самое незначительное прегрешение будет мучить его сильнее, чем величайшего преступника - его преступление. И вина существует только там, где есть сознание вины, только там, где имеет место осуждение вины. Когда кто-то совершает дурной поступок, будучи при этом искренне уверен в том, что делает доброе дело, мы не можем считать его морально виновным, если же человек уверен в том, что морально безразличный или даже в каком-то отношении полезный поступок является злым, и тем не менее совершает этот поступок, то в этом случае он виновен. Поступок проходит, но намерение остается, и пагубность дурного поступка состоит в том, что он извращает наше намерение, в том, что совершая зло сознательно, человек приобретает склонность продолжать творить зло, а тем самым помрачается его сознание. Творить зло это не то же самое, что быть злым. Зло ведет к помрачению сознания, и не только сознания морального, но и сознания вообще, психики. Дело в том, что добро это все то, что возвышает и расширяет сознание, а зло - это все то, что снижает и сужает его.

И здесь, пожалуй, можно было бы предположить то, что, согласно Платону, предполагал еще Сократ, а именно, что добродетель есть знание. А это все равно, что сказать, что добродетель рациональна.

Этицисты, те, которые считают, что мораль это знание, наука, и прочитав все эти мои разглагольствования, скажут: «риторика, риторика и еще раз риторика! ", кажется, полагают, будто добродетель приобретается благодаря науке, рациональному познанию, и даже что математика помогает нам стать лучше. Я не знаю, но чувствую, что добродетель, как и религиозность, как и страстное желание никогда не умирать - а все это, в сущности, одно и то же - приобретается скорее благодаря страсти.

Но тогда что такое страсть? - спросят меня. Я не знаю; или, лучше сказать, я знаю это очень хорошо, потому что я ее чувствую, и именно потому, что я ее чувствую, я не нуждаюсь в ее определении. Даже более того: я боюсь, что если я дам ей определение, то перестану чувствовать ее, и тогда у меня уже не будет страсти. Страсть, она как боль, и так же, как боль, она творит свой объект. Легче огню найти горючее, чем горючему огонь.

Конечно, им это должно казаться вздором и софистикой. Кроме того, мне могут сказать, что и в науке тоже есть что-то вроде страсти, что существует страсть к науке, и что как раз именно в сфере морали разум и жизнь приходят к согласию.

Не знаю, не знаю, не знаю... Может быть, по сути дела, я говорю то же самое, что и они, мои противники, которых я себе воображаю, чтобы мне было с кем сражаться, но только я говорю это более туманно, а они - более ясно, определенно и рационально. Не знаю, не знаю... Но их проделки приводят меня в ужас и напоминают аффективную тупость. И возвращаясь все к тому же, я спрашиваю: является ли добродетель знанием? Является ли знание добродетелью? Ибо это не одно и то же. Знание может быть добродетелью, например, умение правильно себя вести, но это не значит, что и любое другое знание является добродетелью. Для Макьявелли{247} знание это добродетель; но нельзя сказать, что его virtu{248} это всегда моральная добродетель. Кроме того, очевидно, что человек не становится лучше ни оттого, что он обладает более развитым интеллектом, ни от того, что он лучше образован.

Нет, нет и нет; физиология никогда не научит человека терпеть боль, логика - размышлять, эстетика - чувствовать красоту или выражать ее, а этика - быть добрым. И хорошо, если они не научат его лицемерию; ведь педантство, будь то в логике или в эстетике, есть, в сущности, не что иное, как лицемерие.

Разум может воспитать в нас некоторые буржуазные добродетели, но он не создает ни героев, ни святых. Ибо святой это тот, кто творит добро не ради самого добра, а ради Бога, ради того, чтобы обрести вечную жизнь.

С другой стороны, творцами культуры, то есть Культуры - Ох уж эта культура! - были главным образом философы и люди науки, а не герои и не святые. Ведь святые слишком мало заботились о прогрессе человеческой культуры; они заботились скорее о спасении индивидуальной души каждого из тех, кто жил рядом с ними. Что значит для истории человеческой культуры наш Святой Хуан де ла Крус, например, этот неистовый монашек, как его называли культурно - и не знаю, почтительно ли, - по сравнению с Декартом?

Что сделали для прогресса науки, этики, все эти святые, горящие религиозной любовью к своим ближним, жаждущие вечности для себя и для других, все эти святые и, быть может, инквизиторы, готовые жечь чужие сердца? Разве кто-нибудь из них изобрел категорический императив, как изобрел его холостяк из Кенигсберга, разве возможно, чтобы это сделал святой?

Как-то раз сын одного маститого профессора этики, человека, у которого этот самый императив почти не сходит с уст, пожаловался мне, что живет в удручающей атмосфере духовной пустоты и холодности. И я вынужден был сказать ему: «Дело в том, друг мой, что у вашего отца в душе есть некая подземная река, живительный поток давнишних детских верований и надежд на загробную жизнь; когда он пытался напитать свою душу этим императивом или чем-то вроде того, то на самом деле он питал ее этими водами своего детства. И, наверное, вам он подарил цветок своего духа, результат своих рациональных концепций морали, а не корень его, не сокровенное, иррациональное содержание своей духовной жизни».

Почему здесь, в Испании, распространился краузизм{249}, а не гегельянство или кантианство, разве эти системы не являются гораздо более основательными в рациональном и философском смысле, чем краузизм? Потому что он бы доставлен к нам вместе с корнями. Философская мысль народа или эпохи это как бы их цветок, или, если хотите, плод, она берет свои соки из корней этого растения, а корни его, скрытые глубоко под землей, это не что иное, как религиозное чувство. Философская мысль Канта, прекраснейший цветок духовного развития немецкого народа, имеет свои корни в религиозном чувстве Лютера, и невозможно, чтобы кантианство, особенно в его практическом аспекте, прижилось, цвело и плодоносило в народах, которые не прошли через Реформу, и, может быть, даже не могли через нее пройти. Кантианство имеет протестантское происхождение, а мы, испанцы, по сути своей католики. И если Краузе пустил здесь какие-то корни - более мощные, чем это принято думать, и не столь уж недолговечные - то только потому, что Краузе имел корни в пиетизме, а пиетизм, как это показал Ричль в своей Истории пиетизма (Geschichte der Pietismus), имеет специфически католические корни и в значительной мере означает вторжение, или, точнее, сохранение католического мистицизма в недрах протестантского рационализма. Этим объясняется тот факт, что здесь, в Испании, приверженцами краузизма стали даже многие католические мыслители.

И вследствие того, что мы, испанцы, - осознанно или неосознанно, вольно или невольно - являемся католиками, даже если кто-то из нас мнит себя рационалистом или атеистом, то пожалуй, наше главное культурное дело и, что еще важнее, дело религиозное - если, конечно, это не одно и то же, - состоит в том, чтобы попытаться дать себе ясный отчет в этом нашем подсознательном, коллективном, или народном, католицизме. Именно это я и попытался сделать на страницах данного эссе.