Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

• Название: О трагическом чувстве жизни
• Автор: Мигель Унамуно
• Жанр: Религиоведение

Miguel de Unamuno

Del sentimiento trágico de la vida en los hombres y en pueblos. Madrid, 1913.

La agonia del cristianismo, Madrid, 1925

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ

АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА

Перевод с испанского, вступительная статья и комментарии Е.В. Гараджа

---

Страсть, которую выражает эта риторика, они, эти приверженцы научной этики, называют эгоизмом, но именно такой эгоизм и является истинным лекарством от эгоизма, от духовного корыстолюбия, от порочного стремления сохранить и сэкономить себя, не желая прилагать усилий к тому, чтобы обрести вечность, отдавая себя другим.

«Пусть тебя не будет, и ты сможешь больше, чем все, что есть», - говорил наш брат Хуан де лос Анхелес в одном из своих Диалогов о завоевании Царствия Божия (Диал, III, 8). Но что означает это «пусть тебя не будет» ? Не означает ли это парадоксальным образом, как это часто бывает у мистиков, нечто противоположное тому, что он говорит буквально и на первый взгляд? Не является ли это грандиозным парадоксом, великой трагической бессмыслицей, к которой сводится всякая мораль смирения и квиетизма? Разве монашеская, чисто монашеская мораль абсурдна? А монашеской моралью я называю мораль отшельника картезианца, мораль пустынника, который бежит от мира - если угодно, умирает для мира, - чтобы жить одному и наедине с Богом, с Богом единственным и тоже, как и он, одиноким; но не мораль доминиканца инквизитора, который отправляется в Прованс, чтобы жечь сердца альбигойцев{241}.

«На все воля Божья», - скажет кто-то; но, когда человек сидит, сложа руки, Бог погружается в сон.

Эта картезианская мораль, так же как и научная мораль, которую выводят из научной этики - ох уж мне эта этика как наука, этика рациональная и рационалистическая, педантство педантства и всяческое педантство! - действительно может быть эгоизмом и холодностью сердца.

Некоторые говорят, что для того, чтобы спастись, искупить свои грехи, нужно уединиться, остаться наедине с Богом; но дело в том, что искупление должно быть коллективным, ибо коллективна вина. «Религиозное определяет целое, все прочее - обман чувств, по этой причине величайший преступник - невиновен, а добрый человек - святой». Так думает Киркегор (Afsluttende, etc., II, И, cap. IV, setc. II, А).

А с другой стороны, разве жизнь иную, жизнь вечную, мы хотим заслужить, отказавшись от этой нашей преходящей жизни? Если другая жизнь действительно что-то для нас значит, то она должна быть продолжением этой жизни, и только как ее продолжение, более или менее избавленное от ее невзгод, представляет иную жизнь наше желание, а коли так, стало быть, какой была эта наша временная жизнь, такой будет и жизнь вечная.

«Этот мир и мир иной подобны двум женам одного мужа, который, будучи ласков с одной из них, вызывает зависть в другой», - говорит один арабский мыслитель, которого цитирует Виндельбанд (Das Heilige, в: Рraludien, vol. II); но такая мысль могла родиться только у человека, который не видит решения проблемы, заключающегося в плодотворной борьбе, в практическом противоречии, в трагическом конфликте между его духом и миром. «Да приидет Царствие Твое», - так Христос учит нас молиться Его Отцу, а не «да приидем мы в Царствие Твое», и согласно первоначальным христианским верованиям, вечная жизнь должна исполниться здесь, на земле, и должна быть продолжением земной жизни. Мы созданы людьми, а не ангелами, мы должны искать свое счастье в этой, земной жизни, и Христос христианской веры нашего ради спасения стал не ангелом, а человеком, воплотившись в настоящее и реальное тело, а не в подобие и видимость тела. И согласно все той же вере, ангелы, даже самые великие, склоняются пред Девой Марией, высшим символом земного Человечества. Таким образом, ангелический идеал не является христианским идеалом, и конечно же он не является идеалом человеческим и не может быть таковым. Кроме того, ангел это существо, не имеющее ни пола, ни родины.

Как я уже не раз повторял, мы не можем представить себе вечную жизнь как ангельское созерцание; она должна быть жизнью деятельной. Гете говорил, что «человек должен верить в бессмертие; он имеет на это право, соответствующее его природе». И добавляет: «Убеждение в нашем бессмертии возникает у меня из понятия деятельности. Если я творю беспрерывно до самой смерти, то Природа обязана - so ist die Natur verphflichtet - предоставить мне какую-то иную форму существования, вместо той, которая больше уже не может поддерживать мой деятельный дух». Замените слово «Природа» на слово «Бог» и вы получите мысль, которая остается христианской, ведь первые отцы Церкви верили не в то, что бессмертие души это дар природы - то есть нечто рациональное, - но в то, что бессмертие души это божественный дар благодати. А то, что дается по благодати, обычно, по сути своей, является справедливым, ибо справедливость это нечто божественное и беспричинное, а не природное. И далее Гете говорит: «Ничто не могло бы начаться с вечного блаженства, ничто не могло бы начаться, если бы передо мной не возникали новые задачи и новые трудности, которые я должен преодолеть». Следовательно, созерцательное ничегонеделание не есть блаженство.

Но неужели отшельническая, картезианская мораль, мораль Скита не имеет права на существование? Разве нельзя сказать, что существование монахов, людей совершенно особого типа, необходимо, потому что они служат вечным образцом поведения для других? Разве не держим мы скаковых лошадей, которые бесполезны для какой бы то ни было иной, утилитарной цели, но поддерживают чистоту крови и являются производителями превосходных упряжных и верховых лошадей? Разве не существует этической роскоши, не менее оправданной, чем любая другая роскошь? Но, с другой стороны, не является ли это, по сути своей, чем-то эстетическим, а не моральным и тем более не религиозным? Не является ли средневековый созерцательный монашеский идеал эстетическим, а не религиозным и даже не этическим? В конце концов, те из этих отшельников, которые поведали нам о своих собственных беседах с Богом, совершили нечто увековечивающее, запечатлели свой образ в душах других людей. И монастырь оправдан уже одним только тем, что он подарил нам Экхарта, Сусо, Таулера, Рейсбрука, Хуана де ла Крус, Каталину Сиенскую, Ангелину Фолиньосскую, Тересу де Хесус{242}.

Но наши испанские Ордена являются главным образом Орденами Проповедников, которые Доминго де Гусман{243} основал с воинственной целью искоренения ереси; Общество Иисуса, христово воинство в миру, и этим все сказано; воспитание, которым занимаются Школы Благочестия{244}, тоже имеет завоевательский характер... Конечно, мне скажут, что и реформа Ордена Кармелитов, Ордена созерцательного, которую предприняла Тереса де Хесус, тоже было испанским деянием. Да, оно было испанским, и совершалось оно в поисках свободы.

Жажда свободы, внутренней свободы, - вот что, в действительности, было тем, что в смутные времена Инквизиции приводило избранные души в монастырь. Они затворялись в нем ради большей свободы. «Разве это не прекрасно, что бедная монахиня из Сан Хосе могла стать хозяйкой над всею землей и над всеми стихиями?», - говорит в своей Жизни Святая Тереса. То была павликианская жажда свободы, жажда избавиться от внешнего закона, который был в то время очень суров, и, как говорил учитель брат Луис де Леон{245}, очень строптив.

Но обретали ли они таким путем свободу? Очень сомнительно, чтобы они ее достигали, это невозможно и сегодня, потому что истинная свобода не является результатом избавления от внешнего закона; свобода есть осознание закона. Свободен не тот, кто освобождается от закона, а тот, кто овладевает им. Свободу следует искать в мире, там, где живет закон, а вместе с законом и вина, его дочь. Освободиться же мы должны не от закона, но от вины, а вина коллективна.

Мы должны не подчиняться миру, чтобы властвовать над ним - ни для кого не секрет коллективный инстинкт власти, присущий тем религиозным Орденам, члены которых подчиняются миру, - но властвовать над миром, чтобы стало возможно подчиниться ему. Искать не бедности и послушания, но богатства, дабы употребить его на обогащение человеческого сознания, а также власти, дабы воспользоваться ею с того же целью.

Странно, что монахи и анархисты враждуют между собой, тогда как исповедуют по сути дела одну и ту же мораль, и состоят в столь тесном родстве друг с другом. Ведь анархизм это, в сущности, своего рода атеистическое монашество, это скорее религиозная, нежели этическая и социально-экономическая доктрина. Монахи исходят из того, что человек рождается злым, в первородном грехе, а затем благодать делает его добрым, в случае, если она делает его таковым, а анархисты исходят из того, что человек рождается добрым, а потом общество развращает его. В итоге они приходят к одному и тому же, ибо и те и другие противопоставляют индивида обществу, как если бы он имел какое-то преимущество перед обществом, и вследствие этого должен был пережить его. И те, и другие исповедуют мораль монастыря.

Мысль о том, что вина коллективна, должна служить не для того, чтобы снять вину с себя и свалить ее на других, а для того, чтобы взять на себя вину других людей, вину всех; не для того, чтобы распространить свою вину на всех и растворить ее в общей вине, а для того, чтобы сделать общую вину своею; не для того, чтобы превратить свою вину в чужую, а для того, чтобы сосредоточить свои мысли на общей вине и, проникнувшись ею, присвоить ее себе. И каждый из нас должен внести свой вклад в исправление нашей общей вины, делая то, чего не делают другие. Тот, кто обличает общество, углубляет вину каждого из нас. «Кто-то должен это делать, но почему именно я?» - вот фраза, которую повторяют благонамеренные ничтожества. «Кто-то должен это делать, так почему же не я?» - вот голос настоящего человека, который служит людям и идет навстречу реальной опасности. Между двумя этими сентенциями вмещаются целые столетия эволюции морали». Это сказала Анни Безант{246} в своей автобиографии. Это сказала теософка.