Ольга Мочалова - Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

• Название: Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах
• Автор: Ольга Мочалова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02441-9

Ольга Алексеевна Мочалова (1898–1978) — поэтесса, чьи стихи в советское время почти не печатались. М. И. Цветаева, имея в виду это обстоятельство, говорила о ней: «Вы — большой поэт… Но Вы — поэт без второго рождения, а оно должно быть».

Воспоминания О. А. Мочаловой привлекают обилием громких литературных имен, среди которых Н. Гумилев и Вяч. Иванов, В. Брюсов и К. Бальмонт, А. Блок и А. Белый, А. Ахматова и М. Цветаева. И хотя записки — лишь «картинки, штрихи, реплики», которые сохранила память автора, они по-новому освещают и оживляют образы поэтических знаменитостей.

Предлагаемая книга нетрадиционна по форме: кроме личных впечатлений о событиях, свидетельницей которых была поэтесса, в ней звучат многочисленные голоса ее современников — высказывания разных лиц о поэтах, собранные автором.

Книга иллюстрирована редкими фотографиями из фондов РГАЛИ.

---

У него были тонкие черты лица, зеленые глаза, профиль, достойный чеканки. Он был способен на слезную нежность при виде вянущей сирени, перчатки с руки милой девушки. А в его психиатрической характеристике резко звучало слово «злобный».

Он умер 65-ти лет от сочетания рака и туберкулеза, пролежав прикованным к ложу 5 лет. Ухаживала сестра. Последний его взгляд, брошенный на сестру, был нежен, вопреки всем предыдущим неполадкам.

Вот его последние строчки, очень значащие.

«Та, что любит заблудших,
Скажет в славе лучей:
„Это лучший из худших
Всех моих сыновей“».

Мое посвященье Алексею Петрову

Фантастика навязчивых явлений,
Пьяно-безумная героика страстей,
Дурманный омут падших сожалений,
Ребенка горесть на крутой версте.
Отвергнут женщиной и взятый ночью темной,
Включенный в цепь событий дико-злых,
Всегда обиженный, всегда бездомный,
Гость беспокойнейший трактиров и пивных.
Он может гладить ласково былинку.
Вести беседу мирно с мошкарой,
И возвращаясь к прошлому тропинкой,
Грустить почти девической душой.
Святой и святотатственно-преступный,
Рельефным профилем мелькая, худобой,
То исчезающий, то неотступный,
Безвольно-гибкий, скользко-непрямой.
Насильственно срок сокращая сирый.
Он судорожно превозносит алкоголь.
Лелеет ломкую непримиримость с миром
И неустанную по миру боль.

1928.

О творчестве Алексея Петрова

Он был очень аккуратен. Когда мы снова встретились в конце его жизни, дал мне прочесть 4 сшитые перепечатанные тетради стихов. В прозе А. П. был целостнее, сильнее. В стихах, к большой невыгоде автора, получалось так, что поэтические перлы утопали в обилии водянистой бесцветности. Беда была в том, что автор не сознавал своего срыва. Нет стихотворения, которое можно бы принять без поправок. Не была осознана тематика в этих тетрадях, не было размещения по циклам. Изысканность, тонкость, занимательность, смелая образность — оставались разбросанными жемчужинками в мусоре. Невыгодна была также абсолютно однообразная форма. «Классический ямб», — говорил автор. Это отнюдь не оправдывает недостатка мастерства.

Книга стихов «Вселенная», подобранная и составленная мною, была дана для прочтенья Льву Озерову [347], рецензенту Грудневу из издательства «Советский писатель», поэту Дмитрию Голубкову и вызвала у всех половинчатое отношение.

Корней Чуковский извинился, что не мог одолеть всех присланных ему рукописей (60!), но, просмотрев стихи, отозвался благожелательно.

Я подобрала бы его прелестные поэтические наблюденья в тоненький, но памятный сборник. Сумел же Алексей Петров сказать о цветах так зорко и глубоко:

«Умны вы слишком для печали,
Красивы слишком для земли!»

Его первое замечанье, привлекшее мое внимание, было: «Как велико значенье в отношениях людей — бережности». И если он сам изменял себе в этом, то пониманье было.

Благодарность

Благодарю тебя, природы гений,
Что побывал я в этом бытии.
За реку, за лесные светотени,
За росы, что я мог в листве найти.
За последождевую тишь такую,
Что капелька, упавшая в листве.
Звучит на солнечную ширь лесную,
Как выстрел, оглушительно резка.
За травку, что, влюбленными примята.
Медлительно, но неуклонно вновь
Пряма становится, что пахнет мята,
И головокружительна любовь.
За всё, что я увидел в бурях мира,
За всё, что не узнал я, что я есть,
За то, что я исчезну с жизни пира.
За думы и дела, что мне не счесть.

Я липы лист в глуби зеленой чащи
Целую на прощанье, уходя,
Как кончик пальцев Матери Творящей,
Не думая, не плача, не грустя.

[А. А. Петров]

Флория Тоска

Луна зимний мир пополам
На свет и на тьму делит жестко.
Доносится по этажам
Предсмертная ария Тоски.
Мне нужно, что к слову «любовь» —
Забыть мне ее удалось ли? —
И рифма старинная — кровь.
Пролитая Каварадосси.
Пустую невзрачную явь
Квартиры снести мне нет силы.
О Тоска, надежды оставь,
Жених твой поет у могилы.
Черны, точно тень от луны,
Шелка и глаза, и прическа,
Белее снегов белизны
Щека твоя нежная, Тоска.
Хотел бы я, Тоска, порвать
Все злые тюремные игры,
Чтоб снова могла ты гулять
С любимым под солнцем у Тибра.
Луна и мороз, я не сплю,
Подавлен мечтами глухими.
О Флория Тоска, люблю
Твое я цветковое имя.

[А. А. Петров]

8. Борис Пастернак

«Спи, подруга, — лавиной вернуся» [348].

Б. Пастернак

«Это безобразие, что мне ничего не нравится», — говорила хорошенькая и взыскательная Варя Монина. Но вот понравился и сильно новоявленный поэт, тогда еще только завоевывающий вниманье литературных кругов. «Когда я вчера возвращалась домой, он проходил подругой стороне Знаменки, и до меня дошла горячая лирическая волна, от него исходящая».

Как-то Боброва, Аксёнова, Пастернака застала гроза на Арбатской площади, они, все трое, тогда находившиеся в частом общении («Центрифуга»), зашли в ближайший подъезд и не заметили, как кончился дождь, в ожесточенном споре о философии Гегеля.

«Это единственный современный поэт, отмеченный чертой гениальности». — «Вы слишком легко распоряжаетесь понятием „гений“», — останавливал Варю Монину Иван Никанорович Розанов.

Так я впервые услышала имя — Борис Пастернак. То было начало 1920-х гг. Тогда всё кафе «Домино», первоначальный Союз поэтов, бросилось подражать сумбурной стихотворной манере Пастернака, смешению вещей, вроде: снег, сапоги, апельсинная корка, воспоминание, разорванный конверт и т. п. Впрочем, это было и общим стилем сдвинутого времени. Характерно звучало название Бориса Пильняка «Волки и машины»[349].

Дальше я слышала о Борисе Леонидовиче: «Он скромно входил в книжный магазин на Кузнецком и предлагал для распространения свой сборник „Поверх барьеров“[350]. Он женился на художнице Жене [351], безумно в него влюбленной, и приходил в Союз поэтов занимать деньги. Была нужда».

Он вернулся из Парижа, встретил в арбатских переулках Варвару Монину и неожиданно ее поцеловал. Густым бархатным басом ей пожаловался: «И там, как и тут, я читал Эдгара По, что было главным для меня».

«Париж в дельцах,
В золотых тельцах»[352].

Варвара говорила, что Б. Л. сетовал о своей некрасивости: «Какие толстые у меня губы». Губы действительно были, как я писала о Пушкине:

«А губы-то вперед! У абиссинца
Такие же, когда в полдневный зной
Снежно-холодного ручья напиться
К земле приляжет тяжестью грудной».

Переводчица Наталья Вержейская, встретив Б. Л. в столовой Союза писателей, ужасалась: «Он безобразен». У меня была не вошедшая в строфу строка: «И красотой, и некрасивостью хорош». Его лицо легко можно было преобразить в демонически прекрасное. Ходили портреты, где он выглядел, как задумавшийся над бездной ангел Врубеля [353].

Б. Л. щедро, добро откликался на предложенные ему для отзыва стихи молодых поэтов. Варваре, прочтя ее тетрадочки, сказал: «Что в Вас прекрасно, так это импрессионизм». Говорил ей еще: «У Вас очаровательный голос, выступите в Доме печати с чтением моих стихов».

Моя фильская [тетрадь] из обрывков бумаги, сшитых нитками, попала к нему путем передачи через третьи руки и, спустя десятилетия, он говорил, что она у него хранится. В последующие годы встречала я Б. Л. на вечере Тарабукина [354] в Доме Академии художеств. Я прочла там свою «Рябину», и он сказал: «Как хорошо, что такие стихи есть, свободные».

По дороге к Вячеславу Иванову в Дом ученых (1924 г.) встретила его на Пречистенке. Он радостно поздоровался и подарил букетик лесных фиалок. Я отдала его тут же лошадиной морде, она его сжевала, ничего. Я была у него — на Волхонке, в Афанасьевском переулке, в Лаврушинском переулке. Он приезжал ко мне на Ольховскую в военные годы. Я присутствовала в Переделкине на посмертном 9-м дне.

Поражала в нем его солнечная щедрость, расположенность, открытость, доверчивость. Я не была предметом его увлечений, семейной знакомой, бывающей в доме, женой друга или еще кем-нибудь. Была только приятельницей приятельницы, автором горсточки стихов о зеленом саде, румяной девицей с неопределенными данными, блуждающей по литературным окрестностям. Но вот он подходит на Арбате, приветствует. Вот он выглядывает из окошка Дома Герцена и, видя меня, проходящую, громогласно возглашает: «Ольга Мочалова!» Приходит слушать мое выступление в Дом печати.