Ольга Мочалова - Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

• Название: Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах
• Автор: Ольга Мочалова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02441-9

Ольга Алексеевна Мочалова (1898–1978) — поэтесса, чьи стихи в советское время почти не печатались. М. И. Цветаева, имея в виду это обстоятельство, говорила о ней: «Вы — большой поэт… Но Вы — поэт без второго рождения, а оно должно быть».

Воспоминания О. А. Мочаловой привлекают обилием громких литературных имен, среди которых Н. Гумилев и Вяч. Иванов, В. Брюсов и К. Бальмонт, А. Блок и А. Белый, А. Ахматова и М. Цветаева. И хотя записки — лишь «картинки, штрихи, реплики», которые сохранила память автора, они по-новому освещают и оживляют образы поэтических знаменитостей.

Предлагаемая книга нетрадиционна по форме: кроме личных впечатлений о событиях, свидетельницей которых была поэтесса, в ней звучат многочисленные голоса ее современников — высказывания разных лиц о поэтах, собранные автором.

Книга иллюстрирована редкими фотографиями из фондов РГАЛИ.

---

Были тогда Богородичные темы, как опыт познанья высших сфер.

* * *

Сложишь руки, как ласточку греешь,
И моленья твои обо всех.
Только горестно пожалеешь
Тех, кто на душу принял грех.
Да, я, девушка, знаю тоже
Эти гибкие стебли мольбы.
Без конца повторять: «Боже, Боже»,
И стоять у дверей судьбы.

Был некоторый уклон в песенку.

С тобой

Тихо с тобой, как под елкой,
Где прилежно убрано беленьким.
Пряменькая, осторожная,
На снегу твой следочек меленький.

Грустно с тобой, словно ветру,
Что с далекою далью не справится.
Потрясенный колотится в грудь
И швыряется оземь, пьяница.

Страшно с тобою, как спящему
Снится — встать на ступеньку шаткую.
Над провалом, над чернотой,
Неразрешимой загадкою.

И с тобой тепло, как котенку
Сладко в шапке моей свить гнездышко.
Чему улыбнешься спросонку,
Чиркнув ночью спичечной звездочкой?

Имело тогда успех стихотворение, навеянное «Дон Кихотом». Собиралась я писать биографию Сервантеса, но не одолела.

Дань коню

Когда сражался Дон Кихот,
А Санчо получал побои,
Не замечали, что Россинант
В ненарушимом был покое.

Среди трактирщиков, пастушек,
Невероятных сумасбродств
Рассеян ветром, пьян усталостью
Переходил мученья вброд.

Он принимал житье людское,
Как ночи, дождик, холода,
Бежал, куда ему придется, —
Прозрачного ручья вода.

Геройской ярости Кихота
Невольной был он укоризной,
Сопровождающий послушно,
Как слабый отсвет лучшей жизни.

Как только хватило удали прийти к большому человеку, поэту, мыслителю, ученому в его кабинет на Арбате? Или же это гнала фильская тоска? Я была стриженая, замерзшая, угрюмая и — дерзкая. Помню первый визит в квартиру Вячеслава Ивановича. При разговоре присутствовал Иван Моисеевич Дегтеревский, верный оруженосец поэта и его подголосок, в дальнейшем устроитель пушкинского семинара в своем доме (Староконюшенный, 4), известном как студия Гунста [329]. Разговора не помню. Впоследствии Вячеслав Иванович говорил мне: «Вы имеете обыкновение не нравиться сразу. Я тоже подумал тогда: „Что-то странно“… Но потом, потом»…

Я стала бывать в Большом Афанасьевском. Как-то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа.

Доверчиво, щедро рассказывал В. И. о своей покойной жене Зиновьевой-Аннибал, об ее необыкновенном даровании постигать человека. Вспоминал об ее тяжелой смерти — она задохнулась, заразившись скарлатиной, волновался, ходил по комнате. Я с замиранием сердца смотрела на большой портрет сильной, властной женщины, висевший в простенке. Позднее мне стало известно о посмертном общении поэта с умершей возлюбленной. Гершензон говорил, что Лидия Дмитриевна была не менее одарена, чем ее гениальный муж. Она умела находить общий язык с деревенской старушкой и равно с представителем высшей культуры. Она была автором книг «Трагический зверинец», «Тридцать три удара», «Кровь и кольцо»[330].

Я не могла вовремя познакомиться с ее произведеньями, а затем они пропали с книжного рынка совсем. Но то, что мне довелось прочитать, пугало каким-то необузданным протестом, экзальтированностью, вызовом. Характерны для нее запомнившиеся строки:

«Я б устроила в бане бал,
Я — Зиновьева-Аннибал».

Впрочем, тогдашний мой суд был незрелым. Думается, что она принадлежала к авторам, более талантливым в жизни, чем в произведениях.

Настало теплое время, стаяли снега. Моя бритая голова оделась кудрявой шевелюрой. В. Ив. был нежно-внимателен и участлив ко мне. Он удивлялся моей интуиции, угадыванию мыслей. Так, я чутьем узнала об его пристрастии к Городецкому, об этой кратковременной вспышке взаимного влечения [331].

В ту весну и лето я посвящала В. Ив. стихи. Не все уцелело. Были строки:

«Так, всякий, кто знал Вас,
Бывал на Альпах.
Вас всякий знал, кто раз
У счастья просил пощады.
Ночь совершенней дня,
И в Вас, как в звездной ночи,
Стоит надмирная прохлада.
Безогненностью дальнего огня,
Крылатым холодком мне в очи —
Вы над ковром ликующего сада.
Как страстно я запомню это лето,
Где, царственным вниманием согрета,
Я в ласточку менялась из совы.
О, древнее лукавство жизни,
Приоткрывающее путь к отчизне, —
Зеленый цвет травы!
И как меня загадочно делили,
Потягивая кончики усилий,
Любовь, трава и лень!
О, сад мой под Москвой,
                                всех трогательней мест!
Глядеть, дышать — никак не надоест!
Божественно-бездумен день».

Война, потрясения, бесхлебица, неустроенность — все преодолевалось тогда силами молодости, встречей с гением, безгранично душевно богатым.

К этому лету относится также мое признанье:

«Через меня послана
                Белая роза —
Роза бездонного мира —
Поцелуем глубин благовонных,
Веяньем звездного неба
Навстречу сиянию в Боге
И вечной живости веры —
                Даром любви».

Прочитав врученный ему листочек, В. Ив. взял меня за руку и долго, долго безмолвно смотрел в глаза. Мне даже стало неловко.

Об этом посвящении Гумилев впоследствии говорил: «Отголосок символизма. Идет певец по дороге и поет. А женский голос следует за ним, прячется в кустарнике и подпевает».

Поэтические кружки, литературная молодежь, знакомство с Бальмонтом — все создавало подъем, когда земли под собой не чувствуешь.

Характерно стихотворенье тех лет:

«Жизнь, если ты меня настигла,
Искать всегда я буду
Игр и пиров,
            Видя,
Что зелень любит буйство.
Облака — измену,
А ветер и вода — внезапность.
И если необъятен свод небес,
Пусть в сердце бабочка дрожит
Божественного смеха».

«Удачное воплощение», — отзывался обо мне В. Ив.

Я выходила из Б. Афанасьевского переулка с таким тугим напором радости, что будто летела над землей, ослепленная ярким блеском. Было на углу кафе-молочная, куда я не забывала заходить и полакомиться для полноты блаженства. И бежала домой на Фили через Дорогомиловскую Заставу. О, этот путь, исхоженный мною во все часы суток, во все погоды, во все времена года! Неотъемлемая часть жизни!

Его уже нет в Москве, и только некоторые уцелевшие на-именованья говорят о прошлом. Что может быть невероятней прошлого? Что может быть несбыточней прошлого?

Арбат с его прихотливыми переулочками простирался, как заповедник московской интеллигенции. Сколько чтимых имен знали мы здесь: Бальмонт, В. И. Чулков, Сакулин, Гершензон, Марина Цветаева, Антокольский, вахтанговцы, Бутомо-Названова[332], Брюсов, Гунст, Тихомиров[333], Суражевский, Домогацкий [334]. Те, кому молодежь поклонялась, у кого училась. В те годы я рисовала Москву так:

«Москва все круглое навеки полюбила,
В Москве у женщины покаты плечи,
В неспешных улицах радушны встречи,
И камни землю не покорили!»

На какой же это было планете — «неспешные улицы»? Тогдашняя улица изображалась патриархально:

«Идут пионеры — зверинец мизинцев,
С дробным трепетом барабана,
По черному золотом: „Элмаштрест“
Выкриком иностранной брани».

(Еще не привыкли к сокращенным словам.)

«Трест. Стук копыт,
Как из хобота,
В ухо автомобильный гудок.
Встретились три подростка
На углу поздороваться розово.
Застремилась в поток балерина
Выхлопатывать право на „браво“.
Выглядывает протокол
Из кармана объёмной дамы,
Стоит загорелый крестьянин,
Беспомощно разводя руками».

А Знаменка, теперешняя Фрунзе, с белым домиком Мониных, где я находила приют? В уступе стены при спуске к Александровскому саду помещалась большая икона Знаменской Богоматери с гирляндой разноцветных лампадок, нередко зажженных. Василий Блаженный стоял перед Знаменьем на коленях и плакал, предвидя пожары, часто бушевавшие в деревянной Москве.