Ольга Мочалова - Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

• Название: Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах
• Автор: Ольга Мочалова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02441-9

Ольга Алексеевна Мочалова (1898–1978) — поэтесса, чьи стихи в советское время почти не печатались. М. И. Цветаева, имея в виду это обстоятельство, говорила о ней: «Вы — большой поэт… Но Вы — поэт без второго рождения, а оно должно быть».

Воспоминания О. А. Мочаловой привлекают обилием громких литературных имен, среди которых Н. Гумилев и Вяч. Иванов, В. Брюсов и К. Бальмонт, А. Блок и А. Белый, А. Ахматова и М. Цветаева. И хотя записки — лишь «картинки, штрихи, реплики», которые сохранила память автора, они по-новому освещают и оживляют образы поэтических знаменитостей.

Предлагаемая книга нетрадиционна по форме: кроме личных впечатлений о событиях, свидетельницей которых была поэтесса, в ней звучат многочисленные голоса ее современников — высказывания разных лиц о поэтах, собранные автором.

Книга иллюстрирована редкими фотографиями из фондов РГАЛИ.

---

Думается, основная его тема — потеря рая. Он был там. Оттуда сохранилась память о серафимах, об единорогах. Это не поэтические «украшения», а живые спутники души. Оттуда масштабность огненных напряжений, светов, горений. Оттуда и уверенная надежда:

«Отойду я в селенья святые»[297].

Один из журнальных критиков писал о нем: «Гумилеву всю жизнь было 16 лет: любовь, война, стихи». Тон рецензии был не слишком почтительный. Но Гумилев отозвался о ней: «Что ж, написано добросовестно».

Любовь его тоже разногранна, конечно, без завоевательных упоений не обойдешься. Он писал о том,

«Как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово»[298].

Звучали ноты самолюбивого лихачества:

«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны»[299].

Звучали даже ноты пренебреженья:

«Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее» [300].

Но достойно внимания — основное, вершинное:

«Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком.
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом»[301].

Любовь пронзает душу «Синими светами рая»[302], он говорит о ней: «Ты мне осталась одна»[303].

Он говорит:

«Мир — лишь луч от лика друга,
Все иное — тень его!»[304]

В каждой любви — поиски потерянного себя и связей с высшими сферами.

«С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной,
Я был на миг самим собой»[305].

Он — неустрашимый — чувствовал себя беспомощным: «Перед страшной женской красотой»[306].

Он только раз произнес слово «страшная».

Поиски себя, трудность разобраться в себе — одна из насущных тем поэзии Гумилева. Сколько образов в нем сидело, и не все были желательными.

«Когда же
Я буду снова я —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья»[307].

О тоскующем одиночестве Гумилева, несмотря на многочисленных поклонников, говорил Алексей Толстой, говорили все, говорил он сам:

«О моей великой тоске, в моей великой пустыне»[308].

«И никогда не звал мужчину братом»[309].

Я хочу только вспомнить, что у него был друг Владимир Эльснер [310], поэт одной книги стихов, канувшей в бездну забытья [311]. Стихи умные, хорошо написанные, приятного тембра. Помню одно: поэт говорит о какой-то жизненной ситуации:

«Как в старой немецкой гравюре,
Где страсть, смерть и вино».

Для полноты образа Н. С. необходимо помянуть его пристрастие к сильным хищникам:

«Парнас фауной австралийской
Брэм-Гумилев ты населил.
Что вижу? Грязный крокодил
Мутит источник касталийский,
И на пифийскую дыру
Вещать влезает кенгуру»[312].

Думается, пристрастие выросло из переплетенных корней. Любовь сильного к сильному, завоевательный интерес с ним сопоставиться. Любованье красотой хищников: «Меха пантер — мне нравились их пятна»[313]. Сочувствие тоске их пленения — и человеком, и условиями дикого существованья. И — наиболее сложное — провиденье переходных форм звериного бытия. Так, в последнем сборнике рисуется тигр — пьяный гусар — воинствующий ангел. Так:

«Колдовством и ворожбою
Леопард, убитый мною,
Занят в тишине ночей»[314].

Только раз упоминается о друге-собаке [315].

Очень дорог мне в нем тайный опыт виденья ночного солнца. Опыт неизреченный, он не объясняет его, скупо сообщает:

«Наяву видевший солнце ночное»[316].

Но без этого внутреннего события нельзя себе представить поэта.

Думается, прекрасен был в нем жест великодушной снисходительности. Не с позиций высокомерия, надменности, разумеется. Но как бы горькие сожаления об искажении, об ущербе сущего, высокая печаль о неизбежности падения.

Ему несвойственно было произносить резкие осуждения. Так, о поэте Ратгаузе, идеале бездарности, он писал: «Рыцарь нивских приложений». В «Письмах о русской поэзии» щедро, добро, гибко откликается он на разнообразные достоинства разнохарактерных поэтов [317]. Как зорко видит малейшую крупинку золота и радуется ей.

А он ли не страдал от жестоких нелепостей жизни, мрачной тупости людских мнений. Он — капризно-нервный, аристократически-изысканный:

«Какая странная нега
В ранних сумерках утра»[318], —

писал он. Вот, представляется мне, его скрытый душевный фон. Героичным было само его внешнее спокойствие, самообладание. Ведь он неоднократно кончал с собой. Он постоянно играл со смертью.

Стихотворение «Душа и тело» в его предсмертном сборнике [319] — духовный храм. Он, сказавший:

«И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово — это Бог»[320],

— встал во весь рост и рост исполинский. Эта, в сущности, поэма вызывает трепетный холодок при чтенье.

Отмечу начало 2-й части:

«И тело я люблю».

Т. е. даже и тело, такое стеснительное, требовательное, досадное нередко. То, которое водило его по «задворкам мира», где мы «средь теней», где «так пыльна каждая дорога, каждый куст так хочет быть сухим». Только раз вырвалось в поэзии Гумилева выражение огненной плеткой:

«Что в проклятом этом захолустье»[321].

Я не нашла ему имени. «Николай Степанович» — это еще звучало сносно, но сокращенные имена — никуда. Фамилия «Гумилев» — стальное забрало. Во всем бесконечном разнообразии многонациональных имен — ничего подходящего. И вот в III, заключительной части, «Душа и тело», слова поразительные по значенью:

«Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье,
А Вы — Вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!»[322]

Вы — душа и тело.

Кто не понял, что Гумилев безмерно выше самого себя, не понял в нем ничего. Автор изящных стихов, любитель путешествовать.

И не лучшим ли определеньем его сущности останется название его предсмертного сборника «Огненный столп»[323].

Его стихи ко мне

1. Ольга [324].

2. Канцона вторая. «Огненный столп»[325].

3. «Мои читатели» — по впечатленьям наших московских хождений. «Огненный столп»[326].

4. «Я сам над собой насмеялся…» Посмертный сборник [327].

5. Поэма «ОМ» (Названье неточно). В 1919 году брошюрка на грубой бумаге, где сюжет был построен на созвучии ОМ [328].

Мои стихи ему Оборванные строки

Стен высоких, лая бешеного
Сердце не дрожало,
Если уж теперь узнала
Власть морского вала.
Ураган в груди остался,
Дикое бесстрашье, —
Вот с такими бы рогами
На любую башню.
Ты не знал. А из темницы
Выкрасть час последний —
Всех проклятий, чар и ласк
Пламенней, победней.
Ноги, ноги заварю
Темной, жуткой негой,
Воротися в ворота,
Смерть рассыпав снегом.

1921 Надпись на камне

Она была, как мальчик, безудержной,
Счастливою, как жаворонок в поле.
Ее улыбку, флейты рук и гордость
Я ждал года и взял ее веселой,
От мира неоторванной и свежей,
Как вод нагорных быстрое теченье.
Я, видевший пустыни и сраженья,
Мрак раскаленный в зареве молитв,
Перед ее глазами знал сомненье
И горькую ненужность прежних битв.

1922 Молчанье земли

Становится все властнее,
Подавляя наносные шумы,
Становится все неотступней
                Молчанье земли.
Чувствую крепкое, целое,
Замкнутое в себе.
Каким объяснить сравненьем
               Молчанье земли.
Есть звуки — паденье с веток
Яблока, треск льда,
Которые не нарушают
               Молчанье земли.
Есть слова,
Под которые подплывает,
Как твердая опора,
              Молчанье земли.
Слушаю лесную поляну
Широким солнечным днем!
Как бесконечно, как весело,
Как бесконечно, как веско
              Молчанье земли.
Слушаю в позднюю осень
Черный холодный сад, —
Как неприкрыто, как сиро
              Молчанье земли.
Чем свирепее мировые войны,
Сокрушительней треск распада,
Тем крепче держит вниманье
               Молчанье земли.
Оттого ли, что оно поглотило отца,
И ту незабываемую улыбку,
Только одно мне родное
              Молчанье земли.

1940 Непрестанное поклоненье

Нетрезвая свирепость марокканца —
               Не смелость,
Японца механическая беспощадность —
               Не храбрость.
Прикрашенная хищность итальянца.
Берлинской банды прорезиненная отупелость —
              Не смелость.
Но храбрость — то незыблемое знание,
С которым Данте, обожженный пламенем,
Спускался в ад.
Побеги Сервантеса из Алжира,
Неуступающая кротость мира,
С которой он стоял перед пашой,
Когда был возвращен назад.
И знала я
Улыбку сдержанную боли
И смелость.
               Для которой тесен век!
Российским нашим
Средиземным полем
Прошел высокий человек.
             Он был убит.

1943 Поговори со мной

Поговори со мной, когда в тоске лишений
Я мучаюсь, сама себе чужда,
Когда безмерностью уничтожений
Жизнь кажется исчерпанной до дна.
                Поговори со мной!
Пусти меня высоких комнат в сумрак.
Издалека,
Переступая всех препятствий хмурость.
Войду робка.
Неведомый! Всегда чудесный!
Теряю мысль, кто умер: я ли, ты?
Роднит с тобой мою скупую местность
Предощущенье красоты.
Названий милостивых жди, узнанья,
Прекраснее, чем знать сама могла.
Возникни губ знакомое дрожанье
И голоса глубокая волна.
               Поговори со мной!
Я в мирном равновесье
Залог бесстрашия найду.
Пускай настанет жданное цветенье.
Как время лучшее в году.
               Поговори со мной!

1941 Страннику

Я не была в Италии, прости,
Младенчески слаба пред словом Рим.
Солдатом будней я была простым.
Воображая ненаписанную строчку
По бисерному кошелечку.
Я о Венеции могу судить. Мой челн
Не знал простора океанских волн.
С обрадованным рыданьем
Я к мраморному изваянью
Не припадала. Милостив мне будь.
Полями сумрачными был мой путь.
Я в мелкий дождь не шла живым Парижем,
Где из кафе огонь хвастливый брызжет.
Туманов лондонских старинное сукно
Не раздвигала бледною рукой.
Ты посетил норвежскую страну,
Где пересажен лета цвет в зиму.
Смеется синий лед в мальчишеских глазах,
Привыкших обращать в забаву — страх.
Под крышами случайно видя небо,
Я никогда не попаду в Аддис-Абебу.
Но тот, кто встретил своего героя,
Ни морем не обижен, ни горою,
Пусть он оставлен дружбой, одинок.
Ему сопутствует невидимый цветок.
А если он грустит о расстоянье,
Смерть
              Не исполнит ли его желанья?

1939 Глава повести

Он снял с руки широкий перстень
С цветною россыпью камней
Торжественно, как с шеи крестик,
Чтобы надеть на палец ей.
Был стол в нездешнем ресторане
На четырех персон накрыт.
Два гостя — в черном. Стол на грани
Туманной вечности стоит.
Он дал кольцо соседу слева.
Тот сжал и сузил ободок,
Так перстень с тонких пальцев девы
Скатиться и пропасть не мог.
Заветное кольцо лежало
В бокале с розовым вином,
И он сказал: «Отпей сначала
Глоток вина с моим кольцом».
Но дева медлит. Пусть в бокале
Мерцает обруч золотой,
Ей надо присмотреться к дали,
Побыть наедине с собой,
Побыть еще одно мгновенье
В лесной глуши девичьих снов,
Она не хочет ни движенья,
Ни взгляда, ни желанных слов.
Ты медлила? Ты промолчала
Перед неслыханным концом:
Кольцо похитил из бокала
Тот, справа, с мертвенным лицом.
Тебе на стол браслет безвкусный
Досадливой игрушкой лег,
В нем камень, выкрашенный густо,
Чтоб свет насквозь пройти не мог.
Но ты сняла с руки беспечно
Кольцо, что я ношу сейчас,
Хрусталик в нем простосердечно
Играет, как живой алмаз.
Ты протянула. Взял он в руки.
Вдруг — камешка в оправе нет.
Незримый, хищный зуб разлуки
Мгновенно выкрал блеск и свет.
И то еще не все: а рядом
С твоей тарелкой синь-сапфир,
Удачно посланной наградой
В кольцо годится вглубь и вширь.
Высокий он и дева в белом,
Разлуки, встречи их вошли
В широкую волну напева
О русской красоте земли.

1961 * * *

Он ушел, отвратив лицо,
И лицо его — молнийный блеск.
Он ушел, отвратив лицо,
Отвергая звучащую речь.
Полупрозрачная мгла
Вилась и клубилась вокруг,
Полупрозрачная мгла
Одевала, касаясь, его
Нечеловеческий рост,
Нечеловеческий шаг.
Небо, горы, поля
Слились, как вода, в одно.
Своды и почва слились
Неразличимо в одно.

1966

6. Горный дух. Вячеслав Иванов