Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Я сказал, что мне случалось. Я выпил чашку чаю и простился. Когда я прощался, Л. Н. спросил меня:

— Вы по проспекту едете?

Простившись со мной, он пошел в сад. Я подумал, что он хочет поговорить со мной. Действительно, я увидал, что он пошел вдоль балкона в сторону проспекта. Лев Львович вышел тоже с балкона и стал смотреть, куда идет Л. Н.

Л.H., очевидно, заметив его, круто повернул и пошел по дорожке к флигелю. Я отъехал от дома, но потом подумал, что, может быть, Л. Н. что‑нибудь нужно, и повернул назад.

Софья Андреевна окликнула меня с балкона:

— Что же вы вернулись?

Я сказал, что хочу проехать мимо конюшни, а сам свернул не на проезжую дорогу, а на дорожку к флигелю, где, как и думал, нагнал Л. Н.

— Вы тут не проедете, — сказал он мне тихо.

— Я думал, вы мне хотите сказать что‑нибудь, чтобы я передал Владимиру Григорьевичу.

— Поезжайте, я вам отворю калитку.

Я поехал тихо, а Л. Н. шел рядом.

— Скажите ему, чтобы приехал завтра, что она сама говорила, что ничего не имеет против его приезда. Он вам ничего не говорил про стокгольмское мое дополнение и про приписку к окончанию рассказа?

— Нет, ничего.

Мы дошли до калитки. Я сошел с лошади, чтобы не заставить Л. Н. пролезать в тесном проходе дорожки между лошадью и калиткой.

— Зачем вы сошли? Я бы открыл вам. Ну, прощайте. А я устал, очень устал от всего этого, — прибавил он.

Тяжело мне было видеть его таким измученным, сознавать свое бессилие и полную невозможность избавить его от этого положения.

Россолимо сказал Александре Львовне, что он поражен «слабоумием» Софьи Андреевны. Он не мог опомниться и все повторял: «У такого великого человека такая жена!..»

20 июля. Нынче утром в Телятенки заезжала милая Мария Александровна, которая, вероятно, скоро приедет сюда на временное житье. Вскоре после Марии Александровны приехали Александра Львовна и Варвара Михайловна и взяли ее в Ясную. Они сказали, что там сравнительно спокойно, хотя Софья Андреевна хуже, чем была вчера.

Перед вечером пришел Владимир Григорьевич в полном отчаянии. Оказывается, Сергеенко перепутал то, что должны были написать свидетели (забыл, что мы должны удостоверить, что Л. Н. в здравом уме и твердой памяти, а это — главное), несмотря на то, что Муравьев дал ему самый точный текст подписи свидетелей. (А. П.Сергеенко приготовил на особой бумажке текст того, что должны написать свидетели, чтобы второпях мы чего‑либо не напутали, но по рассеянности не написал, что мы свидетельствуем, что Л. Н. находится «в здравом уме и твердой памяти», чем и сделал все завещание недействительным.)

Мы решили, что я с Л. Н. поеду завтра верхом и попрошу его нынче, чтобы он согласился завтра заехать в Телятенки и сделать все вновь. Это очень тяжело и трудно.

Я попал в Ясную поздно. Л. Н. сидел у себя и спросил меня:

— Что так поздно?

Я сказал, что мне нездоровилось.

— А вид у вас хорош. Я читаю про «смертников» — много интересного, но есть преувеличения. Вы возьмите, прочитайте. Тут хорошо, давайте тут играть на верхнем балконе. Я принес шахматы и стул себе, а Л. Н. столик. Пока я расставлял фигуры, Л. Н. сказал мне:

— А Софье Андреевне нынче опять хуже. Она в сад пошла довольно давно; не знаю, где она.

Узнав, что Софьи Андреевны нет, я сказал Л. Н. про случившееся. Он согласился поехать со мной завтра и сделать что нужно.

Мы играли довольно долго свою партию и почти ни о чем не говорили. Приходила Александра Львовна и сказала, что Софья Андреевна гуляет с Марией Александровной. Стало темно, и я принес из кабинета лампу.

Приехали Владимир Григорьевич с Димой и пришли сюда же на балкон. Л. Н. спросил Владимира Григорьевича о стокгольмском добавлении. Владимир Григорьевич сказал, что ирония излишня, но что если бы изменить это, то остальное все хорошо.

Л. Н. сказал, что вообще решил ничего больше не посылать, кроме посланного старого.

— Вы видели этих господ? — спросил он Владимира Григорьевича.

— Каких, Л.H.?

— Докторов вчерашних.

— Да, как же.

— Я вчера сидел писал вам, а они подошли. Они странные, эти психиатры, — все погружены в свою науку. Я, кажется, рассказывал вам, что они разделяют психическую деятельность человека на одиннадцать отделов? — спросил Л. Н. меня.

Я сказал, что да, а Чертков сказал:

— Этот Россолимо, он говорит, что он позитивист, но он очень приятный человек.

— Да, да… Я о вас все думаю: то, что я вам написал, что вас все бранят. И очень мне больно за вас.

— Что же меня жалеть? Я зато так счастлив в семейной жизни. Столько людей меня любят, это так радостно, а вот…

Л. Н. перебил Черткова:

— Я сегодня видел, я не хотел читать, но у Софьи Андреевны лежит раскрытое, и я невольно заглянул, Меньшикова, он пишет…

— По поводу последнего рассказа?

— Да… И вам достается, и меня бранит, разумеется.

— Что же про вас?

— Я не прочел, заметил только, что он говорит, что все фальшь, что мы книжечки какие‑то раздаем. А уж вас совсем разбранил! На вас, как на бедного Макара, все шишки валятся.

— Что же, вы поедете в Кочеты? — спросил Владимир Григорьевич.

— Нет.

— Почему?

— Да Софья Андреевна не хочет.

— А как же А. приедет?

— Ну, что же? Я к этим шишкам привык. Впрочем, должен сказать, что не могу владеть собой и относиться спокойно, как говорил Франциск Ассизский: «радость совершенная». Видно, не дорос… — и слезы задрожали у него в голосе.

Л. Н. встал.

— Нет, Л.H., иногда можете, — сказал Чертков.

— Ну, пойдемте вниз, чай пить, — сказал Л. Н.

Проходя через залу, Л. Н. сказал Черткову:

— Моод прислал свою биографию (рукопись биографии Толстого, которую Моод в то время писал), и Софья Андреевна с радостью показала мне, что он пишет о том, что у вас с Машей (Марьей Львовной) были дурные отношения. Надо сказать Тане: пусть она напишет ему, чтобы он исключил это.

— Тем более что только одно время было между нами недоразумение, а потом у нас были самые добрые отношения, — сказал Владимир Григорьевич.

Внизу сидели: Александра Львовна, Варвара Михайловна, Лев Львович, Мария Александровна. Мы все стали пить чай, Софьи Андреевны не было. Александра Львовна сказала мне, что Софья Андреевна страшно взволнована, плачет и ходит по саду. Л. Н. сказал:

— Как это нет до сих пор хорошего портрета Марьи Александровны? Сделайте, Владимир Григорьевич.

— Я с удовольствием сделаю, если Мария Александровна позволит.

Варвара Михайловна сказала, что есть хороший портрет Марьи Александровны с Л. Н.

Я напомнил, что этот портрет сделан М. А. Маклаковой.

Александра Львовна сказала, что нужно снять Марию Александровну с Л. Н.

— Нет, моих портретов уже слишком много, — сказал Л. Н. Мне хочется иметь портрет Марьи Александровны! — и, обращаясь к Владимиру Григорьевичу, прибавил: — У меня на совести еще письмо Хирьякову (который сидит в тюрьме за фиктивное редактирование газеты). Я было написал, но был в дурном духе и, как стокгольмское дополнение, у меня вышло в каком‑то ироническом тоне… Он пишет, как всегда, у него не поймешь — шутит ли он или серьезно говорит; приводит какое‑то изречение Сократа и изречение г — жи Курдюковой Мятлева и говорит, что она правее Сократа. Я что‑то резко написал про его иронию.

Л. Н. опять сказал про статью о «смертниках»:

— Интересно, видно, что многие черты взяты из действительности, но чувствуется преувеличение, и это мешает сильному впечатлению. Хорошо составляется этот журнал, — прибавил Л. Н. про «Вестник Европы».

— Я все думаю о «Круге Чтения», — сказал Л.H., — и постоянно отмечаю и выписываю изречения, которые хотелось бы туда включить. К этой статье (о «смертниках») эпиграфом взято хорошее изречение — я записал его себе в книжечку — Иеринга — это немецкий писатель — юрист, — о том, что вся история наказаний есть история постепенного уничтожения наказания.

Л. Н. сказал:

— Я последнее время не могу читать и писать художественные вещи в старой форме, с описаниями природы. Мне просто стыдно становится. Нужно найти какую‑нибудь новую форму. Я обдумывал одну работу, а потом спросил себя: что же это такое? Ни повесть, ни стихотворение, ни роман.

Что же это? Да то самое, что нужно. Если жив буду и силы будут, я непременно постараюсь написать.

Владимир Григорьевич заметил, что хорошо было бы писать, не стараясь так отделывать, чтобы это не отнимало так много времени и труда. Л. Н. возразил:

— С этим уж ничего не поделаешь. Все говорят, что вдохновение — пошлое избитое слово, а без него нельзя. Разница между этой линией en haut et en bas (верхней и нижней)

— огромная. Как Пушкин сказал: «Пока не требует поэта (вообще человека) к священной жертве Аполлон…» Бываешь днями настолько выше себя обыкновенного и, наоборот, — гораздо ниже. Это во всех областях.