Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Я заметил, что это, во всяком случае, лучше, чем только отрицание.

— Да, да. В нем прекрасна эта честность, правдивость. Я очень его люблю. А я ничего не работаю, не могу. Нынче все утро Паскаля читал. Таня мне о нем напомнила. Это один том, который его сестра издала. Там известные «Мысли», а перед тем разные рассуждения, и много очень интересного. Все так умно. У него там рассуждения о том, как нужно доказывать — я не сумею рассказать, — как нужно сначала определить, что нужно доказать, и какие истины общи всем людям и не нуждаются в доказательствах, и уже на этих основных истинах строить все доказательство. Он говорит, что всякое слово нужно употреблять, только установив самое точное его значение и только в этом значении. Я прежде относился к нему с предубеждением из‑за его католицизма. Теперь я убедился, что в ограниченной католичеством и вообще в церковной религии есть все‑таки много важного, настоящего. Я хотел бы сказать это Елизавете Ивановне, ей было бы это приятно… У Паскаля есть очень верное рассуждение о том, что человек, добиваясь чего‑нибудь, ценит часто гораздо больше этот процесс борьбы, смены надежд и разочарования, чем самую цель. Он говорит, что если б любителю карточной игры предложили каждое утро получать ту сумму, которую он может выиграть вечером, он отказался бы, а между тем без денег он тоже не стал бы играть.

Л. Н. пошел наверх, и я с ним через его комнату.

Я сказал ему, что рано уеду. Он скоро вышел в столовую, сел к чаю и спросил:

— А Александр Борисович уехал?

Я стоял у старого фортепиано и записывал происходивший внизу разговор. Я отозвался, сказал, что еще тут, и спросил, не нужен ли я ему.

— Нет, мне просто приятно вас видеть.

За чаем Л. Н. рассказал мне:

— Я подучил письмо с Кавказа от какой‑то г — жи Унковской. Она пишет, что познакомилась там с персиянином и, увидав у него мой портрет, спросила его: «Откуда у вас это?» Персиянин сказал ей: «Это у вас считают, что Толстой в Бога не верит, а мы его знаем и уважаем».

Заговорили об автомобилях и о том, как их пугаются лошади. Александра Львовна по поводу лошадей стала рассказывать об известном тульском купце Платонове, лошади которого берут призы на бегах в Туле и в Москве, — что когда его жена поехала в Москву советоваться с докторами, то в Москву выслали коляску и лошадей, чтобы она не ездила на наемных. Л. Н. сказал:

— Это что! А вот тот орловский, что ездит в Москву на лошадях и говорит: «Я не кобель, чтобы по свистку бегать».

Потом Л. Н. прибавил: — К сожалению, у большинства разбогатеть — это верх счастья. Я по письмам это вижу.

Я стал прощаться. Л. Н. сказал:

— Спасибо, что все‑таки приехали. Я ни разу у вас в нынешнем году не был, специально у вас. Вы и дамам вашим скажите, что я не нарочно, а не приходится… Я, если жив буду, непременно приеду как‑нибудь.

17 июля. Нынче днем часов в пять к Чертковым приезжала Александра Львовна. За мной прислали. Оказывается, она написала завещание по данному Муравьевым образцу, по которому все, что перейдет ей по смерти отца, она завещает Татьяне Львовне. Свидетелями кроме меня были Сергеенко и Миша Зайцев.

Александра Львовна рассказала, что была телеграмма от Никитина о том, что он завтра приезжает с психиатром Россолимо.

У Черткова были исправник и становой (к 3. приехал вице — губернатор: начинает действовать ее донос, написанный, как говорят, по просьбе …). Елизавета Ивановна вчера уехала в Паточную до понедельника к своей родственнице княгине Гагариной; в ее отсутствие они и явились. Они спросили Черткова о том, кто у него живет и чем кто занимается. Он отказался дать им какие‑либо сведения. Паспорта им показали, и они, кажется, их почти все взяли с собой. Говорят, они были чрезвычайно учтивы, но все это очень неприятно. Чертков дал им оттиск своих воспоминаний в знак того, что он не питает к ним враждебного чувства, в чем они его подозревали. Потом становой спрашивал телятенского старосту, не раздавал ли им Чертков этой книжки.

Я говорил Александре Львовне, что мне нездоровится, и она сказала в Ясной, что я нездоров и не приеду. Когда я приехал, все удивились.

Л. Н. был у себя на балконе. Я пошел к нему и встретил Софью Андреевну, которая выходила от него. Она мне сказала:

— Идите к нему. Он пошел отдыхать и читает Паскаля. Он будет вам рад, но если вы почувствуете, что он хочет отдохнуть, оставьте его.

Я сказал ей, что понимаю это, и пошел к Л. Н. Софья Андреевна сейчас же пришла тоже туда. Л. Н. сказал мне:

— Я обрадовался, услыхав ваш голос приятный. Здоровье как? Вот посмотрите, вы понимаете по — французски? — и он прочел мне превосходное изречение Паскаля о болезнях и о благе, которое они приносят. Л. Н. два раза приостанавливался от слез, читая это изречение.

Мы пошли в залу, сели за шахматы. Л. Н. сказал:

— Я так привык каждый вечер: как необходимая и приятная принадлежность — ваше присутствие… Вы видели Александра Никифоровича Дунаева, приехавшего на один день в Ясную?

— Да, Л.H., видел.

Только что мы стали играть, опять пришла Софья Андреевна и предложила Л. Н. какого‑то питья из воды с вареньем. Ему не понравилось, и он отказался. Она скоро ушла.

Я спросил Л.H., как он себя чувствует.

— Да нехорошо; не то что нездоров, а слаб очень, ничего не могу работать. А если б я был писателем и молодым, я бы хорошую книжку написал, психологическую, совсем художественную. Я нынче хорошо и много думал об этом.

Раздалось щелканье ремингтона. Я спросил:

— Вы ничего не работали, что ж они пишут?

— Письма. Я два довольно больших написал, одно Леониду Семенову.

Л. H. спросил меня, не знаю ли я подробностей о посещении исправником Черткова. Я рассказал ему, что знал.

— Что ваша жена, брат, невестка?

Я сказал.

— А вы все корректурами заняты? А играете?

— Очень мало: вечером к вам, днем — корректуры, зайдешь к Чертковым или от них кто‑нибудь придет — и некогда.

Мы кончили играть. Л. Н. сел на кушетку и спросил:

— А где Дунаев?

Я сказал, что он внизу. Л. Н. сказал:

— Он все такой же: так подробно все рассказывает и не дает себя перебить.

Прошла по лестнице Елизавета Валериановна.

— Лизанька, это ты? — окликнул ее Л. Н.

— Я.

— А где же вы все?

— Да чай внизу подали.

— Внизу? Так пойдемте туда, — сказал Л. Н. мне. Мы пошли вниз. Когда спускались с лестницы, он махнул обеими руками и сказал:

— Софья Андреевна все плоха! Завтра два доктора приезжают, — прибавил он тихо.

Еще раньше он спрашивал меня, приедет ли Чертков, и я сказал, что он говорил, что еще сам не знает.

На лестнице Л. Н. сказал:

— Что же это Чертков? Мне его нужно. Мне хотелось бы знать, как у них, а кроме того, я получил телеграмму из Стокгольма. Они просят прислать им что‑нибудь. Если нельзя послать старое, мне есть им что сказать. Я хотел бы с ним посоветоваться.

Пришли на балкон, сели за чай. Л. Н. сказал:

— Нынче утром — я возвращаюсь с прогулки и вижу: идет видный мужчина, молодцеватый такой, кланяется. Я думаю — что это за молодой человек? А это старый, милый друг Александр Никифорович.

Л. Н. рассказывал про свое письмо к Леониду Семенову:

— Я нарисовал ему такой рисунок:

— Две параллельные линии, сходящиеся в бесконечности, в Боге, это — моя и Семенова жизни. Это единение в бесконечно удаленном Боге делает нас близкими, а обозначенные пунктиром близкие соединения — общения в этой временной материальной жизни, — очень приятные, но сравнительно мало значительные, не важные.

Я сказал о Семенове, что Он добролюбовец. Л. Н. заметил:

— Да, но он сильный, хороший, значительный человек.

Л. Н. рассказывал про Семенова Дунаеву. Про рассказ Семенова, напечатанный несколько лет назад в «Вестнике Европы», Л. Н. забыл.

Потом Л. Н. с трогательным вниманием слушал длинный, скучный, с бесконечными отступлениями и вводными эпизодами рассказ Н. о вегетарианской столовой. (Л. Н. написал письмо в столовую и пристроил там ту Потапенко, которая одно время жила здесь у Чертковых).

Дунаев спросил:

— А у вас, Л.H., был Данил Данилович Конисси (японец)? Он все такой же.

— Да. Сколько я ни видал японцев, они всегда такие conspirateur — практические, деловитые; в них и у них все есть, что полагается цивилизованному человеку: аэропланы, телеграфы. Религия — он и о религии говорит. Но все это в глубину не проникает.

Подъехал Чертков. Было десять часов. Софья Андреевна сказала:

— Всем спать пора, а он приезжает. Ты, Левочка, сегодня даже днем совсем не спал.

— Вот Дунаев поедет, и мы разойдемся. Я всегда до одиннадцати часов сижу.

— Вчера ты лег в половине одиннадцатого.

Чертков рассказывал в очень миролюбивом духе про свои объяснения с полицией.