Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Владимир Григорьевич сказал, что в альбоме нескольких фотографий не хватает и что потом он ей их дополнит. Софья Андреевна поблагодарила его, прибавив, что, собственно, и благодарить не должна, так как это фотографии не для нее, а для музея, и несколько раз повторила:

— Как жаль, что здесь не все.

Владимир Григорьевич сговорился со Л. Н. поехать завтра верхом.

Я поиграл на фортепиано. Сыграл «Warum». Л. Н. сказал:

— А теперь ту, ритмическую; ее всегда хочется после этой.

Я сыграл «Grillen» (тоже Шумана), потом прелюдию A‑dur Шопена. Л. Н. сказал:

— Теперь мазурку.

Я сыграл маленькую е — шоИ’ную мазурку. Л. Н. заметил:

— Какая хорошая, бодрящая музыка! Начало так просто, а как разрослось, — и все та же мысль. Удивительно!

Потом я сыграл As‑dur’ный этюд (opus 25). Л. Н. сказал:

— Какая тихая, добрая, кроткая, ласковая, радостная музыка. Как хорошо, что вы этим кончили!

Я спросил Л.H., не будет ли ему неприятно, если я тоже поеду с ними завтра верхом.

Л. Н. сказал:

— Отлично, нас поедет тогда целая кавалькада.

Мы простились. Софья Андреевна была дружелюбна. Мы стояли уже внизу, когда Л. Н. меня окликнул:

— Александр Борисович, постойте, я сейчас принесу, — и пошел к себе.

Он пришел немного погодя к нам вниз с корректурами книжечек в руках и сказал:

— Я хотел вам обоим показать, смотрите, уже пять книжечек готово.

Одна из книжек, «О вере». Я сказал Л.H.:

— То, что вы говорили Сутковому о вере, для меня ново. Вы видите в вере всегда частицу суеверий и говорите, что нужна не вера, а сознание божественного начала в себе.

— Да, да. Истинная вера и есть это сознание, но вера всегда подразумевает доверие или суеверие, и если б меня попросили строго проанализировать, я бы всегда сказал: сознание в себе божественного начала; а понятие «вера» опасное.

По дороге домой мы с Чертковым говорили о прекрасном душевном состоянии Л.H., о том, что он победил в себе недоброе чувство к Софье Андреевне. Очевидно, вчера ночью он особенно сильно почувствовал это и потому пошел к ней.

Владимир Григорьевич сказал, что Л. Н. совершенно свободно и откровенно говорит обыкновенно только с глазу на глаз; а так как ему хотелось поговорить со Л.H., то мы решили, чтобы он завтра поехал с ним один, а я поеду как- нибудь в другой раз.

10 июля. Владимир Григорьевич рассказал мне, что Софья Андреевна была очень недовольна тем, что Л. Н. поехал вдвоем с ним. По поводу нашего предположения относительно душевного состояния Л. Н., Л. Н. был очень тронут тем, что Владимир Григорьевич так верно понял его. Он действительно хотел сказать Софье Андреевне про доброе чувство, которое он испытывает к ней и которое ему самому так радостно.

Вечером в Ясной были: Саломон (француз, старый знакомый Толстых, хорошо говорящий по — русски), Ге и Н. В. Давыдов. Когда я приехал, все сидели в столовой и Саломон читал по — французски вслух какую‑то книгу, присланную Л. Н. автором. Мне стало скучно, тем более что я не все понимал, и я ушел в ремингтонную. Там, кроме Александры Львовны и Варвары Михайловны, были Л. Д. Николаева и Булгаков. Булгаков диктовал Александре Львовне какое‑то длинное письмо Л. Н. к рабочим. На столе лежало письмо Л. Н. к кому‑то с советом не бросать жены и детей и терпеть все дурные наклонности жены. Я прочел письмо этого несчастного, у которого жена развратная пьяница и положение которого действительно ужасно.

Александра Львовна дала мне свои записки. Я их начал читать, но успел прочесть очень мало. Александра Львовна обещала привезти их мне завтра в Телятенки.

В комнату заглянул Л. Н. и позвал меня в столовую. Он сказал мне:

— В шахматы мы не будем играть. Мне не хочется и неудобно оставлять Давыдова — он скоро уезжает.

Пошли чай пить. Шел общий разговор. Пришел Душан Петрович и сказал Л.Н., что Сутковой и Картушин пришли с ним проститься, сидят у Душана Петровича в комнате и не хотели бы заходить наверх.

Л. Н. пошел к ним. Я спросил Л.H., можно ли мне с ним идти. Л. Н. сказал:

— Пойдемте.

Сначала Л. Н. спросил их, куда и когда они едут.

Потом Л. Н. сказал Сутковому:

— Я шел к вам утром, да по ошибке свернул не в тот проулок — так и не попал. А я хотел поговорить с вами; у меня по утрам голова гораздо лучше работает.

— Мы были у Чертковых. Нам Николаев говорил, что вы хотели к нам зайти.

— Ну значит, все равно я бы не застал вас. Мне вчера Александр Борисович напомнил, и я даже записал о вере.

Л. Н. прочел из своей записной книжечки приблизительно следующее: «Вера, всякая вера, всегда не тверда, потому что можно разувериться. Твердо только сознание».

Л. Н. сказал еще:

— Вера по существу недостаточна: всегда во всякой вере можно разувериться. А самое ужасное: два человека живут, всякий верит по — своему и с этой верой живет и умирает. И вера у всех разная. Потому‑то вера страшна… На вере основываются все суеверия. И это обычно. Вот приезжал друг мой, скопец, милый человек. Чего же лучше? Отрубить себе половой член. Я ему говорю: «Как цель целомудрие очень желательно, но хорошо оно, когда для достижения его делается усилие; а он говорит: «Если хорошо, так на что ж его носить на себе?»

— Как отграничить веру от сознания? — спросил Сутковой.

— Самое резкое различие — что сознание самостоятельно, а вера всегда взята от кого‑нибудь. А сознание всегда одно у всех; хотя бы первое: «я — я». Я в этом с негром, ребенком, сумасшедшим даже совпадаю; а на высшей ступени сознания совпадаю с Буддой, Христом.

— Наше сознание — это не то, что знание?

— Разумеется! Сознание — это сознание себя отдельным существом, отделенным своим телом от остального мира. Отделенность духовного существа — величайшая тайна: отделен ли я один или в других то же самое? И это сознание не ограничивается простым сознанием: я — я, а ведет к целому ряду вопросов.

— Я верю, что мое сознание похоже на других людей, — сказал Сутковой.

— Какая же это вера? Другой страдает или радуется, и я готов с ним плакать или радоваться его радости; но тут нечему верить, а вера это то, что в катехизисе говорится, помните?

— Вера это не то же, что доверие?

— Для меня вера и суеверие очень близки.

— Ну, а вера в то, что основа мира — добро?

— Эта вера — доверие. А впрочем, может быть, я и ошибаюсь… Я это нынче о вере думал. А еще я думал утром в постели и вчера: почему вы у меня спрашиваете? Я — поймите меня — кое‑как выработал свои взгляды, с которыми живу и, надеюсь, умру. Но почему меня спрашивать! Я не считаю, что я в той истине, которую нужно знать людям. Очень может быть, что я не знаю…

Молчание…

— Я не понял в прошлый раз, — сказал Сутковой, — почему вы мне сказали, что я с разинутым ртом слушаю поучения.

— Это я, виноват, обидел вас. Беру свои слова назад. Впрочем, вы мне близки, я люблю вас и говорю вам прямо: с десяти, одиннадцати лет вы в продолжение десяти — пятнадцати лет подвергались насильственному обучению. Это не может не расслабить, даже уничтожить самодеятельности. Я всегда и по письмам вашим чувствовал это. Может быть — я так думаю, — может быть, я ошибаюсь. Простите.

— Нужно же учиться?

— Нынче вышла брошюра моя о воспитании: очень хорошая. Скажу это, хотя и ее я написал. Тут Давыдов, очень хороший человек. Он был когда‑то в Туле прокурором и, признаюсь, под моим влиянием бросил. Он теперь главный в Москве в университете Шанявского. Я бы ему хотел прочесть. Он сейчас уезжает, так пойдемте наверх, я прочту ее вслух.

Мы пошли наверх. Л. Н. объяснил, что эта брошюра написана как ответ на письмо В. Ф. Булгакова (он был тут). В брошюре кое‑что выпущено из цензурных соображений. Л. Н. прочел брошюру вслух и сказал:

— Пропущены очень важные места, где я говорю об извращенных религиозных понятиях, которые у нас обязательно преподаются во всех школах, от начальных до университета. Это ужасное зло!..

Л. Н. на прощанье сказал Сутковому:

— Вы меня ругать будете.

Сутковой сказал тихо:

— Я уже начинал…

— Я рад. Я стараюсь радоваться. У меня в молитве есть слова: радуйся, когда тебя ругают. Вы пишете мне, я люблю вас и рад общению с вами.

Софья Андреевна, сидя сбоку, громко говорила, так что кое — чего из их разговора мне не удалось расслышать.

Все встали. Давыдов уехал. Ушли и Сутковой с Картушиным. Я слышал, как после их ухода Софья Андреевна сказала Варваре Михайловне:

— А я, Варечка, все злюсь.

— Зачем же вы злитесь, Софья Андреевна? — спросила Варвара Михайловна.

— Как же мне не злиться? Этот дурак потерял часы (Чертков во время поездки с Л. Н. потерял часы), и Л. Н. всех почтенных людей потащил по оврагам искать их. Если бы они нашлись, я бы ногами их растоптала.

Л. Н. обратился ко мне и сказал: