Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Вошла Софья Андреевна. Л. Н. сидел рядом с Владимиром Григорьевичем; она села тут же (я у самовара, рядом с ней). Софья Андреевна сделала резкое движение. Л. Н. спросил ее;

— Я тебе не мешаю?

— Нет.

Немного погодя она вполголоса раздраженно сказала:

— Все об одном и том же! И потом опять встала и ушла.

Владимир Григорьевич сказал Л.H.:

— Слово безумие, которым вы пользуетесь, благодаря его общеупотребительному смыслу может повести к недоразумению, хотя в общем ходе рассуждений ваша мысль будет, разумеется, более ясна; нужно прочесть всю статью, чтобы иметь возможность что‑либо возразить.

Вернулась опять Софья Андреевна и села на свое место. Ей дали чаю. Разговор продолжался. Вдруг она сказала:

— Нельзя ли переменить разговор? Все безумие, сумасшествие, самоубийство… Я не могу больше этого слышать!..

— Да что ты, Соня, понять нельзя! Мы говорим по поводу моей статьи, — сказал Л. Н.

— Нарочно, как только я войду, все об одном и том же. Я три раза уходила. Можно иметь пощаду к человеку.

Лев Львович сказал ей:

— Да что вы, мама, отвлеченный, философский разговор, очень интересный. Какое он может иметь отношение к вам?

— Ну, а я прошу перестать. Это безжалостно. Посмотри мои руки (обратилась она ко Л. Н. и положила свою руку на его), я три раза уходила, сидела на балконе, а вы все нарочно об одном и том же. Можно иметь хоть каплю жалости.

Все замолчали.

После минутного молчания Л. Н. обратился ко Льву Львовичу:

— Твоя книга о Паскале (Лев Львович дал ему какую‑то книжку) нехороша. Когда встречаются выдержки из «Мысли» превосходно, остальное все ни к чему.

Я пошел в реминттонную и дочитал статью Л. Н. Когда я вернулся, мы с Владимиром Григорьевичем стали собираться домой (еще не было одиннадцати часов).

Софья Андреевна сказала:

— Поздно. Тебе, Левочка, спать пора.

Лев Львович сказал мне:

— Сыграйте на прощанье что‑нибудь зажигательное.

Я сказал ему, что нынче играть не могу.

Софья Андреевна вдруг закричала:

— Нет, у меня еще хуже нервы расстроятся! Да и я никогда не заставляю. Он сказал, что устал; ему не следует играть.

Мы уехали. Когда мы выходили из залы, Софья Андреевна вслед сказала:

— Довольно, кажется, — по два раза в день видаются!

Софья Андреевна суетится с «приданым» Марии Александровны, спрашивает при ней у Александры Львовны — сколько она истратила, говоря, что берет на себя половину. Бедной Марии Александровне все это ужасно тяжело.

Моод (английский биограф Л. Н.) прислал Софье Андреевне какие‑то благотворительные деньги для раздачи бедным крестьянам.

Софья Андреевна сказала Варваре Михайловне:

— Я из этих денег дам Саше для Марии Александровны. Кто ж бедней Марии Александровны?

6 июля. Днем была у нас Александра Львовна, рассказывала, что Софья Андреевна кричала Л.H.: как смеет Владимир Григорьевич сидеть так близко рядом с ним.

Софья Андреевна поехала к Звегинцевой и заезжала также к Чертковым, узнать о здоровье захворавшей Сонечки (дочери Андрея Львовича от первого брака)…

Первый вопрос ее был:

— Л. Н. был у вас?

Я приехал в Ясную в начале девятого. На балконе были Л.H., Софья Андреевна, Лев Львович, Сутковой и Николаев. Я застал конец разговора. Л. Н. сказал:

— То, что мы лучше всего знаем — я подчеркиваю каждое слово, — мы меньше всего понимаем: себя, свою душу, Бога. Как только мы хотим определить это словами — ничего не остается.

Все встали и собрались идти наверх. Уже стоя, Сутковой сказал Л. Н. о хорошем влиянии, которое оказала на него книга «Воспитание воли» Пэйо.

Л. Н. сказал ему:

— Метафизическое понятие воли вносит только путаницу. Нужно говорить не о воле, а об усилии, как в Евангелии сказано: «Царство Божие силою берется».

Подъехал Владимир Григорьевич. Пошли наверх.

Наверху мы с Л. Н. играли в шахматы. Владимир Григорьевич пошел вниз ко Льву Львовичу.

Софья Андреевна сказала:

— Как скучно — мне нужно идти корректуру делать.

Минуту спустя она сказала:

— Нужно что‑нибудь делать, буду шить юбку Марии Александровне.

Софья Андреевна принесла работу и села тут же. Пыталась опять вмешиваться в шахматную игру. Потом ее отозвали к приказчику. Пришел Владимир Григорьевич. Л. Н. передал ему какое‑то письмо и сказал:

— Прочтите после. — Потом встал и сказал: — Я чувствую себя сегодня так, как будто мне семьдесят лет, а не шестьдесят.

Л. Н. пошел с Владимиром Григорьевичем в кабинет. Лев Львович взял меня под руку и повел вниз показывать свою работу. Он лепит Илью Васильевича и собирается лепить Софью Андреевну и Л. Н. Он мне еще показывал фотографии своих прежних работ.

Мы вернулись наверх. Л. Н. и Владимир Григорьевич были уже в столовой. Я предложил поиграть на фортепиано. Л. Н. хотел позвать Софью Андреевну. Я пошел за ней. Она разговаривала с приказчиком и просила подождать минут пять.

Я играл сонату Бетховена ор. 90, Es‑dur’Hyro рапсодию Брамса и g — шоИ’ную балладу Шопена. Кроме баллады, все оставило всех равнодушными. (Впрочем, Владимир Григорьевич на обратном пути говорил мне, что ему очень понравилась рапсодия Брамса).

Л. Н. спрашивал Суткового, который любит простую музыку, а серьезную мало слыхал, о впечатлении, которое он получил. Л.Н. потом сказал мне:

— Оказывается, как я и думал, Бетховен не произвел на него никакого впечатления, Брамс — показалось недурно, а Шопен местами произвел сильное впечатление.

Потом был интересный разговор, который я тут же записывал.

Сутковой сказал Л.H., что на него кроме книги Пэйо большое влияние произвела также книга вегетарианца доктора Зеланда.

— Я избегаю таких терминов, как воля: они трудно определимы, заводят в метафизику и только вносят путаницу. Если понимать волю, как Шопенгауэр — у него воля — все, основа жизни, Бог, — тогда я согласен, а так я предпочитаю говорить — усилие.

— А что такое усилие?

— Усилие? Усилие — это упражнение нашего духовного начала.

— Добролюбов говорит, что не надо бороться с мелкими страстями, — сказал Сутковой, — а нужно освободить Бога в себе, а если божественное начало во мне проявится, то мелкие страсти и соблазны сами отпадут.

— Аминь, аминь… Это с другой стороны то самое, что я говорю.

— Вообще все определения опасны — сказал я, — даже такие, как усилие, рост, потому что они заимствованы из материальной области и потому неприложимы к духовному началу, которое не может ни расти, ни изменяться.

— Разумеется, но усилие и не относится к духовному началу. Духовное начало вечно и не может ни расти, ни изменяться; но наша деятельность состоит в том, чтобы все расширять пределы, в которых оно проявляется. Мы должны делать усилие, чтобы устранять все, мешающее его проявлению.

— Вы, — сказал Чертков, — все это лучше меня скажете, но мне кажется, что усилие непременно должно быть во имя чего‑нибудь. Прежде должно быть во мне нравственное начало, во имя которого делается усилие, а усилие само по себе ничего не стоит, да и невозможно.

— Совершенно верно! А всякое усилие радостно и дает благо. Даже в грубоматериальной области: чем меньше есть, тем больше удовольствия дает пища — не говорю уже о половом воздержании. Я очень люблю превосходное изречение Магомета: «Самая вкусная пища — это дурное слово, которое не сказал, а проглотил у себя во рту».

Потом Л. Н. прибавил:

— Сознание своего «я» — это сознание божественного начала в пределах. Сознание божественного начала вне моего «я» — это Бог.

Сутковой сказал:

— Добролюбов разделяет людей на таких, которые в религиозной области перехватывают, и таких, которые недохватывают. Первые — это церковники, а ко вторым он причисляет вас, Л. Н. У Добролюбова главное — молитва.

— Зачем молитва? Это мистицизм.

— Что такое мистицизм?

— Мистицизм состоит в том, чтобы оперировать над тем, что есть основание жизни.

— Я не добролюбовец, а только передаю его ученье. Они говорят: когда мы друг с другом общаемся, может быть, что мы и без слов будем понимать.

— Это, как исцеление больных? — спросил Л. Н.

— Ну как же — влюбленные понимают друг друга через пожатие руки, с одного взгляда.

— Это у них значит только, что они готовы к половому акту.

— Почему? Может быть просто близость.

— Однако всегда этим кончается, — сказал Л. Н.

— Ну, хорошо, можно просто взять любящих, друзей.

— Что ж из этого следует? Не то что с другом, с купцом, который хочет надуть, — я вижу по его глазам, а он по моим, что я это понимаю.

— Слова часто бывают недостаточны для выражения чувств, — заметил Сутковой.

— Я говорю: есть понятия метафизические, которые надо оставить, — о них нельзя говорить. Как я уже говорил, вам, больше всего мы знаем то, что меньше всего понимаем.