Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

— Слова часто бывают недостаточны для выражения чувств, — заметил Сутковой.

— Я говорю: есть понятия метафизические, которые надо оставить, — о них нельзя говорить. Как я уже говорил, вам, больше всего мы знаем то, что меньше всего понимаем.

— У людей для взаимного общения есть орудия менее грубые, чем слова.

— Да отчего же? — удивился Л. Н. — Да ведь слово, когда я скажу: это сахарница, — никто не подумает, что это корова. Драгоценна эта точность слова.

— Точность в ущерб содержанию, — сказал Сутковой.

— Я принужден вам сказать то же, что тем, кто признает догматы: мне это не нужно. Может быть, другим, это нужно. Мне не нужно причастие, а попу нужно. То же и Добролюбов, и я думаю, что не для хороших слов это нужно.

— Для чего же?

— Я не знаю. Мощи, искупление — я понимаю. Мне ясно, что искупление дает веру в спасение; а зачем нужно Добролюбову его молчание — беру свои слова назад — не знаю.

— Мне нужно, — сказал Сутковой, — учение Добролюбова как противоядие: я весь погружен в научные суеверия и от этого готов впасть в противоположные.

— Нужно понять только, что сколько бы мы материальные явления ни складывали в какие‑нибудь формы, из них не выведешь духовного начала. Как поймешь, что понятия о духовном не выведешь из материального мира, — все становится ясно. Еще Кант доказал, что пространство и время только формы нашего мышления. И этого достаточно, чтобы перестать верить в законы материи как основу жизни… Это поразительно, что вы сказали: с одной крайности на другую.

— Он хитрый… — сказал Николаев. — Мне кажется, он видит, что мы слабы со своими свободными взглядами, и его интересует узнать, где источник этой слабости — почему друзья Добролюбова оказывают такое сильное влияние?

— Вот, вот, — заметил Л. Н. — Материалистическое воззрение смотрит на последствия. Это самое слабое учение. Влияние! Я один должен жить до самой смерти, а ему важно материальное влияние на людей.

— Как же мне одному? — сказал Сутковой. — Вот Колесниченко, с которым я жил: он на моих глазах быстро изменился под влиянием Добролюбова.

— Вам—το что за дело? Вам, Сутковому, надо жить. Вы не Колесниченко, а вы Сутковой! Это ясно малому ребенку.

— А как же вера? Нужно внушить другому свою веру.

— Я совсем веры не признаю. Сознание — вот что нужно, сознание своей божественности. Вера — это то, чего я без памяти боюсь. Я не только не придаю ей значения, а я хочу ее к чертовой матери послать! Потому что суеверие не только в причастии, айв том, чтобы собраться вместе и молчать или молиться. Нужна не вера, а нужно сознание.

— Добролюбов говорит: я знаю, что я в себе найду, ну а если сбился, естественно искать во вне.

— А я скажу: ошибка, что вы ищете внешних последствий: Колесниченко, Добролюбов… Скажите себе, что вы живете только для Бога, что я сейчас с этого стула не встану или — все равно — еще восемьдесят лет проживу, что я сию минуту умру. Это не слова. И тогда не надо никого учить и ни у кого учиться.

— Значит, не нужно, например, читать Марка Аврелия?

— Отчего же? Мне радостно. Я сознаю в Марке Аврелии то же, что в себе. Это хорошо сказал Силезиус: «Кто не узнает себя, не узнает Бога». Я узнаю Льва Николаевича в Христе, и потому он мне дорог. Это не самомнение. Во Льве Николаевиче — Бог и в Сутковом — Бог.

Сутковой еще что‑то возразил.

Л. Н. сказал:

— Я не говорю, что Марк Аврелий, Шопенгауэр, Христос не могут мне ничего дать. Но я сам должен искать. Впрочем, мы в словах спорим.

Л. Н. помолчал и, обратившись к Сутковому, сказал:

— Разговор с вами мне многое уяснил. Материалистический взгляд не может перейти сразу в центр, он непременно попадает в противоположную крайность. Другой приходит к православию, католицизму, а вы тоже пришли к своего рода католицизму.

— Мне кажется, что Николая Григорьевича (Суткового) смущает то влияние, которое добролюбовцы оказывают на людей, — сказал Николаев.

— Вот Леонид (Леонид Дмитриевич Семенов — Тяньшанский, внук известного ученого — даровитый молодой человек, бывший под влиянием Добролюбова. Он бросил «господскую» жизнь и стал жить с народом. В декабре 1917 г. убит в имении родителей — близ села Мураевки Данковского уезда Рязанской губерний при погроме усадьбы), — снова сказал Сутковой, — делает работу, которую он без своего миросозерцания не мог бы делать. Если б он ждал, что вечное начало начнет в нем постепенно проявляться, он не мог бы вдохновиться работой.

— Почему вы знаете работу Леонида, — спросил Л.H., — но не знаете работу Гольденвейзера? Может быть, в нем больше работы в десять раз, чем во всех нас? Я говорю, потому что он рядом сидит; но что студент надел лапти, это еще ничего не значит. А о последствиях мы ничего не можем знать: они бесконечны. Их нельзя знать. Знали ли последствия дел Христа его современники?

— Меня прельщает сила этих людей.

— А меня сила Азефа тоже в восторг приводит: он готов идти на виселицу Столыпина или под бомбы революционеров, — сказал Л. Н.

— У него корысть, а меня удивляет бескорыстие.

— А революционеры! Они совершенно бескорыстно идут на жертву. Мотивы для этой силы бывают совершенно разные, и больше всего это бывает слава людская, от которой трудно освободиться. А меня убедить может не внешнее воздействие, а мое сознание. Только, когдая почувствую, что я так больше жить не могу, не по указанию Добролюбова или, простите меня, — Толстого, а я сам, Сутковой…

— Я так пока не могу.

— Дай вам Бог.

— А если своя натура бедна? — спросила Софья Андреевна.

— В каждом живет Бог.

— А вот в газетах, — продолжала она, — украл у священника несколько рублей и для этого убил пять человек. Какой же в нем Бог?

— Мы все знаем легенду о разбойнике на кресте.

— Позвольте, — сказал Николаев, — Лев Николаевич, сделать еще вопрос: что будет побуждать к усилию?

— Любовь. Бог есть любовь. Усилие — таинственная вещь, это устранение тех препятствий, которые мешают проявлению любви. Самый простой пример: вы видите нищую с ребенком; вы можете пройти мимо или вы сделаете усилие и увидите ребенка, оборванную мать, почувствуете жалость и устраните в себе препятствие к проявлению любви.

Когда мы прощались, Л. Н. сказал мне:

— Что это мы с вами ни разу в нынешнем году верхом не ездили? Надо как‑нибудь сговориться, и вы за мной заедете.

По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне, что его разговор со Львом Львовичем (пока мы играли в шахматы) кончился довольно печально. Владимир Григорьевич говорил ему, чтобы он не полагался только на слова матери, чтобы он сам наблюдал, расспросил сестру; а то он рискует остаться в дураках. Разговор велся в дружелюбном тоне, но когда Владимир Григорьевич повторил еще раз выражение «в дураках», Лев Львович рассердился и закричал: «Ты дурак! Все знают, что ты идиот!»

И наконец стал, не переставая, кричать: «Дурак, дурак, идиот!», тряся перед собою кулаками.

Владимир Григорьевич ушел от него, сказав, что его ругательства не могут его обидеть.

7 июля. Днем, часа в четыре, Л. Н. с Душаном Петровичем подъехал (от Чертковых) верхом к нашему дому. Я лежал после обеда. На балкон вышли моя жена и жена брата (я встал и смотрел из окна спальни).

Л. Н. сказал:

— Какая хорошая погода! (день был серенький, теплый — так приятно после жары).

Начинался дождь. Жена брата подошла ко Л. Н. спросила:

— Как же вы не боитесь под дождем?

— Я в кожане, а вот вы вышли так под дождь.

— Я на минутку.

Л. Н. о чем‑то еще спросил мою жену (я не расслыхал), стоявшую на балконе, потом простился и прибавил:

— Кланяйтесь Александру Борисовичу.

Как только они уехали, пошел сильный дождь.

Вечером я поехал в Ясную с Владимиром Григорьевичем. Он написал Софье Андреевне письмо, чтобы выяснить недоразумение с ее обидой на слово «напакостить». (Он в разговоре с ней сказал, что давно доказал свое доброе отношение к их семье, так как если б он хотел напакостить кому‑нибудь из них, он давно мог бы это сделать, так как у него в руках много интимных документов и данных относительно всей их семьи. Софья Андреевна из этого вывела, что он хочет и грозит ей «напакостить»), Владимир Григорьевич просил меня отдать ей это письмо сейчас же по приезде, а я посоветовал ему самому отдать ей его, уезжая, и он с этим согласился.

Когда мы с Владимиром Григорьевичем приехали, нас внизу встретили Александра Львовна и Варвара Михайловна и рассказали, что Софья Андреевна очень сердилась и кричала на Л. Н. за то, что он был у Чертковых и попал под дождь. Она кричала, а Л. Н. держал все время Александру Львовну за руку, чтобы она не уходила и только тихо сказал: «Я ни слова, ни слова не скажу».

Софья Андреевна сказала: «Ты под дождем шатаешься к Черткову, как мне его не ненавидеть?!» Потом она вошла в ремингтонную и стала говорить, что все ее мучают, все в заговоре — Чертков и Александра Львовна — и что она умрет.