Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Вы пишете, что Вам очень хорошо. Вы изнутри, разумеется, можете испытывать от всего происходящего «радость совершенную», но нам, любящим Вас, не может быть не жаль за Ваши даже физические силы, которые уходят на переживание всего того, что вокруг Вас происходит. Отрешиться от любви к себе — телесному — трудно, но еще возможно, но отрешиться от любви к другому живому человеку, не только к духовному его я, а к его лицу, всему облику, едва ли возможно. Я по крайней мере не могу этого себе представить. Если я страдаю от болезни, я должен, а иногда и умею, по крайней мере стараюсь, сказать себе, что это благо, но видя страдания другого, я не могу не жалеть его. Это и понятно: я изнутри знаю только себя.

Простите мою болтовню, еще раз очень, очень благодарю Вас за память и внимание, которых не стою.

Любящий Вас А. Гольденвейзер».

3 сентября. Нынче утром Александра Львовна уехала в Кочеты. Софья Андреевна собирается туда же 5–го.

5 сентября. Нынче была Варвара Михайловна, которая рассказала еще некоторые подробности о Софье Андреевне. Софья Андреевна уехала утром и сказала, что приедет с Л. Н. 8–го, и велела выслать лошадей. Она ходила по дому и рвала книжки Л.H.: «Солдатская памятка», «Николай Пал- кин» и др., говоря, что она хозяйка и не хочет терпеть у себя в доме «такой мерзости».

Она говорила Варваре Михайловне, что сама попросит, чтобы в доме сделали обыск и удалили все нелегальное, «а то еще отвечать будешь!»

Софья Андреевна, говоря с Булгаковым, убеждала его не передавать письма Л. Н. к Черткову и Черткова к нему, говорила, что нехорошо выступать в роли шпиона, что это «в пору Гольденвейзеру…»

Раздражение ее против Александры Львовны доходит до того, что она сама говорила Варваре Михайловне, что иногда обходит двором, чтобы только не пройти по дому мимо Александры Львовны.

Александра Львовна, уезжая, забыла в Ясной две маленькие склянки — с лекарством и с одеколоном. Варвара Михайловна положила их в чемодан Софьи Андреевны, но она выбросила их и сказала, что не возьмет. Потом она согласилась взять лекарство, а про одеколон сказала, что его не возьмет, так как это баловство и ни к чему не нужно. Варвара Михайловна завернула в бумагу и то, и другое и опять положила ей в чемодан, но она развернула, выбросила одеколон и взяла только лекарство.

7 сентября. Нынче я получил письмо от Татьяны Львовны от 5 сентября. Прилагаю его:

«Я не отвечала вам, дорогой Александр Борисович, отчасти потому, что папа написал вам то, что вам могло быть интересно, и гораздо ярче и лучше, чем я это могла бы сделать; а во — вторых, потому, что хотела определенно знать, когда уезжает отец, чтобы вас позвать сюда, если он останется подольше.

Сегодня приехала мать и очень хочет его увозить, а он очень не хочет уезжать. Что из этого выйдет, неизвестно.

Вы правы в том, что нам надо за него заступаться, хотя забота об его имени мне, по правде сказать, довольно чужда. Ему же — я это вижу все время — легче всего покоряться, жалеть ее, считать ее невменяемой и поэтому уступать. Когда он это делает, он спокоен и радостен, а как только мы убеждаем его бороться, не уступать, — ему делается тяжело. И теперь я стараюсь еще усиленнее делать то, что делала с самого начала: ему ничего не говорить, кроме утешений, надежд на какое‑нибудь лучшее в будущем, а ей открыто, резко, без всяких прикрас говорить свое мнение. Я это сделала сегодня, и это подействовало; сказала ей, что устроить ему тяжелую, унизительную для него жизнь в Ясной и туда его тащить — чудовищно, и что, разумеется, ему везде будет лучше, чем там. Она смутилась и сказала: «Так что же делать?» На это было легко ответить, и она промолчала.

Теперь как же быть насчет вашего приезда? Хотите, я вам телеграфирую, когда решится отъезд родителей? Мать велела лошадям выезжать 8–го, но в этот именно день мы не можем дать им лошадей отсюда, так что думаю, что они уедут никак не раньше 9–го. До свиданья. Вашей милой жене привет. Ваша Т. С.»

Вчера Владимир Григорьевич послал Софье Андреевне большое письмо. Вот оно:

«Многоуважаемая Софья Андреевна!

Татьяна Львовна в письме ко мне упомянула о том, что Вы на этих днях ей сказали, что никогда не имели врагов и что Вам тяжело сознавать, что Вы теперь имеете врага в моем лице; а также, что Вам стало очень тяжело, когда Вы узнали, что я получил возможность оставаться со своей семьей в Телятенках.

Я вполне понимаю, что такое враждебное чувство ко мне должно действительно Вам быть очень тяжело. И мне хотелось бы сделать все, что от меня по крайней мере зависит, для того, чтобы содействовать устранению этой тяжести с Вашей души.

Судя по Вашему теперешнему отношению ко мне, Вы, по — видимому, считаете, что я виноват перед Вами. Я готов и хочу сознать свою вину и покаяться в том, в чем, вспомнив и взвесив перед Богом прошлое, я могу действительно признать себя виноватым.

Говоря о моих отношениях к Вам, за весь 25–летний срок нашего знакомства, я не стану отрицать того, что в прошлом я часто судил и осуждал Вас, противореча этим собственному убеждению в том, что человек имеет право осуждать только самого себя. И в этом я теперь могу вполне искренно покаяться перед Вами и просить у Вас прощения.

Но в последние годы я чувствовал в своей душе все меньше и меньше осуждения к Вам, отчасти потому, что вообще стал меньше судить людей, но в большей степени, без сомнения, и от того, что видел Ваше доброжелательное отношение ко мне. Разумею, например, Ваше доброе расположение к моему сыну и моей жене; Ваше благородное заступничество за меня в печати при моей высылке из Тульской губернии; Ваши радушные посещения нас в Крёкшине в прошлом году; и еще совсем недавно Ваши слова в Кочетах о том, что охотно будете приезжать к нам в Мещерское, когда Л. Н. будет гостить у нас. Вообще, Вашим терпимым и доброжелательным отношением ко мне, когда оно проявлялось, Вы всегда помогали мне видеть то, что бывало не вполне доброго в моих отношениях к Вам. И за это я Вам глубоко благодарен.

Что касается возникшей только совсем недавно, со времени пребывания Л. Н. у нас в Мещерском, Вашей ожесточенной вражды против меня, то я вынужден правдиво сказать Вам, что в ней я не могу винить себя, не прибегая к лицемерию.

Но я уверен, что такое внезапное и резкое изменение Вашего отношения ко мне не могло произойти по Вашему собственному желанию. Оно было, как мне кажется, вызвано, с одной стороны, некоторыми крайне печальными недоразумениями, невыясненными между нами при первом их возникновении, а с другой — наговорами на меня на почве этих недоразумений со стороны третьих лиц, заразивших Вас своим враждебным отношением ко мне.

Относительно невыясненных между нами недоразумений мне хотелось бы, чтобы Вы знали, что я всегда буду рад дать Вам вполне откровенное объяснение, в связи с писаниями Льва Николаевича, всех моих поступков, которым, не зная их истинного значения, Вы приписываете неблаговидные мотивы. (Если бы Вы когда‑либо пожелали это выяснить, то думаю, что сделать это лучше всего письменно, как ради наибольшей ясности и определенности моих ответов на Ваши вопросы, так и для того, чтобы Вам не приходилось видеться со мной, пока это Вам неприятно). Нечего говорить, что я ответил бы на Ваши вопросы в том же духе, в каком пишу теперь, т. е. не щадя себя, но и не лицеприятно, а вполне искренно. Когда настанет для этого время и настанет ли — зависит от Вас одной. Но я уверен, что выяснив таким образом накопившиеся недоразумения, Вы тотчас же значительно облегчили бы Вашу душу.

По поводу же лиц, содействовавших восстановлению Вас против меня, могу, Софья Андреевна, только сказать, что мне глубоко прискорбно, что Вы отдали предпочтение перед Вашим сердцем и Вашим рассудком наговорам против меня со стороны третьих лиц. Неужели Ваше собственное многолетнее знакомство со мной, моя столь же продолжительная дружба с Вашим мужем, Ваше прежнее верное чутье по отношению ко мне, выразившееся в Ваших словах о том, что я «лучший друг Вашей семьи», так тронувших меня два года тому назад во время Вашего семейного юбилейного сбора в Ясной Поляне, — неужели все то хорошее, что было между нами, хорошее особенно тем, что несмотря на всю разность наших личных взглядов, мы сознавали себя душевно связанными нашей близостью каждый по — своему ко Льву Николаевичу, — неужели все это дорогое и святое должно пасть прахом перед какими‑то невыясненными недоразумениями и легкомысленными наговорами со стороны двух — трех лиц, столь же мало меня понимающих, как и враждебно ко мне настроенных?!

Перебирая в своем уме, какие поводы я мог с своей стороны дать для Вашего недовольства мною, вспоминаю Ваше негодование в связи с одним выражением, которое я недавно позволил себе употребить в беседе с Вами. Но в этом случае вся беда в том, что при разговорах, которые ведутся недостаточно спокойно, разговаривающие часто второпях неверно схватывают смысл слов своего собеседника. Так было и в этом случае. Вы поняли в невыгодном для меня и оскорбительном для Вас смысле слово «напакостить», употребленное мною в смысле, не содержащем ничего неприличного, и притом сказанное мною в применении не к Вам, а к самому себе. И не только это слово, но и всю мою фразу Вы тогда ошибочно поняли, предположив какую‑то угрозу там, где было одно только желание устранить Ваши сомнения, как я и поспешил указать Вам в моем объяснительном письме по этому поводу. (Упоминаю здесь об этом только потому, что, как я слышал, Вы даже после моего письма продолжали сердиться на меня за эти слова, вероятно забыв его содержание. На всякий случай прилагаю при сем копию с него).