Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

«…Доехали хорошо, хотя Л. Н. устал. Нынче ему лучше, хотя и не совсем хорошо».

4) Письмо к В. Г. Черткову от 21 августа.

«Получила сейчас ваше письмо, дорогой друг, и сейчас же имею случай вам ответить, поэтому не откладываю. Спасибо за него, как за всякое выражение доброго чувства, которое дает радость и заражает.

Если бы вы сейчас видели Софью Андреевну, вы не могли бы ее не жалеть. Она сегодня утром вышла вся трясущаяся и красная, потому что не могла заснуть ночью от того, что вчера видела вас, снятого на одной фотографии с Л. Н. Она сказала сегодня, что она дошла до того, что сознает, что это сумасшествие и надеется побороть его, но что она еще не может с собою сладить. Я советовала ей повидать вас теперь, когда она одна будет в Ясной, но она говорит, что не в силах еще этого сделать. Потом я сказала ей, что если она будет стоять на этой точке зрения, то мы все ей поможем, — но тут уже пошло безумие: «Зачем эта физическая близость… У меня глаза открылись…» и т. п. Какой тут корыстный расчет?! Одно безумие и страдание.

Едут на станцию. Напишу еще завтра. Тапселя (фотограф — англичанин) не присылайте совсем. Л. Н. это будет неприятно, так как это тоже ее очень мучает и раздражает. Прощайте. Софья Андреевна думает отсюда ехать 30–го и вернуться».

5) Письмо ко мне от 23 августа.

«Вы просили меня писать Вам, Александр Борисович, но, кажется, нечего. Л. Н. ничего не работает, нынче немного поправлял корректуры, писем интересных нет. Третьего дня был старичок — скопец, рассказывал свою биографию, которую мне удалось стенографировать, вышло довольно интересно. Вчера к нам приходили мужики — четверо, говорили о вере. Все, кроме одного, убежденные православные. Не слушая Л.H., говорили свое: чудеса, мощи, праздники. Разговор был неладный, но я его все‑таки записала.

Софья Андреевна, как я уже писала, хотя и возбуждена и каждую минуту готова прорваться, держится благодаря чужой обстановке, чужим рамкам жизни. Л. Н. она мало мешает, не пристает к нему, но когда он уезжает верхом, продолжает свои обыски в его комнате. Ну, до свидания, пожалуйста, напишите мне. Сердечный привет Анне Алексеевне и всем вашим».

Я поехал 23–го августа в Москву на экзамены в консерваторию и по дороге написал Л. Н. из Тулы письмо:

«Дорогой Лев Николаевич, пишу вам из Тулы. Я еду в Москву на приемные экзамены в консерватории и пробуду там три дня.

Мне кажется, что уже давно Вы уехали, и давно я не видал Вас. Все это лето тяжелым следом осталось на душе у всех близких к Вам, но для меня оно дорого только тем, что никогда раньше я не чувствовал себя таким близким к Вам, как все это время…

Все эти дни я очень нехорошо себя чувствую; на фортепиано совсем не играю, довольно много работаю над корректурами. Владимира Григорьевича вижу ежедневно по нескольку раз. Он грустен и плохо смотрит физически, хотя ни на что не жалуется. Анна Константиновна хворала пищеварением, а теперь ей лучше. Елизавета Ивановна завтра уезжает, и Владимир Григорьевич едет провожать ее до Москвы. Ольга Константиновна тоже в Телятенках.

Я постоянно и много думаю о Вас, и больно сознавать, как Вам тяжело и как трудно найти из этого выход.

Каждый день все с новых сторон узнаешь про ужасные вещи, направленные против Вас, и часто все‑таки не можешь окончательно решить, чего здесь больше — болезни или злой воли.

Я больше всех и дольше всех вполне соглашался с тем, что нужно до возможного предела уступать, но теперь все чаще вижу, что таким образом можно только увеличить происходящее зло. Простите, что я говорю Вам это; я слишком близко сжился со всем происходящим вокруг Вас, и мне трудно удержаться, тем более что я за последнее время привык обо всем говорить с Вами совершенно свободно и открыто.

Вы пишете Владимиру Григорьевичу, что все не работаете. Дай Бог Вам сил преодолеть это тяжелое состояние. Вы все говорите, что «откупались». Человек не может этого знать и потому не должен говорить этого про себя. Да и трудно этому поверить тому, кто близко знает Вас.

Слышал я, что в Кочетах был Олсуфьев; вероятно, Вы с ним и с Михаилом Сергеевичем в шахматы играете, а мне завидно. Я тут играл несколько партий с Хирьяковым и в общем остался с лишней выигранной партией, чем очень горжусь.

Простите мое длинное письмо и, если можно, не забывайте горячо любящего Вас А. Гольденвейзера.

6) Письмо к В. Г. Черткову от 24 августа.

«Дорогой Владимир Григорьевич, пишу два слова, чтобы не оставлять вас без известий.

У нас все спокойно. Софья Андреевна, хотя и несправедлива и недобра по — прежнему, но мало это проявляет, и если проявляет, то в спокойной форме. Л. Н. она здесь менее тяжела, почти не заходит к нему и говорит; «Я докажу, что я ему не в тягость». Она, вероятно, после 28–го поедет в Ясную и оттуда в Москву. Наш же отъезд не назначен».

7) Письмо Л. Н. к В. Г. Черткову от 24 августа.

«Собираюсь писать вам длинно, но сейчас пришел в комнату Саши — она пишет вам, и я хоть припишу. Желал бы, чтобы вам и Гале было так же хорошо, как мне (гораздо, гораздо лучше, чем в Ясной). Пишите почаще. Я тоже буду стараться. Работы пропасть на пути. Люблю вас крепко, как всегда. Л. Т.»

8) Письмо к В. Г. Черткову от 25 августа.

«Вас очень благодарят за фотографии Абрикосовы (Хрисант Николаевич Абрикосов и его жена Наталья Леонидовна, внучатая племянница Л. Н.) и молодые Сухотины (пасынки Татьяны Львовны), дорогой друг. Все в большом восторге от прекрасных изображений любимых ими лиц.

С каждой почтой жду письма от вас к Софье Андреевне, но, видно, вы еще к нему не готовы. К тому письмецу, которое я в последний раз наспех вам писала, я хотела прибавить, что вы могли бы взять назад те слова, которые (по ее словам) вы ей сказали о том, что «вы бы застрелились, если бы у вас была такая жена». Она особенно часто приводит эти слова и волнуется, вспоминая о них.

Вчера она призналась мне, что подозревает, что Л. Н. с вами где‑то здесь видается, и когда я с досадой на это ответила, она сказала мне, чтобы я не сердилась, и что, когда она сказала это, ей стало легче.

Гольденвейзер мне пишет, чтобы я написала Столыпину (у нас были известия, что Софья Андреевна написала Столыпину просьбу о высылке Черткова), чтобы объяснить ему ее письмо. Но она письма никакого не отсылала. Когда она узнала о том, что вы остаетесь в Телятенках, — она вся побледнела и сказала: «Ну, это мой смертный приговор!» А потом весь день она была страшно возбуждена, говорила всякие безумные вещи, писала Столыпину и всякому, кто соглашался слушать это письмо, читала его. На другой день она была спокойнее и сказала мне, что она уже дошла до того, что понимает, что ее отношение к вам — сумасшествие. Вчера она всю ночь проплакала и промолилась.

Я вам писала, что я думаю, что у нее нет никаких материальных планов. Я продолжаю так думать, но я хочу вам пояснить, как я это понимаю. Мне кажется, что так как многие духовные стороны жизни ей чужды — она и не понимает блага иначе, как в материальном благосостоянии. При поднимающемся в ней раздражении она сейчас же начинает обвинять всех в том, что ее хотят лишить каких‑то материальных преимуществ, и она за них борется.

Я стараюсь предупредить ее, что больше в этой области никаких уступок ей сделано не будет, и советую ей и не затевать ничего. Но кто знает, как она сумеет с собой совладать.

Говорят, вы нездоровы. Всем нам это очень грустно. Надеюсь, что это временное.

Сердечный поклон всем вашим».

9) Письмо Л. Н. к В. Г. Черткову от 25 августа.

«Нынче из письма Варвары Михайловны к Саше узнал, что вы больны, и это мне было огорчительно, особенно тем, что, наверное, содействовали этому все те неприятности, которых я невольная причина. Будем мужаться, милый друг, и не поддаваться влияниям тела. Мне все яснее и яснее становится возможность этого. И иногда достигаю этого. Я нынче же получил письмецо от Александра Борисовича, и он пишет, что вы имеете дурной вид, но ничего не пишет о вашем здоровье. Пишите мне, пожалуйста, почаще не содержательные письма, а просто, что придет в голову. Как вам, я уверен, хочется знать про меня просто, в каком я духе, чем занят, что думаю, чувствую, хоть в главном, — так и мне хочется знать про вас.

Про себя скажу, что мне здесь очень хорошо. Даже здоровье, на которое имели влияние духовные тревоги, гораздо лучше. Стараюсь держаться но отношению Софьи Андреевны как можно и мягче и тверже и, кажется, более или менее достигаю цели, ее успокоения, хотя главный пункт, отношение к вам, остается то же. Высказывает она его не мне. Знаю, что вам это странно, но она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит больше половины без сна, с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, нельзя не жалеть.