Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

— Чем же это объясняется?

— Объясняется тем, что в Швейцарии нет войск и нет этой армии чиновников.

— Скажите, а наказания уголовные там как?

— В некоторых кантонах есть даже смертная казнь. В Женеве фактически смертной казни не существует с 48–го года, а с 71–го года она отменена законодательным путем. С 71–го года все монархические кантоны должны были стать республиканскими.

— А тюрьмы?

— Там мало арестантов. В Женеве часто совсем не бывает. Если на тюрьме повешен флаг, значит там никого нет. И это часто бывает.

— Это очень хорошо, — сказал Л. Н.

— У нас в Кочетах, — сказала Татьяна Львовна, — учитель устраивает чтения и читал мужикам про Швейцарию. Один мужик слушал и сказал: «Что ж удивляться, что хорошо живут, там господ нет».

— Это верно.

— Всякий швейцарец, — продолжал Ге, — если соберет 50 ООО голосов в какой угодно срок времени, имеет право послать свое предложение в федерацию; и они обязаны разослать это предложение на дом всем избирателям и в трехмесячный срок назначить рассмотрение этого предложения. Он может предложить все, до отмены конституции.

— Свобода от цензуры там есть, но за ругательство против католичества судить все‑таки будут? — спросил Л. Н.

— Да, был такой случай: один пришел, стал ругать католиков, и его осудили.

Булгаков спросил Ге, правда ли, что он французский подданный.

— Да, я французский подданный.

— Отчего вы французский подданный? — спросил Л. Н.

— Так мне удобнее, легче, я чувствую себя свободнее. Это трудно устроить: там боятся желающих натурализоваться, думают, что это революционеры, бегущие от административных взысканий. У меня были друзья — Salomon, Boyer — они помогли мне это устроить.

— А как они этой свободой печати пользуются, умеренно? — спросил Л. Н.

— При мне был единственный процесс в прошлом году — судили за рассылку безнравственных брошюр. Там такой закон: если вы рассылаете безнравственные произведения несовершеннолетним без их просьбы, вы подвергаетесь известному наказанию, если по их просьбе, то меньшему. Если вы послали взрослому, то вас судят только если он пожелает жаловаться, и тогда налагается штраф, а иначе вы не подвергаетесь никакому наказанию. Часто там рассылаются безнравственные брошюры под видом научных; очень распространены там неомальтузианские брошюры.

— Это об ограничении деторождения?

— Да… Там невероятное количество старых дев. При мне приезжал вербовщик женщин от мормонов. Я удивился, зачем он приехал именно в Швейцарию. Мне сказали: «Как же, у нас 90 ООО старых дев».

— Жалко, — сказал Л.H., — Саша не записала всех ваших рассказов (Александра Львовна владеет стенографией). Она записывала за Короленко, это выходит очень живо… А в литературе у них нет ничего блестящего?

— Швейцария — страна мужиков; там ни искусством, ни литературой не интересуются, и вообще не мечтают. Они живут. Еще вот что я скажу: не столько они бесталанны, сколько ушло из Швейцарии талантливых людей…

— Кроме Руссо, никого нет. Из старых по крайней мере я не знаю никого, — сказал Л. Н.

— И художников нет. Единственный этот знаменитый, как его? Он еще «Остров мертвых» написал.

Я напомнил имя Бёклина.

— Да, это очень интересно, — сказал Л. Н. Это страна, наиболее приближающаяся к анархическому устройству. Швейцария показывает, что нет никакой необходимости в этой государственной организации.

Л. Н. не знал, что я записываю этот разговор. Ге пошел укладывать свои вещи, так как едет в Петербург, а я простился и уехал.

13 августа. Всю ночь, весь день и весь вечер лил проливной дождь. Днем приезжал из Ясной к Чертковым Душан Петрович — привез Булгакова. Они сказали, проезжая мимо нас, что Л. Н. уезжает завтра.

Вечером была гроза и ливень, но я все‑таки решил ехать ночевать в Ясной и проводить их до Щекина.

Пришел Сергеенко. Оказывается, Л. Н. едет только послезавтра; Булгаков обмолвился, сказав нам «завтра». Сергеенко принес письмо Владимира Григорьевича к Л. Н.

Душан Петрович сказал, что Л. Н. хочет завтра приехать к Владимиру Григорьевичу проститься. Владимир Григорьевич пишет ему, чтобы он не делал этого, так как теперь очень важно, чтобы он уехал, и поэтому не нужно делать ничего, могущего сильнее возбудить Софью Андреевну и послужить препятствием к отъезду.

Узнав, что они едут не завтра, я сказал Сергеенко, что не поеду в Ясную, а пошлю письмо завтра утром на имя Александры Львовны. Но когда он ушел, я, воспользовавшись временным перерывом дождя, все‑таки верхом отправился в Ясную. С полдороги дождь снова припустил. В Ясной думали, что я, испугавшись дождя, не приеду.

Когда я приехал, Л.H., Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Буланже играли в винт. В Ясной была также Мария Александровна. Я присел посмотреть, как они играли. Софья Андреевна напомнила, что я обещал вчера поиграть нынче на фортепиано. Я сказал, что побольше поиграю лучше завтра, а немного готов сыграть и сегодня.

Они кончили роббер. Я пока пошел к Александре Львовне, взял у нее письмо Хирьякова к Л.H., написанное им перед выходом из тюрьмы. Л. Н. говорил мне, что оно очень интересно, и советовал прочесть.

Я вернулся в залу. Л. Н. захотел сыграть еще с Александрой Львовной, Варварой Михайловной и мною. Мы сыграли несколько игр «с пересадкой». Софья Андреевна подсела к нам и сказала о своей игре:

— Вот все говорят, что я не умею играть, а я обыграла всех.

Л. Н. сказал ей:

— Ты, Соня, совсем не умеешь играть. Я уж на что плохо играю, и то вижу, что ты совсем не имеешь понятия об игре. Если ты будешь играть — научишься. А теперь ты совсем не умеешь.

Софья Андреевна стала спорить и доказывать, что она играет совсем не плохо. Л. Н. не выдержал и сказал:

— Это‑то и доказывает, что ты совсем не понимаешь игры, что ты даже не замечаешь, как плохо играешь.

После карт Л. Н. пошел к себе. Я пошел за ним и сказал ему, что у меня есть для него письмо от Владимира Григорьевича. Только что я передал ему письмо, и он успел положить его в карман, пришла Софья Андреевна. Я вышел. Л. Н. вслед за мною пошел тоже в залу. Я сказал Л. Н. о сильном впечатлении от письма Хирьякова.

— Да, это очень сильно. Гораздо сильнее, чем какой- нибудь рассказ Андреева «О семи повешенных». Здесь действительно пережитое, и оттого это так сильно действует. А там чувствуешь, что это придумано.

Немного погодя, я собрался играть на фортепьяно. Л. Н. сел в свое обычное кресло около рояля. Я подошел к нему, спросил про письмо Черткова и хотел взять его. (Я привожу все письма Владимира Григорьевича к Л. Н. и отвожу их обратно…) Л. Н. сказал:

— Я еще не успел прочесть его, я пришлю его завтра.

— Как вы себя чувствуете?

— Нехорошо. Все ничего не могу работать. Да это хорошо: я уж откупался!..

Я стал играть. Сыграл баркаролу Аренского, мазурку Скрябина. Баркарола очень понравилась Л. Н. и он сказал:

— Вы потом среди других вещей сыграйте ее еще раз.

Мазурку Скрябина (Fis‑dur, op. 40) он очень любит и попросил ее повторить тут же. Я сыграл еще маленький B‑dur’-ный романс Шумана (ор. 124), который Л. Н. и остальным не понравился. Я довольно энергично заступился за него и сказал Л.H., что, по — моему, этот романс верх простоты и изящества.

Чтобы привлечь к Шуману, я сыграл «Des Abends», так как Л. Н. очень любит эту пьесу.

Когда я кончил, Лев Львович громко сказал:

— Какая скука! — и стал бранить Шумана, говоря, что это противный немец — буржуй и т. п.

Я возразил ему, заметив, что он напрасно говорит о том, чего не знает, — что Шуман был одним из чистейших людей среди музыкантов… Я рассердился и говорил довольно резко, встал из‑за фортепиано и через несколько минут уехал. Л. H., прощаясь, два раза крепко пожал мне руку. Мне было стыдно за мою несдержанность.

14 августа. Днем приезжали к нам (я был в это время у Чертковых) Татьяна Львовна и Александра Львовна. Они привезли Владимиру Григорьевичу письмо от Л.H., ответ на вчерашнее письмо Владимира Григорьевича. Вот оно:

«Спасибо вам, милый друг, за письмо. Меня трогает и умиляет эта ваша забота только обо мне. Нынче, гуляя, я придумал записочку, какую вместо разговора напишу Софье Андреевне, с моим заявлением о поездке к вам, чтобы проститься, но, вернувшись домой, увидал ее в таком жалком, раздраженном, но явно больном, страдающем состоянии, что решил воспользоваться вашим предложением и не пытаться получить ее согласие на поездку к вам. Даже самая поездка моя одного (если уж ехать, то, как предлагает Таня, вместе с Софьей Андреевной) едва ли состоится теперь.

Знаю, что все это нынешнее особенно болезненное состояние может казаться притворным, умышленно вызванным (отчасти это и есть), но главное в этом все‑таки болезнь, совершенно очевидная болезнь, лишающая ее воли, власти над собой. Если сказать, что в этой распущенной воле, в потворстве эгоизму, начавшихся давно, виновата она сама, то вина эта прежняя, давнишняя, теперь же она совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей противодействовать и тем явно увеличивать ее страдания. В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее желанию, могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, все‑таки не мог бы этого делать. Главное же, кроме того, что думаю, что я должен так поступать, я по опыту знаю, что когда я настаиваю, мне мучительно, когда же уступаю, мне не только легко, но даже радостно.