Уистан Оден - Стихи и эссе

• Название: Стихи и эссе
• Автор: Уистан Оден
• Жанр: Публицистика

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (WYSTAN HUGH AUDEN; 1907–1973) — англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. С 1939 года жил в США. Лауреат Пулицеровской и других литературных премий. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Танец смерти» («The Dance of Death», 1933), «Гляди, незнакомец!» («Look, Stranger!», 1936), «Испания» («Spain», 1937), «Век тревоги» («The Age of Anxiety», 1947), «Щит Ахилла» («The Shield of Achilles», 1955), «Избранные стихи» («Collected Shorter Poems», 1968).

---

АРХЕОЛОГИЯ[150]

Лопата археолога
Углубляется в жилища,
давно оставленные,

извлекая свидетельство
образа жизни,
вряд ли теперь возможный

и про который ему мало есть что сказать,
поскольку слова подтвердить нечем.
Счастливчик!

Знанием можно воспользоваться,
но отгадывать загадки всегда
занимательней, чем познавать.

Известно наверняка, что Человек,
то ли со страха, то ли любя,
всегда хоронил своих мертвецов.

Что разрушило город —
вулкана изверженье,
разбушевавшаяся река

или человечья орда,
жадная до славы и рабов —
видно с первого взгляда

и мы уверены вполне,
что, как только дворцы были возведены,
их правители,

пусть даже пресыщенные женской лаской
и умиротворенные лестью,
сразу начинали изнывать от скуки.

Но должна ли яма для зерна
Означать голодный год?
А отсутстие монет

за какой-то период предполагает
глобальную катастрофy?
Может быть. Может быть.

Фрески и статуи
дают намек на то,
чему поклонялись наши Отцы,

но кто объяснит,
отчего oни краснели
или пожимали плечами?

Поэты донесли до нас их мифы,
но Те-то от кого их взяли?
Вопрос неразрешимый.

А норманны, услышав грохот грома,
ужель серьезно верили они,
что это Тора молот?

Готов здесь я побиться об заклад,
что люди мифом развлекались,
словно сказкой

и подоплека их наивной веры
в том, чтобы найти предлог
для ритуальных действий.

Tолько в обрядах
можем мы отречься от чудачеств
и обрести утраченную цельность.

Не то чтоб всем подобным ритуалам
должны мы равно доверять,
иные омерзительны и вряд ли

одобрил бы Распятый,
скажем, бойню,
чтоб ублажить Его, затеянную нами.

Эпилог.

Из Археологии, по крайней мере,
одну мораль извлечь нам предстоит.
А именно, что все

Учебники безбожно лгут.
То, что Историей они зовут,
той, что негоже нам гордиться,

была сотворена такой, какая есть,
преступником, живущим в нас извечно.
И лишь Добро — вне времени и тела.

ПАМЯТИ ЗИГМУНДА ФРЕЙДА (умер в Сентябре 1939 г.)[151]

Когда о многих нам скорбеть придется,
Когда и горе стало достояньем
Эпохи нынешней, отдав на поруганье
Сознанья нашего и боли нашей слабость,

О ком нам говорить? Ведь каждый день, как дань,
Средь нас навечно отбирает лучших,
Добро творивших, знавших всю тщету
Трудов своих и все ж вносящих лепту.

Таким был этот врач. И в восемьдесят лет
Желал о нашей жизни думать он, чей хаос
Угрозами или же просто лестью
Зачатки будущего подчинить стремится.

Но в сем отказано ему: уже не видел он
Последнюю, привычную картину —
Проблемы, ставшие у гроба, как родня
Смущенная, не приняв нашей смерти.

Те самые стояли, в коих он
Был сведущ столь — неврозы, сновиденья
И тени, ждущие войти в блестящий круг,
Чтобы привлечь ученого вниманье,

Разочарованно рассеялись тотчас,
Когда он удалился от трудов,
Чтоб в землю лондонскую лечь —
Еврей великий, умерший в изгнаньи.

Лишь Ненависть возликовaла, полагая
Расширить практику, да подлые ее клиенты,
Кто исцелить себя надеются убийством
И пеплом покрывaют сад цветущий.

Они еще живут, но в мире измененном
Тем, кто без ложных сожалений обернулся
И в прошлое взглянул, все помня, будто старец
И откровенен был, подобно детям.

Он не был даже мудр, он просто предложил,
Чтоб Прошлое читалось в Настоящем
И, как урок поэзии споткнется
В конце концов на строчке, где, однажды,

Возникли обвинения и, вдруг,
Ты понимаешь, кем оно судимо
И как прекрасна жизнь была тогда,
Как и ничтожна. Лучше бы смиренно,

Как с другом, с Будущим вступить в переговоры
Без ложного набора сожалений,
Без маски добродетели и без
Смущения перед знакомым жестом.

Не удивительно, что древние культуры
В открытом им прорыве в подсознанье
Падение князей предугадали
И крах их прибыльных упадка сил симптомов.

Что преуспей он — почему бы нет — общественная жизнь
И вовсе станет невозможной; Государства
Обрушится огромный монолит
И мстители пред ним объединятся.

Его стращали Богом, но, как Данте,
Он шел своим путем среди заблудших душ
В тот смрадный ров, где те, кто был унижен
Отверженных ведут существованье.

Он объяснил нам Зло: что не деянья
Должны быть наказуемы — безверье,
Самоограничения капризы
И вожделение позорное тиранов.

И если нечто от диктаторских замашек
И строгости отеческой сквозило
В его лице и оборотах речи,
То это был лишь способ защитится

Того, кто жил среди врагов так долго,
Кто ошибался и порою был абсурден.
Теперь уже он даже и не личность —
Для нас теперь он целый мир воззрений,

В котором жизни мы различные ведем:
Подобен он погоде — чуть поможет
Иль воспрепятствует, но стало гордецу
Чуть тяжелей гордится и тирана

Почти никто всерьез не принимает.
В тени его спокойно мы растем
И он растет пока, уставший, в даже
И самом дальнем, самом жалком графстве,

Вновь не почувствует в скелете измененье.
И обездоленный ребенок в государстве
Своем игрушечном, где изгнана свобода,
Как в улье, где и мед — лишь ужас и тревога,

В надежде уцелеть им будет успокоен.
Они еще лежат в траве забвенья —
Нами давно забытые предметы —
Но, освещеные его отважным блеском,

Вернулись к нам и стали вновь бесценны —
Те игры, что для взрослых неуместны,
Те звуки, что и слышать неприлично
И рожи те, что корчим мы украдкой.

Но он желал для нас и более того,
Чтоб две неравных наших половины,
Разъединенные из лучших побуждений,
Опять в Oдно навек объединились

И большей той из них — там, где гнездится разум
Отдать права над меньшей, но лишь только
Для диспутов бесплодных; передать
Всю красоту чувств материнских сыну.

Но более всего он помнить завещал,
Что ночь достойна всяческих восторгов
Не потому, что нам внушает трепет
Но потому, что ждет от нас любви.

Ибо ее прелестные созданья
На нас печальные бросают взоры
И молят в Будущее взять с собой, тоскуя,
Изгнаников, и это в нашей власти.

Чтоб и они могли возликовать,
Служа, как он, на благо просвещенья,
И претерпев, как все, кто ему служит;
Как он стерпел наш выкрик вслед: — "Иуда!"

Смолк голос разума. Над дорогим усопшим
Скорбит Страстей, им объясненных, братство,
Печален Эрос — городов строитель,
И плачет анархистка Афродита.

ПОД ЗНАКОМ СИРИУСА[152]

Да, Фортунат, жаркая ныне пора наступила:
Вереск в предгорьях полег,
Сжался в путешную, вовсе постяшную струйку;
Раньше игривый поток;
Копья ржавеют у легиона, с их капитана льет пот,
Пусто в извилинах под
Шляпою школяра,
Вздор прорицает Сивилла,
Вмазав прилично с утра.

И сам ты, с расстройством желудка, в кровати
Проводишь, несчастный, весь день
Счета неоплачены, эпос обещанный
Так и не начат — мигрень.
Ты тоже страдалец, кто вечно твердит,
Что разве потоп его удивит.
Или же ветр с Утешителя крыл
Сброд грязный вознесший,
Темницы открыв.

Ты говоришь, что всю ночь тебе снилась утра ярчайшая синь,
Шиповник расцветший, когда
Трех мудрых Марий безмятежно приносят
Из кости слоновой суда.
Влекут их дельфин и морские коньки
К ленивому устью реки.
Ах, колокол — эхом громам канонад
В честь Них, посетивших
Греховный сей град.

Ведь так естественно надеяться и быть благочестивым
И верить, что в конце нас ожидает свет,
Но прежде помни, Фортунат,
Священных Книг завет —
Плоду гнилому сорвану быть.
Надежда смысла лишена,
Если прервалась тишина
В сей миг, а город спит,
Когда восставшая волна
Над городом висит.

На что же будешь ты похож, когда рванет гробниц базальт
И явит чародея гроб,
И страж его — мегалопод
Вслед за тобой тип-топ?
И что ответишь ты, когда рой нимф взлетит, крича,
Из пересохшего ручья,
И из развершихся небес
Твой Пантократор прогремит: "Кто и зачем ты здесь"?

Ибо, когда воскресших пустит в пляс
Под яблоней хорал,
Там также будут, Фортунат,
Те, кто не рисковал.
Те, кто у копей солевых копаются в тени,
Кому бессмысленные дни
В жару иль в дней конце
Предстали в тошных мыслях их,
В оливковом венце.

СУББОТА[153]