Михаил Петров - Судьба философа в интерьере эпохи.

• Название: Судьба философа в интерьере эпохи.
• Автор: Михаил Петров
• Жанр: Философия

Все написанное Михаилом Константиновичем проникнуто пафосом критики социального фетишизма, в условиях которого возникает убеждение, будто бы человек обязан различным институтам, знаковым системам и структурам всем, а сами они могут обойтись без человека, обладают способностью к саморазвитию. Такое убеждение порождает социальную пассивность, упование на "колесо истории", притупляет чувство личной ответственности за все, что делается здесь и теперь.

Петров Михаил Константинович

Историко-философские исследования.

М., 1996.

512 с.

---

Наличие у цитируемых работ независимого от автора истолкования его вклада более поздними авторами позволяет поставить вопрос о степени соответствия между авторской оценкой собственного вклада и исторической оценкой того же вклада, которая накапливается по ходу цитрования в актах объяснения нового - нового и для цитируемого автора, о чем он, очевидно, имеет не большее представление, чем Гераклит имел о законе Ципфа. Важность учета этой парности значений, за одно из которых автор несет полную ответственность, а ответственность за другое ему лишь вменяется историей как растущая по времени сумма различного рода прозрений, предвосхищений, основоположений, предвидений, осознана в четвертом открытии, которое сделано Гарфилдом и его коллегами по Институту информации в Филадельфии, где уже около 15 лет ведется с помощью ЭВМ "Индекс научного цитирования", позволяющий учитывать прошлую и текущую цитируемость работ в массивах публикаций различных дисциплин. Гарфилд с коллегами проверил по "Индексу", как пишутся истории различных дисциплин и научных направлений. Выяснилось, что все истории в любых дисциплинах пишутся с ориентацией на пики цитирования, то есть используют не авторское значение, а ту интерпретацию вклада автора, которая возникает в процессе цитирования и о которой автор, особенно если он древний, не мог и подозревать.

Пятое открытие принадлежит Куну (4), и, хотя оно сделано на сравнительно узкой базе истории физики и химии, методологическое его значение может оказаться и универсальным. По хорошо документированной гипотезе Куна, попытки объяснить аномалии, не поддающиеся объяснению в рамках действующей парадигмы, ведут к революциям - к появлению новых парадигм с новым набором постулатов, представлений об объекте исследований и его строении, способов доказательного объяснения. Революция завершается переписыванием истории в рамках новой парадигмы и в ее терминах, то есть по ходу развития дисциплина время от времени либо отсекает прошлое, в котором дисциплинарная деятельность велась по нормам, признаваемым ныне ненаучными, либо перетолковывает прошлую деятельность и ее результаты, подчиняя их нормам, по которым эта деятельность заведомо не велась и соответствующие результаты не могли быть получены. Тем самым в историях дисциплин (физики и химии, во всяком случае) возникают разрывы преемственности взаимопонимания, и любая интерпретация истории дисциплины, если она подчинена господствующей в данный момент парадигме (а других историй, и по Куну, и по данным Гарфилда, пока не бывает), видит в прошлом то, чего там заведомо не было, и видит под таким углом зрения, который был заведомо чужд тем, кто создавал историю дисциплины в прошлом.

Шестое и последнее пока открытие в этой серии опредмечивания эффектов ретроспективы принадлежит не столько какому-либо автору, сколько смещению интереса с непосредственной исследовательской деятельности на "переднем крае" научного познания к "тылам" науки, обеспечивающим преемственность такой деятельности, прежде всего к подготовке научных кадров. В какой-то степени, вероятно далеко не полной, открытие отвечает на вопрос: зачем нужна история, почему и для кого пишут истории различных дисциплин? Общий смысл ответа в том, что независимо от мотивов историка и его собственных представлений о целях и смысле его деятельности история дисциплины - один из двух необходимых любой дисциплине способов редукции накопленного знания (историческая и теоретическая редукция) до объемов, определенных ментальными возможностями студента и дополнительными ограничениями времени контакта студента и преподавателя по поводу трансляции-передачи студенту, будущему ученому, накопленного дисциплиной знания. Все дисциплины накапливают знание, не считаясь с ментальными ограничениями человека, хотя, естественно, в любом вкладе автоматически выполняются эти ограничения, поскольку творцы вкладов - люди, они не могут выпрыгнуть за рамки собственной физиологии, отпущенного им здоровья, таланта, срока жизни. С другой стороны, все дисциплины как формы деятельности смертных людей, рассчитанные не на одно поколение, вынуждены под угрозой собственного исчезновения готовить все новые и новые поколения для дисциплинарной деятельности, и в рамках этой задачи им волей-неволей приходится считаться с "вместимостью" человека, изыскивать способы редукции накопленного знания до вместимости с наименьшими потерями. Понятая в этом редукционном аспекте интерпретация истории любой дисциплины есть столь же необходимый и постоянный вид дисциплинарной деятельности, как и накопление знания. Они взаимосвязаны, и поскольку дисциплинарные кадры готовят к деятельности по существующим, а не по вчерашним правилам, процесс постоянного переписывания истории оказывается под сильнейшим давлением норм и правил, образующих действующую дисциплинарную парадигму.

Судя по известным сегодня и опредмеченным уже составляющим, эффекты ретроспективы выразимы примерно следующим набором постулатов:

1. Всякое объяснение адресно, обращено в прошлое и опирается на общий объясняющему и адресу контекст - историю предшествующих актов объяснения.

2. Любой контекст-история находится в совместном владении двух или множества индивидов и в общем случае, если для хранения контекста не используется письменность или иные средства записи, объем контекста не может превышать "вместимость" человека, то есть любой контекст, начиная с некоторого критического объема, вынужден использовать ту или иную технику редукции от забывания до исторического и теоретического сжатия.

3. Судя по контекстам, закрепленным письменно (литература, массивы дисциплинарных публикаций), использование образующих его смыслонесущих элементов для объяснения и освоения новых элементов подчинено ранговому распределению Ципфа, что выделяет в контексте относительно небольшую группу (6-7%) активных составляющих, берущих на себя основную (до 90%) нагрузку по связи нового с наличным.

4. Участие составляющих контекста-истории в освоении и связи новых составляющих обогащает их содержанием, которого они заведомо не могли иметь в момент собственного появления в контексте.

5. Выделение группы активных составляющих в процессах связи нового с наличным производно от "злобы дня", от настоящего, поэтому любая историческая редукция контекста, если она ограничена описанием группы активных составляющих, неизбежно модифицирует контекст и не может претендовать на сколько-нибудь объективное его представление.

6. Изменение условий на входе (смена парадигмы, новая проблематика) может вызвать резкие изменения состава группы активных составляющих и соответствующие реинтерпретации контекста-истории.

Вряд ли приходится сомневаться в том, что философия с момента своего появления и до наших дней была достаточно дисциплинарна, чтобы удовлетворять определению дисциплинарного контекста, подверженного всем эффектам ретроспективы. Ссылки, во всяком случае, мы встречаем уже у Гераклита, а в работах Платона и Аристотеля обнаруживаются очевидные следы исторической редукции обычного модернизирующего толка, что успел заметить уже Гегель, обвинив Аристотеля в навязывании предшественникам "начал", о которых те не имели представления и в которых явно не нуждались. Хотя о философии многие говорят и даже пишут как о неиссякаемом, но слабо парадигматизированном фонтане меняющихся слов вокруг неизменных и вечных проблем, нам такое представление кажется очевидной иллюзией ретроспективы, продуктом дисциплинарной революции XVIII-XIX вв., которая ввела новую парадигму философствования и, очередной раз переписав историю философии, установила и воспроизвела в поколениях философов новое видение того, что теперь следует понимать под философией, ее предметом, социальной функцией. Судя по историям других, менее древних дисциплин, философии за два с половиной тысячелетия собственного существования вряд ли удалось избежать тех потрясений-революций, после которых в тот же словарь и в ту же терминологию начинают вкладывать совершенно новый смысл.

Можно было бы назвать несколько периодов в истории философии, пришедших на смену парадигмы философствования и, соответственно, на реинтерпретацию вкладов предшественников, но, пожалуй, наиболее интересным для исследования и наиболее актуальным для исторического и теоретического осмысления познания мира в научной форме является история становления гносеологической составляющей предмета философии (Локк-Юм-Кант) и последующие, прежде всего у Гегеля, попытки гносеологической реинтерпретации истории философии на всю ее глубину, включая и античность. Здесь повсеместно возникают именно те случаи, когда предшественников вынуждают философствовать по правилам, появившимся через тысячелетия после их смерти, и задаваться проблемами, которые заведомо не могли быть ими сформулированными и поставленными. Платону, например, и Аристотелю историки философии вот уже около двухсот лет дружно приписывают развитые "теории познания". Но если, скажем, наличие или отсутствие теории познания идентифицировать по критерию наличия или отсутствия проблемы нового знания, возникновения нового знания у людей, то у Платона обнаруживается только осколок традиционной теории познания - учение о намагниченности-одержимости, с помощью которой традиционный бог-покровитель социализирует и передает людям новое знание, а у Аристотеля не обнаруживается и этого осколка-реликта, как и вообще идеи исторической ограниченности и неполноты знания. Если условием осуществимости любой осмысленной теории познания считать взгляд на природу как на источник знания, то до онтологической аргументации Ансельма Кентерберийского вообще бессмысленно говорить о теориях познания. Да и после него вся гносеологическая проблематика вплоть до Юма и Канта оказывается закрытой трехначальной (человек-бог-природа) структурой предмета философии, в которой все то, что станет гносеологией, заслонено фигурой бога, не может быть опред мечено, пока бог, как это сделал Кант, не будет выведен из числа начал-постулатов, которые принимают, а не объясняют. Только когда человек остается наедине с природой, а все остальное принимается на правах средств-знаков, становится возможной та теория познания, которую мы готовы обнаруживать чуть ли не у Фалеса.