Михаил Петров - Судьба философа в интерьере эпохи.

• Название: Судьба философа в интерьере эпохи.
• Автор: Михаил Петров
• Жанр: Философия

Все написанное Михаилом Константиновичем проникнуто пафосом критики социального фетишизма, в условиях которого возникает убеждение, будто бы человек обязан различным институтам, знаковым системам и структурам всем, а сами они могут обойтись без человека, обладают способностью к саморазвитию. Такое убеждение порождает социальную пассивность, упование на "колесо истории", притупляет чувство личной ответственности за все, что делается здесь и теперь.

Петров Михаил Константинович

Историко-философские исследования.

М., 1996.

512 с.

---

Вопрос о четком различении поведения и общения принадлежит сегодня не только к числу философских, где он выглядит как предметное размежевание с наукой и поиск опор на внешние абсолюты, способные ограничить и свести к минимуму схоластическую составляющую "философского поступательного движения", но и к числу практических как в широком смысле того, что можно назвать ленинским планом исследования в истории философии, в истории человеческого познания вообще (36, с. 131, 311, 314), без выполнения которого вряд ли вообще возможно теоретическое обоснование культурных революций в слаборазвитых и развивающихся странах, так и в ряде частных проявлений. Особенно остро этот вопрос ставится в самой науке по тому частному аспекту понимания научно-технической революции, который мы отметили как "контрреволюционный". Дело в том, что наука как форма общения, производства и кодирования знания сама попала в поведенческие тиски организации, и эта коллизия общения и поведения в "большой науке", создающая острейшие проблемы научной политики, организации и "оптимизации" научной деятельности, обрастает документами, опредмечивается материалами отчетов и исследований, в которых раскрываются принципиальные различия между общением и поведением, организацией и гласностью.

Конечно, научное творчество - только фрагмент предмета философии, куда должны войти и искусство, и системы выбора, и все механизмы обновления, и все, связанное с трансляцией - обучением, образованием, ориентированием человека в жизни, и фрагмент этот к тому же явно специфический: здесь методами общения творят поведение, репродукцию, и это уже с момента верификации гипотез на объективную истинность - на принадлежность к поведению, накладывает на продукты науки безлично-поведенческий, рабский отпечаток того, что способно по слову "разумно двигаться, оставаясь неразумным". Но наибольшей остроты конфликт между общением и поведением достигает именно здесь. И острота эта не случайна: все развитые государства как в рамках лагерей, так и на национальном уровне втянуты в соревнование по множеству сопряженных оснований (экономика, сила, престиж и т.п.), и научно-техническая гонка, стремление активизировать научную политику, заставить науку "быстрее вертеться" образует весьма существенную составляющую такого соревнования - расходы на науку растут в удвоенном темпе по сравнению с ростом самой науки.

В стремлении активизировать научную политику государства действуют по обычному поведенческому шаблону; организуют, планируют, избирательно стимулируют научную деятельность, наталкиваясь при этом на ту самую счетверенную непредсказуемость, из-за которой научной деятельности невозможно указать ни цели (открытие), ни исполнителя, ни срока исполнения задачи, ни исходных материалов и конечной формы продукта, то есть здесь невозможно реализовать обычную поведенческую организационную схему, где функции участников строго определены и нет лишних бесполезных деталей вроде автомобильного колеса на телевизоре или прокатного стана в цехе обувной фабрики. Связанная по условиям гонки необходимостью препятствовать утечке нового знания из "своей науки" и всячески способствовать утечке "из чужой", государственная научная политика вынуждена, с одной стороны, герметизировать научную деятельность, выстраивая вокруг нее барьеры секретности, а с другой - нагнетать в эти изолированные места научной деятельности - проекты, НИИ, городки - "научный персонал" на правах избыточных деталей в надежде, что хоть какие-нибудь из них сработают. Поскольку новое знание всегда оказывается продуктом головы, а не поголовья и собранные в места изоляции "детали" с той же неизбежностью оказываются людьми, способными кристаллизироваться по экстранаучным основаниям (штатно-должностное, квартирно-жилищное, демографическое, профсоюзное и т.д. и т.п.), прорастать цементом быта, результат получается соответствующий: стоимость единицы научной продукции оказывается пропорциональной четвертой степени от числа участников (населения изолированного места) и резко повышается с возрастом коллектива. Кончаются же эти бесконечные попытки тем, что научная политика в смущении отступает перед продуктом собственной деятельности, который живет себе замкнутой на служебные, профсоюзные, бытовые основания жизнью, и направляется в "другое место" строить то же самое: в Новосибирск, скажем, после Дубны, и в Серпухов после Новосибирска.

По всему миру делается это с таким же упорством, с каким традиция ползет в профессионализм: научная политика попросту не умеет иначе. К современной научной политике и к жизни подвластной ей "ученой социальности" вполне подходит изречение Лао-цзы: "Когда правительство деятельно, люди становятся несчастными" (Даодэцзин, гл. 58). Вместе с тем, пытаясь понять, что же, собственно, происходит, когда субъективно бесспорно благие намерения администраторов науки дают прямо противоположный задуманному эффект, науковеды волей-неволей наталкиваются на действие этой счетверенной непредсказуемости и, анализируя деятельность невидимых колледжей, информационных групп, роль формальной и неформальной коммуникации в науке, открывают terra incognita европейской культурной традиции - общение как нечто по многим характеристикам противоположное поведению, организации и самому лозунгу европейской цивилизации вообще: "Порядок во всех отношениях превосходнее беспорядка" (Платон).

Рассматривая четыре непредсказуемости входа в научную целостность, способы их преодоления в науке, а главное - влияние на эти способы организационного пресса, науковеды всегда обнаруживают одну и ту же картину: снижение темпов движения научного знания как результат растущей активности научной политики. Здесь и производительность научного труда, которая падает в том же темпе, в каком растет наука, и появление многообразных организационных задержек, вызывающих "плановое" разрастание лагов, и многое другое. Достаточно напомнить, что Иван Федоров, первопечатник, опубликовал "Апостол" за 9 месяцев, а два варианта "Часовника" даже в более короткие сроки, тогда как сегодня, в разгар научно-технической революции, все оказывается много сложнее: "Наши публикации находятся в редакциях вдвое дольше зарубежных. Выходя в свет, они оказываются примерно на год "старше" одновременно появившихся зарубежных работ" (9, с. 153-154), хотя и там еле-еле укладываются в поставленные Федоровым рекорды: среднемировой редакционный лаг близок к 8 месяцам. И такие искусственные замедлители процесса встречаются на каждом шагу. В нормальной схеме исследовательского центра типа Дубны: гипотеза - совет - план - совет - теоретическая разработка - совет - доработка - совет - инженерная разработка - совет - доработка - совет - заказ - настройка - эксперимент, движение к верификации постоянно спотыкается на плановом начале - на периодичности советов, сроков подачи планов, заявок, заказов и т.д., когда вот даже вспомогательная мастерская, если ее работа планируется на месяц, неукоснительно добавляет в лаг ровно месяц.

Тормозящий эффект организационного вмешательства и неспособность научной политики реализовать поведенческую схему, в которой однозначно указывалось бы, где, что, кому, в какие сроки открывать и с чем в наличном знании эти открытия связывать, как раз и наталкивают на мысль более тщательно исследовать тот принцип научной деятельности, который препятствует осуществлению административной мечты о порядке в науке. Мы назвали бы этот принцип гласностью, безадресным общением, когда не человек ищет способ поведенческого решения той или иной проблемы, а проблема ищет человека, способного ее решить, не человек озадачивается, а задача очеловечивается. И если, скажем, поставлена задача перепрыгнуть Бруммеля, то принятый в научной политике метод субботника, мобилизации, скажем, по путевкам райкома всех, способных прыгать, вряд ли окажется наилучшим решением, будет давать те же результаты, что и манхэттенские проекты и всякие другие "конвергентные исследования" в современной большой науке. Решать в конечном счете придется одному, одной голове, которая вовсе не обязательно должна находиться в данном скоплении-изоляции научного поголовья.

Наука выходила и выходит из этой ситуации очень просто: каждый момент в движении знания от гипотезы до подготовленной к внедрению разработки есть вместе с тем и момент предельно широкого безадресного оповещения-осведомления в надежде, что среди очень многих оповещенных найдутся единицы заинтересованных. Паскаль проверил гипотезу Торричелли об атмосферном давлении не потому, что он один знал о ней; проблема нашла Паскаля во множестве осведомленных, среди которых были и крупные имена. Гоббс обосновал категорию взаимодействия и новое понимание причинности на основе поведенческого принципа инерции вовсе не потому, что он один знал об этом принципе Галилея. Знали все в кружке Мерсенна, да и за его пределами знали многие. Но все, в том числе и Галилей, видели в принципе инерции изящный довод против "несовершенных" орбит Кеплера и в пользу совершенства кругового движения, а Гоббс увидел в нем принцип поведения миропорядка опытной науки. Такие примеры можно было бы приводить тысячами. Любое открытие совершается по нормам гласности. Никому еще не удавалось организовать открытие по той простой причине, что прежде, чем организовывать, нужно знать, что именно организовывать. Можно, конечно, организовать НИИ "Архимед", где отдел короны будет озадачиваться, отдел ванны - мерить, а отдел "эврика" - нарушать общественный порядок во имя начал гидростатики, но дальше таких благоглупостей основанное на поведенческом принципе общение идти не может.