Чарльз Кули - Человеческая природа и социальный порядок

• Название: Человеческая природа и социальный порядок
• Автор: Чарльз Кули
• Издательство: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги
• Жанр: Философия
• Год: 2000
• ISBN: 5-7333-0016-7

Впервые на русском языке книга основоположника символического интеракционизма, давно ставшая классикой социологии. Это единственное, пожалуй, за последние 100 лет целостное исследование становления человеческого я.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Социальное я может защищаться либо негативным образом — так или иначе избегая всего, что способно волновать и утомлять, ли позитивным — противодействуя ему, контролируя и направляя его [эмоциональное начало]; большинство великих учителей призыва комбинировать обе эти тактики.

Физическое бегство от людей всегда был горячо желанно для тех кто искал более спокойной, уверенной жизни. Страсти, подлежащие обузданию, — это симпатии по своему происхождению, пробуждаемые воображаемым образом других людей, с которыми мы входим в контакт. Как замечает К. Флеминг в романе о Дизраэли: «Живя среди людей, я желал оказывать на них влияние». Удалиться в монастырь, в леса или за моря — значит? уйти от всего того, что возбуждает наши амбиции; и даже смена наших друзей и соперников на компанию незнакомцев — или, по крайней мере, людей, чьи цели и амбиции отличаются от наших, — дает во многом тот же эффект. Уйти от своего привычного окружения означает в некотором смысле уйти от своего Я; и мы зачастую находим в этом главную прелесть путешествия или жизненных перемен. Я не могу согласиться с теми, кто считает, что необходимо признать наличие специфического инстинкта уединения, чтобы объяснить особую роль отшельничества в религиозной жизни. Люди испытывают желание удалиться от мира, когда они устали, опустошены, издерганы им настолько, что для них немыслимо восстановить свое внутреннее равновесие, не отдалившись от него. Для впечатлительного сознания жизнь — это арена тревог и битв даже там, где флегматичный человек вообще не видит причины для волнения; такому сознанию покой часто кажется единственно благим и желанным, так что монастырь, лесная чащоба или необитаемый остров становятся самым благодарным предметом воображения. Живущее воображением я, которое, по сути, и есть подлинное я, может быть избито, изранено и выжато жизнью, полной борьбы и честолюбия, сильнее, чем материальное тело в физической схватке; и душевные раны, как правило, дольше не заживают и отнимают гораздо больше жизненных сил. Унижение, разочарование, обида, ревность, страх позора или неудачи, а иногда даже надежда и восторг — изматывающие страсти, и пережившему их в полной мере отшельничество кажется самым спасительным и желанным.

Более утонченный род ухода осуществляется исключительно в воображении посредством обуздания амбиций, умаления собственного образа я до такой степени, что можно уже не опасаться его большего принижения. Какой мир и покой воцарились бы, если человек был способен к полному и искреннему смирению! Нет более сладостного чувства, чем раскаяние и самоотречение, когда они сменяют самомнение, чередующееся с унижением. Это также составляет традиционную часть религиозной дисциплины сознания. Так, мы читаем у Фомы: «Сын мой, теперь я хочу указать тебе путь мира и истинной свободы… Учись следовать чужой воле более, чем своей собственной. Выбирай всегда меньшее, а не больше. Занимай всегда низшее место и всем подчиняйся, всегда желай и молись, чтобы воля Господа полностью исполнилась в тебе и во всем. Так человек входит в царствие мира и спокойствия»[98]. Иными словами, всецело усмиряйте агрессивное социальное я, откажитесь от амбиций, свыкнитесь со скромным местом в мыслях других — ив душе вашей воцарится мир, так как вам нечего будет терять и нечего бояться. А тем, кто знаком с писаниями моралистов, античных или христианских, нужно просто помнить, что этот воображаемый уход я от раздоров и неуверенности всегда предписывался ими как путь к достижению счастья и был предметом назиданий. Многие люди, чувствительные к благоприятному мнению других о себе и импульсивно испытывающие от этого большое удовольствие, все-таки предпочитают жертвовать подобным удовольствием, так как знают из опыта, что оно может подчинить их чужой воле и несет с собой элемент слабости, беспокойства и, возможно, унижения. Испытывая признательность за благосклонное мнение о себе и находя в нем удовольствие, вы в какой-то мере ставите себя и свое душевное спокойствие в зависимость от других людей, в чьем отношении к себе вы не можете быть полностью уверены. Вы приобретаете новый источник сомнений и опасений. Со временем приходят опыт и мудрость, и вы вступаете в подобные отношения лишь с теми людьми, в чьей искренности, постоянстве и справедливости вы можете быть совершенно уверены. Кроме того, вы не принимаете всерьез те похвалы в свой адрес, которые, чувствуете, не вяжутся с вашим характером. Понимаемое таким образом укрепление и развитие я в различных его формах безоговорочно осуждалось четырьмя правилами покоя Фомы: если человек обладает столь энергичным темпераментом, что не нуждается в подобных мотивах, чтобы насторожиться и направить свои способности в нормальное русло, он был бы счастливее и, возможно, более полезен для мира, если бы сумел подчинить их некоторого рода дисциплине. С этой точки зрения, мне кажется, мы можем во многом объяснить и оправдать суровое подавление Паскалем и многими другими утонченными натурами: «Он с таким подозрением относился к любому случайному удовольствию, к любой тщеславной мысли или самодовольству в отношении себя и своей работы, что носил на теле пояс из железа, острые края которого прижимал к себе, когда ощущал, что ему угрожает что-либо в этом роде»[99].

Очевидное возражение против ухода от мира, физического или воображаемого, состоит в том, что он представляет собой отказ от выполнения социальных функций, отвержение жизни, логически ведущие в потусторонний мир, к идее того, что лучше умереть, чем жить. Согласно этому учению в его крайней форме, лучшее, что может сделать человек, — это умереть и попасть на небеса; а поскольку это ему не позволено, тогда пусть личное, честолюбивое я, настроенное на тональность этого мира, умрет в нем и будет замещено смиренным и уединенным размышлением в предуготовлении к грядущей жизни. Во времена, когда эту доктрину проповедовали и верили в нее до такой степени, что великое множество утонченных натур на протяжении столетий уходило в пустыни и монастыри или, по меньшей мере, пренебрегало привязанностью и долгом по отношению к семье, она приносила, без сомнения, дурные плоды. Но в наше время, когда такие крайности стали редкостью, наблюдается иная опасность — недооценка полезности частичного или временного ухода. Такой автор, как, например Лэкки, считает, что полное разрушение монастырской системы протестантизмом отнюдь не принесло пользы женщинам или миру и что невозможно представить себе более необходимый институт, который призван давать приют для беззащитных женщин и превращать их самих в сестер милосердия[100]. Количество и качество социальных стимулов, которые человек может вынести без ущерба для своего характера и работоспособности, зависит, грубо говоря, от его чувствительности, определяющей порог эмоционального срыва, и от силы контролирующих и координирующих функций, которые определяют его способность направлять или подавлять эмоции и подчинять их нормальной жизни. Всегда существует категория людей, включая большую часть тех, кто способен к высшему интеллектуальному творчеству, для которых конкурентная борьба обычной жизни чрезмерно обременительна и пагубна и которые поэтому могут служить миру, только отгораживаясь от него. А это значит, что огульное осуждение отшельничества и аскетизма вряд ли справедливо. Здравая практическая мораль должна рассматривать эти явления в связи с различными типами характера и обстоятельств, и она определит, я уверен, важную роль обоих.

Но самым радикальным лекарством против метаний и разочарований социального я является не негативный путь простой изоляции и усмирения «я», а позитивный путь его преобразования. Их нелегко отличить друг от друга, и обычно они выступают сторонами одного и того же процесса. Инстинкт я нельзя подавить, пока сохраняются душевные силы, но его можно научить все более и более отождествлять себя с общечеловеческими идеями и целями, которые возвышаются над сугубо чувственными, мелочными и преходящими интересами и не зависят от них. Нужно всегда иметь в виду, что я — это некая идея или система представлений, с которыми ассоциируется особая позиция, которую мы называем чувством я. Я есть все то, пренебрежение чем вызывает во мне возмущение, будь то мое пальто, мое лицо, мой брат, книга, которую я опубликовал, научная теория, которой я придерживаюсь, филантропическая деятельность, которой я занимаюсь, мое религиозное кредо или моя страна. Вопрос стоит так: отождествляю ли я себя мысленно со всем этим настолько, что, когда кто-то задевает их, то задевает тем самым и меня? Так, в «Мидлмарче» истинным я м-ра Касобона, его самой агрессивной, настойчивой и чувствительной частью является система представлений, относящихся к неопубликованной работе «Ключ ко всем мифологиям» (Key to All Mythologies). Именно с ней связаны его гордость, ревность, боль и тревога. Его грезы о том, как воспримут его книгу люди Брэйзиноуз, составляет большую часть его социального я, и он испытывает тайную радость и муку сообразно тому, с надеждой или отчаянием он ожидает ее выхода в свет. Когда он узнает, что смертельно болен, его главной заботой становится доведение издания до концы, и он пытается возложить это бремя на бедную Доротею, которая проходит бледной тенью в его жизни по сравнению с книгой, простым орудием на службе этого фантастического эго. Если бы было возможно, листая страницы истории, воскресить реальные я всех мыслителей, какой странной процессией они бы предстали! Диковинные теории, непонятые и отвергнутые вероучения и гипотезы, когда-то презираемые, но теперь давно утвердившиеся — а может, и наоборот; и все это задумывалось страстно, ревностно, беззаветно и было самой сокровенной сутью я. Не существует людей более чувствительных и даже безумных, чем те, в которых чувство я соединялось бы со столь необычными и далекими замыслами. Астроном может оставаться равнодушным, когда вы высмеиваете его внешность, оскорбляете его родственников или ставите под вопрос его честность в денежных делах, но если вы сомневаетесь в существовании искусственных каналов на Марсе, вы задеваете его за живое. Поэты и художники всегда и не без основания считались genus irritabile[101].