Чарльз Кули - Человеческая природа и социальный порядок

• Название: Человеческая природа и социальный порядок
• Автор: Чарльз Кули
• Издательство: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги
• Жанр: Философия
• Год: 2000
• ISBN: 5-7333-0016-7

Впервые на русском языке книга основоположника символического интеракционизма, давно ставшая классикой социологии. Это единственное, пожалуй, за последние 100 лет целостное исследование становления человеческого я.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Смирение, как и самоутверждение, существует в формах, сочетающихся в возвышенным типом характера и воспринимаемых вполне одобрительно, но также и в формах, воспринимаемых как низменные. Бывает, что смирение соседствует с тщеславием и служит признаком характера нестойкого, чрезмерно и неразборчиво уступающего чужой точке зрения на себя. Нам бы хотелось, чтобы человек проявлял смирение лишь перед тем, что, с его собственной точки зрения, поистине превосходно. Его скромность должна сочетаться с чувством собственного достоинства, это должно быть то почтительное уважение, которое твердый, но развивающийся характер испытывает в присутствии того, что воплощает его идеалы. У каждого сложившегося человека есть свои авторитеты, в чьем воображаемом присутствии он становится податлив, словно глина в руках гончара, из которой тот может сделать что-то лучшее. Это происходит из-за ощущения, будто эти авторитеты знают его лучше, чем он сам. В состоянии такой восторженной восприимчивости рождается ощущение новой жизни, которое поглощает старое я и заставляет его казаться скучным, ничтожным и презренным. Смирение такого рода идет рука об руку с самоуважением, так как чувство высшего или идеального я призывает наличное и банальное я к скромности. Человек стремится к «столь высокому идеалу, что всегда ощущает свое несовершенство как в собственных, так и в чужих глазах, хотя и осознает, что оценивает себя по обычным меркам своего общества, страны или поколения»[93]. Но смирение, доходящее до самозабвения, и раболепие перед чужим мнением воспринимаются просто как трусость и подобострастие.

Книги о внутренней жизни восхваляют и предписывают скромность, раскаяние, покаяние и самоотречение; но для всех вдумчивых читателей очевидно, что описанный в них род смирения вполне совместим с благоговением перед самим собой Гете или уверенностью в своих силах Эмерсона — по сути это одно и то же. «Подражание Христу»[94] содержит учение именно такого рода. Кроме того, это смелая книга, и особенно ее начало наполнено призывами к вере в себя — вполне в Духе Эмерсона. «Certa viriliter — говорит автор — consuetudo consuetude vincitur. Si tu scis homines dimittere, ipsi bene te dimittent tua facta facere»[95].

Человеку постоянно предписывается подчинение либо Богу, то есть реальной личности, в собственном сознании, либо — если речь идет об отношениях между людьми — внешнему правилу, которое предполагает, что воля остается свободной в том, что считается ее высшими Функциями. Все это учение направлено на возрастание идеального, но очень личностного я, выработанного в процессе уединенного созерцательного размышления, для достижения которого необходимо отказаться от земных устремлений и символами которого служат Бог, совесть и милосердие. Правильная критика доктрины Фомы[96] состоит не в том что она принижает человеческое мужество и уверенность в своих силах, а в том, что отвлекает их от земных дел, где они столь необходимы, и уводит их в область абстрактного воображения. Здоровое сознание не может отказаться от идей самоутверждения и личной свободы, хотя внешние формы выражения казалось бы могут отвергать их; и соответственно, «Подражание» и тем более Новый Завет полны таких идей. Там, где нет чувства я и вообще каких-либо амбиций, там ничто не имеет ни силы, ни смысла. Потерять чувство самостоятельного, творческого, стойкого я означало бы раствориться, распасться и исчезнуть в небытии.

Здоровое, гармоничное сознание даже средней восприимчивости в соответствующем ему по духу окружении и занятое полезной деятельностью придерживается золотой середины между самоуважением и разумной амбициозностью. Для этого не обязательно требуются специальные усилия, можно обойтись и без сознательной борьбы с упрямым эготизмом, чтобы избежать зависти, ревности, высокомерия, суетливой погони за признанием и других болезней социального я. С чувством я, достаточным для того, чтобы стимулировать человека, но не мучить его, в социальном окружении, готовом оценить без лести, с хорошим здоровьем и умеренным успехом можно прожить жизнь, почти не прибегая к сильным моральным и религиозным средствам, служащим для подавления непокорного я. Но сколь немногие, особенно в наше активное, многообещающее и материально процветающее время, хоть мало-мальски искушены во внутренних конфликтах и интересуются литературой и учениями, связанными с я.

Но почти каждая тонкая и чувствительная натура знает, что социальное я временами бывает источником страстей и страданий. Пока человек с чем-то считается и что-то отстаивает, пока он поистине личность, он обладает эго, вокруг которого группируются его страсти, развитие которого обязано быть его главной целью. Но именно то обстоятельство, что я стоит в центре наших планов и стремлений, превращает его и в центр душевного волнения: оно требует усилий и ответственности; от него исходят сомнения, надежды и страхи. Подобно тому, как человек может мирно и спокойно наслаждаться видом травы деревьев только в чужом саду, поскольку в собственном все напоминают ему о необходимости улучшений, так и любая часть я по самой своей сути чревата скорее напряжением, чем покоем. Кроме того, подобно, по-видимому, любому другому роду чувств, чувство я доставляет удовольствие лишь при нормальной продолжительности и интенсивности и бывает неприятно, когда становится чрезмерным. Одна из причин того, почему мы устаем от самих себя, заключается в том, что мы попросту исчерпываем способность переживать с удовольствием определенного рода эмоции.

Как видим, наиболее беспокойное я есть, по большей части, отражение сознания других. Эта сторона я столь же тесно связана с характером, как кредит с золотом или ценными бумагами, которые его обеспечивают. Она легко и охотно разрастается у большинства из нас и подвержена внезапным, иррациональным и мучительным коллапсам. Мы живем, счастливые и самоуверенные, полагая, что мир вертится для нас, пока в один недобрый час не узнаем, что не все так просто, как мы думали, и что наш имидж потускнел. Возможно, мы, не задумываясь, делаем что-то такое, что идет вразрез с социальным порядком, или, возможно, привычное течение нашей жизни не столь благообразно, как нам казалось. Как бы то ни было, мы с ужасом обнаруживаем, что мир суров и чужд нам и что наша самооценка, уверенность в себе и надежды, основанные на чужих мнениях, повержены в прах. Наш разум может говорить нам, что мы не стали хуже, но страх и сомнение на позволят нам поверить в это. Впечатлительное сознание будет, без сомнения, страдать из-за непостоянства чужого мнения. Cadet cum labili[97]. Как социальные существа, мы живем, видя собственное отражение, но не уверены, спокойна ли водная гладь, в которую мы смотримся. Во времена, когда люди верили в колдовство, считалось, что если один человек тайно сделает восковую фигурку другого и воткнет в нее иголку, то его соперник будет испытывать мучения, а если фигурку расплавить, то человек умрет. Этот предрассудок почти воплотился в жизнь в отношениях между персональным я и его социальным отражением. Кажется, что они существуют раздельно, но они загадочным образом едины и то, что делается с одним, происходит и с другим.

Если человек горячего и взрывного темперамента не тщеславен не горд и живет вполне размеренно, не слишком страдая от разочарований, зависти и т. п., то лишь потому, что он научился как-то дисциплинировать и контролировать свое чувство я, а значит, и избегать болезненных огорчений, которым подвержен по своему темпераменту. Избегать их всегда было насущной и настоятельной проблемой всякого впечатлительного сознания, и литература, посвященная внутренней жизни, переполнена повествованиями о борьбе с необузданными страстями социального я. Для людей обычного, сравнительно инертного склада эти страсти, в целом, приемлемы и благотворны. Соперничество, амбиция, честь, даже гордость и тщеславие в умеренных масштабах относятся к высшим уровням нашего мышления и воображения; они возвышают нас над простой чувственностью и увлекают к идеальным и социально обусловленным целям. Объявить их злом могли разве что те, кто сам пострадал от них, то есть, насколько я понимаю, люди с излишне чувствительными душами, или же те, чьи жизненные обстоятельства сделали невозможным нормальное и благотворное самовыражение. Для такого рода людей мысль о собственном я становится болезненной отнюдь не из-за слабого чувства я, а, наоборот, из-за его перенапряжения в силу чрезмерной чувствительности и ранимости, так что сама эта мысль задевает эмоциональную струну, и без того натянутую и жаждущую расслабления. Для такого сознания самоотречение становится идеалом, идеалом покоя, мира и свободы, подобно зеленым лугам и тихим заводям. Провидцы внутренней жизни, такие, как Марк Аврелий, Св. Павел, Св. Августин, Фома Кемпийский и Паскаль, отличались не отсутствием агрессивного я, а успешным обуздыванием и облагораживанием его, что и сделало их примером для всех, кто ведет подобную битву. Если бы их эго не было от природы столь беспокойным, им не пришлось бы бороться с ним, и они не развили бы искусства этой борьбы в назидание грядущим поколениям.