Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

• Название: Житие Дон Кихота и Санчо
• Автор: Мигель де Унамуно
• Издательство: Наука
• Жанр: Религия
• Год: 2002

---

Я смерть приемлю, о да,

и воля чистой пребудет

и полной света.

Ведь жизни хотеть, когда

Бог смертному смерть присудит, —

безумье это.

Так мог ответить твой хозяин словами дона Родриго Манрике, словами, которые вложил в уста отца сын, дон Хорхе, сложивший бессмертные строфы.

И после слов о величайшем безумии, состоящем в том, чтобы умереть ни с того ни с сего, Санчо принялся за старое, повел речи о расколдовании Дульсинеи и о рыцарских романах. О героический Санчо, как мало людей замечает, что ты достиг вершины безумия, когда твой хозяин низвергся в бездну благоразумия, и что над его смертным ложем ты излучал свою веру, Санчо, твою собственную веру в то, что ты не умер и не умрешь! Дон Кихот утратил свою веру и умер, ты приобрел ее и живешь; понадобилось, чтобы он умер, разуверившись, чтобы в животворящей вере жил ты.

О Санчо, какой печали исполнено твое воспоминание о Дульсинее теперь, когда твой хозяин готовится к смертному часу! Это уже не Дон Кихот, а Алонсо Кихано Добрый, застенчивый идальго, который двенадцать лет любил, как свет очей своих, — очей, которые скоро станут добычей тления,284 — Альдонсу Лоренсо, дочь Лоренсо Корчуэло и Альдонсы Ногалес, из Тобосо. Когда ты напоминаешь ему, лежащему на смертном одре, о его даме, ты напоминаешь ему о пригожей девушке, созерцанием которой он тайком насладился четыре раза за двенадцать лет одинокой незаметной жизни. Сейчас идальго, возможно, увидел бы ее уже замужней, в окружении детей, гордой своим мужем и своей жизнью в Тобосо, столь благополучной. И тогда, на своем холостяцком смертном ложе, он подумал бы, возможно, что когда‑то мог бы ввести ее в свой дом и на это ложе и на ложе этом испить жизни. И умер бы он в безвестности, и Дульсинея не призывала бы его с небес безумия, а он чувствовал бы на своих холодных губах жаркие губы Альдонсы, а вокруг были бы их дети, и в них продолжалась бы его жизнь. Добрый идальго, ваши жизни столько раз сплетались бы в одну, и ты чувствовал бы ее рядом, на ложе, где умираешь. Чувствовать, что она здесь, рядом, держать ее руку в своей, чтобы твоей руке передавалось тепло, тебя уже покидающее, и увидеть ослепительный свет последнего таинства, свет тьмы, отражающийся в ее заплаканных, испуганных глазах, вбирающих твой взгляд, уже уходящий в вечность. Ты умирал, не насладившись любовью, единственной любовью, которая побеждает смерть. И слыша голос Санчо, говорившего о Дульсинее, ты должен был пережить в сердце своем те двенадцать долгих лет, прожитых под пыткой неодолимой стыдливости. Это была твоя последняя битва, мой Дон Кихот, которую не заметил никто из тех, кто стоял вокруг смертного одра.

На помощь Санчо пришел бакалавр, и, услышав его, Дон Кихот сказал с предсмертным спокойствием: «Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы. Я был сумасшедшим, а теперь я в здравом уме; я был Дон Кихотом Ламанчским, а сделался, как уже сказал вам, Алонсо Кихано Добрым. Пусть мое раскаяние и моя правдивость возвратят мне ваше прежнее уважение…». Ты выздоровел, Рыцарь, чтобы умереть; ты снова стал Алонсо Кихано Добрым, чтобы умереть. Взгляни, мой бедный Алонсо Кихано, взгляни на свой народ, не излечился ли он также от своего безумия, чтобы затем умереть? Разбитый, потерпевший неудачу и побежденный там, в Америке, не возвращается ли он в свою деревню, чтобы исцелиться от своего безумия? Как знать!.. Может статься, чтобы умереть. Может статься, и умер бы, если бы с ним не остался Санчо; он заменит тебя, полный веры. Потому что твоя вера, Рыцарь, в наши дни копится в Санчо.285

Санчо не умер, он наследник твоего духа, благородный идальго, и мы, твои верные последователи, надеемся, что Санчо когда‑нибудь ощутит, как ширится, полнясь кихотизмом, его душа, как расцветают в нем старые воспоминания о жизни оруженосца, и тогда он войдет в твой дом и облачится в твои доспехи, которые ему расставит и подгонит по фигуре местный кузнец, и выведет Санчо Росинанта из конюшни, и сядет на него верхом, и возьмет в руки твое копье, копье, благодаря которому ты дал свободу каторжникам и победил Рыцаря Зеркал, и, не обращая внимания на вопли племянницы, выедет в поле и вернется к жизни, полной приключений, превратившись в странствующего Рыцаря. И тогда, мой Дон Кихот, именно тогда твой дух утвердится на земле. Это Санчо, твой верный Санчо, это Санчо Добрый, он стал безумным, когда ты излечился от безумия на смертном одре; и Санчо утвердит навсегда кихотизм на земле людей. Когда твой преданный Санчо, благородный Рыцарь, сядет на твоего Росинанта, облаченный в твои доспехи, и возьмет в руки копье, тогда ты воскреснешь в нем и тогда осуществится твой сон. Дульсинея примет вас обоих и, обхватив руками, прижмет к груди, и вы с Санчо станете одним существом.

«Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы!»; рассеялся сон:

И, если верно рассудим, Жизнь только снится людям, Пока не проснутся от сна. Снится, что он король, королю, И живет он, повелевая, Разрешая и управляя.

Дон Кихоту снилось, что он странствующий рыцарь, но вот кончились его приключения, и он умирает:

И славу его потом проверьте, В пепле смерти ее измерьте!

Чем была жизнь Дон Кихота?

Что это — жизнь? Это только бред, Что это — жизнь? Это только стон, Это бешенство, это циклон, И лучшие дни страшны, Потому что сны — это только сны, И вся жизнь — это сон.286

«Ах, не умирайте ваша милость, мой сеньор, а послушайтесь моего совета — живите еще много лет!»:

Снова (но что это, небо?) Вы хотите, чтоб грезил я властью, Которую время отымет? Снова хотите, чтоб видел Меж призрачными тенями Великолепье и пышность, Развеянные по ветру?

«Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы!»:

Прочь, тени! Хоть вы явили Моим омертвевшим чувствам Голос и плоть — у вас Ни голоса нет, ни плоти. Я не хочу величья Фальшивого, пышности ложной, Не хочу — все это лишь бред, И от самого легкого ветра Все это в прах обратится, Подобно тому как цветущий Миндаль зацветет с рассветом Негаданно и нежданно, И от первого дуновенья Уже опадут и поблекнут Розовые бутоны, Его украшенье и гордость.287

И дайте мне сказать вместе с моею сестрой Тересой де Хесус:

Жизнь на небе, в кущах рая,

Истинна, а эта — ложь,

В ней без радости живешь,

Всеминутно умирая.

Смерть, тебя я призываю,

Жду прихода твоего.

Умираю оттого, что еще не умираю.288

«Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы!» Или, как сказал Иньиго Лойола, когда пришло ему время пробудиться от сна жизни и он умирал и ему хотели дать немного бульона: «Этому уже не время» (Риваденейра, книга IV, глава XVI) — и умер Иньиго, как лет пятьдесят спустя умрет Дон Кихот, просто, не разыгрывая комедии, не собирая людей у своего ложа, не превращая смерть в зрелище, как умирают настоящие святые и настоящие герои, почти так же как умирают животные: ложатся и умирают.

Добрый Алонсо Кихано продолжал диктовать свое завещание и отказал все свое имущество, без всяких ограничений, Антонии Кихане, своей племяннице, но оговаривал в качестве обязательного условия, чтобы, «если она захочет выйти замуж, избрала мужем человека, относительно которого будет сначала удостоверено, что он не знает, что такое рыцарские романы; если же выяснится, что он знает их, и тем не менее моя племянница все же пожелает выйти за него, я лишаю ее моего наследства, которое прошу моих душеприказчиков употребить на добрые дела, по их усмотрению».

Как же правильно думал Дон Кихот, полагая, что два рода занятий — мужа и странствующего рыцаря — полностью несовместимы! И диктуя завещание, не помышлял ли добрый идальго о своей Альдонсе, о том, что, если б пересилил робость, порожденную непомерной любовью, не пришлось бы ему изведать рыцарские злоключения, ибо ее объятия удержали бы его близ домашнего очага?

Твое завещание исполняется, Дон Кихот, и юноши твоей родины отказываются от рыцарских похождений, чтобы наслаждаться имуществом твоих племянниц — а почти все испанки из их числа — и наслаждаться самими племянницами. В их объятиях гаснет всякий героизм. Они дрожат, как бы в женихах и мужьях не вспыхнул каприз, овладевший их дядюшкой. Это твоя племянница, Дон Кихот, это твоя племянница ныне властвует и правит в твоей Испании; твоя племянница, а не Санчо; эта трусоватенькая, домовитая, застенчивая Антония Кихана, та, что боялась, как бы ты не стал поэтом, не заболел бы этой неизлечимой и прилипчивой болезнью, та, что так усердно помогала священнику и цирюльнику жечь твои книги, та, что советовала тебе не ввязываться в потасовки, не бродить по свету в поисках птичьего молока, та, что осмелилась сказать тебе прямо в лицо, что все, связанное со странствующими рыцарями, — ложь и обман, — наглость кроткой девы, вырвавшая у тебя восклицание: «Клянусь Господом, который питает меня, если бы ты не была моей родной племянницей, дочерью моей собственной сестры, я бы тебя за твои кощунственные слова наказал так, что весь мир об этом узнал бы. Возможно ли? Девчонка, которая не умеет еще как следует управиться с дюжиной коклюшек, осмеливается раскрывать рот и осуждать истории странствующих рыцарей!»289 И хулить их. Она‑то и вертит, как хочет, сынами твоей Испании, понукает ими и распоряжается. Не Дульсинея Тобосская, нет, и не Альдонса Лоренсо, о которой ты вздыхал двенадцать лет, а видел ее только четыре раза, так и не признавшись в любви, — именно Антония Кихана, не умеющая как следует управляться с дюжиной коклюшек, управляет сегодняшними мужчинами у тебя на родине.