Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Итак, я в Петербурге. Куда же первым делом направлю стопы? Куда же еще, как не к Александру Блоку?

Крайности. Поэт Александр Блок жил в казарме. Его отчим был полковником лейб-гренадеров. Пришлось произнести имя поэта часовому мрачного вида, который и указал на окна второго этажа.

Время послеобеденное. Меня ждали. Блок занимал небольшую квартирку, которая была отделена от апартаментов полковника.

Так ли я представлял себе Блока? Так в точности. Он носил черную просторную блузу с узким белым воротником. Он был еще молод, двадцати шести лет, но в его фигуре не осталось ничего мальчишеского; он был среднего роста, строен, но чувствовалась и какая-то кряжистость, которая временами делала его немного неловким. Его каштановые волосы слегка вились, его безбородое лицо оставалось сосредоточенным, даже когда он улыбался. Говорил он медленно. Его светлые глаза можно было назвать скорее печальными. Губы полные и неожиданно красные. Вокруг его высокого овального лба держался нимб задумчивости и своеволия. Движения его были медленны, иногда почти как у больного. Он не был ни сердечен, ни добр, но не любить его было нельзя. Так мог выглядеть только поэт.

А его жена? Любовь Дмитриевна, не уступавшая ему в росте, белокурая, стройная, была очень красива, но какой- то старинной, несовременной красотой, будто из восемнадцатого столетия. Она была очень уверена в себе и, несмотря на юный возраст, уже довольно полная женщина; она крепко стояла на земле, любила жизнь и знала в себе это. Она была любезнее и веселее Блока и, во всяком случае, гораздо определеннее в своих суждениях, чем он. Сразу было заметно, что она очень умна, несмотря на всю свою грациозную обольстительность. Однако ее нельзя было назвать изящной, руки у нее были хоть и красивы, но великоваты; несколько великоват был и мягкий, хорошо очерченный рот.

То была великолепная пара, словно созданная друг для друга. У них я чувствовал себя как дома.

В тот же вечер я познакомился и с матерью Блока, очень худой, нервной старой дамой, слегка, может быть, изысканной и жеманной, с той неуемной любезностью, которая присуща людям, стосковавшимся по общению. В противоположность сыну, движения ее были весьма элегантны.

Под конец появилась и ее сестра, госпожа Бекетова, которая потом написала такие милые воспоминания о Блоке, настоящая дама, сама сердечность и любезность; она немедленно занялась сервировкой чая.

Блоку, судя по всему, нравилось в такой атмосфере, он явно наслаждался окружением женщин, которые его баловали и им восхищались; в нем было что-то от маменькою фшка.

Его мать протянула ему какой-то конверт. Любовь Дмитриевна взглянула на меня и, улыбнувшись, покачала головой. Позже я узнал, что мать и сын, хотя и жили в одном доме, ежедневно обменивались посланиями. Это многое объясняло.

В тот вечер мы были заняты одними стихами. Я перевел уже две трети «Стихов о Прекрасной Даме», и Блок, который хорошо знал немецкий, хотел послушать то, что я ему еще не прислал. А мне льстило читать в таком кругу.

Читал стихи я так, как научил меня этому Франц Хессель, и в то же время с некоторой акцептацией, как в кружке Георге: каждое слово произносится четко, скандируется без смыслового или эмоционального нажима, но с патетикой. Это произвело впечатление, ибо Блок читал стихи схожим образом, хотя и спокойнее, бесстрастнее, слегка проглатывая окончания, без такой энергии, как я, то есть естественнее. Особенно большой успех я снискал у его жены и его тети. Удивительно, как подстегивает честолюбие даже самых независимых молодых людей похвала элегантных женщин.

Блок читал много нового, совершенно отличного от религиозной магии «Стихов о Прекрасной Даме». Теперь в его произведениях проступал древний демонизм природы, разудалый сюрреализм, который был совсем не по душе его матери, зато нравился его жене, бурно выступившей на защиту этих стихов — невзирая на то, что они были посвящены не ей. Я конечно же занял сторону Любови Дмитриевны. Удивительно, в каком объективном тоне обо всем судили: не говорили «мой сын» или «мой муж», а только «Блок» или «он», или, на самый худой конец, «Саша».

Потом я прочитал еще стихи Стефана Георге, но они Блоку не понравились. Он был странным образом лишен малейшего интереса к новейшим немецким поэтам; все его симпатии принадлежали Гейне, из которого он многое переводил — в основном вирши с сильным сентиментальным душком, явно не лучшие у этого поэта.

Ближе к вечеру появился отчим Блока Кублицкий-Пиоттух, очень живой человек с несколько грубоватым юмором, в самом явлении которого чувствовалось польское происхождение. При всей его любезности оставалось впечатление, что ему с нами не очень интересно. Чему тут удивляться? Ведь о чем только не шла речь за столом этого ревностного служаки! Сколько всего бунтарского тут произносилось, и все это он должен был выслушивать, хорошо зная, что у женщин не найдет поддержки, если вздумает возражать. Ему в его одиночестве здесь было не позавидовать.

Наступило время ужина, и нас пригласили к столу. Стопка водки для начала, бокал вина. В остальном — чай.

И за столом разговор продолжился о стихах. Полковник отпустил несколько злобных шуток, но на них не обратили внимания. Когда же я засмеялся одной из них, он посмотрел на меня с удивлением.

Спустя несколько дней я после обеда стоял перед тою же дверью. Расставаясь в первый вечер, Блок сказал мне, что хотел бы вскоре снова видеть меня у себя и познакомить со своими друзьями.

Супруги Блок приняли меня несколько более формально, тут же послали за матерью. Александр Александрович (Сашей его называли только мать и жена) попросил меня сесть и сказал, что меня ожидает сюрприз. И прочитал стихотворение, которое посвятил мне. Стихотворение очень красивое, глубоко прочувствованное, на одну из тем нашего разговора в первый вечер: о Люцифере как земном воплощении падшего ангела. Я тогда в некоторой запальчивости заметил, что Блок, возможно, самого себя принимает за воплощение ангела из войска бунтовщика Люцифера. Он ответил загадочно: еще не время смеяться над этим, наше войско еще так мало.

А тут, в этом стихотворении, он на основе каких-то одному ему ведомых признаков причислил меня к этому войску. Он передал мне рукопись со смущенной улыбкой.

Я был и восхищен, и озадачен. Это было своего рода предложение дружбы, но к чему такая дружба обязывала?

Я ведь и без того был уже его паж, он и так вовлек уже меня в свое войско.

У меня тоже был заготовлен сюрприз: два сонета, обращенных к жене Блока. Эти стихи у меня не сохранились, помню только первую строчку одного из них: «Но острова, не ведая о том, молчат». А второй сонет кончался словами: «Но острова, не ведая о том, молчали». Истинный символизм во всей своей красе, ибо символист лишь то и делает, что сплетает из общих слов венки, в которых должны отражаться его неповторимые личные чувства. Острова приме

нительно к Любови Дмитриевне с несомненностью означали глубокие тайны, окутывавшие ее красоту. Это было почтительное скрытое объяснение в любви. Любовь Дмитриевна так это и поняла, она поблагодарила меня, тепло улыбнувшись, взяла у меня из рук бумагу, прочитала стихотворение еще раз, сложила листок и поцеловала меня в лоб. И дала мне свое прозвище, которым в дальнейшем всегда пользовалась: Herr Ritter, господин рыцарь.

Я получил в Петербурге и другие прозвища. Вячеслав Иванов называл меня Стройное пламя; еще в 1949 году, незадолго до своей смерти, он прислал мне из Рима открытку с таким обращением. Михаил Кузмин называл меня Хьюдж. А еще в ходу было пущенное кем-то Каменный мальчик.

Под вечер пришел поэт Пяст (польского происхождения), с которым я быстро подружился. С ним я мог обсуждать сложнейшие случаи просодии, в которой он был дока — в отличие от Блока, вопросами метрики и просодии совершенно не интересовавшегося. Мы без устали обсуждали с Пястом, к примеру, различные формы сонета — сонет Петрарки, сонет Шекспира, французские сонеты, написанные александрийским стихом, а также sonetti a coda. Мы задавались вопросом, возможны ли иные многосложные рифмы кроме дактильных, часами прогуливаясь при этом по садам мировой литературы. Мы оба были влюблены в испанцев; позже Пяст обработал, если не ошибаюсь, «Дона Жиля в зеленых штанах» Тирсо де Молины.

Пришел Сергей Городецкий; как и Пяст, он был лишь немного старше меня: длинный жеребец с рыжей гривой, шумный, смешливый. Тоже студент, как Блок и Пяст, и тоже отчетливых левых взглядов. Он быстро обрел известность своими обработками русского фольклора. Русские любят свой фольклор. Поэты из близкого к природе крестьянства, естественным образом опиравшиеся на фольклор в своем творчестве, всегда пользовались у них успехом; достаточно вспомнить Кольцова, к которому позднее присоединились Есенин и особенно Клюев. Городецкий не вполне вписывался в круг молодых русских символистов. Хотя он всюду говорил о своей принадлежности к новой школе, дружил с Блоком и был любимым учеником Иванова, в нем трудно узреть «правоверного» символиста. Во всяком случае, он оставался с ними недолго, основав в 1911 году вместе с Николаем Гумилевым школу акмеистов. Городецкий был настоящим поэтом, которому удавались поистине лихие стихи, особенно о русских бродягах — странниках. Сергею Митрофановичу и мне суждено было стать последними из могикан Серебряного века русской поэзии; совсем недавно еще он передавал мне приветы из Москвы через одну нашу общую знакомую, сопроводив их многими лестными словами; позвольте и мне, мой старинный товарищ по незабываемому времени, на этом месте от всей души поприветствовать вас! Правда, приветствие мое несколько запоздало, недавно и он скончался. Теперь я последний.