Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

По Варшаве пришлось бродить с пустым желудком, смогли купить себе пару булочек, наскоро сжевали их в каком-то скверике. Потом подивились на местное гетто, расположенное в низине, на эти странные пейсы, кафтаны, чудные маленькие круглые черные шляпки, на полных достоинства детей-оборвышей. Женщины на бегу осыпали алистов, за исключением отца, я поглядывал сверху вниз. Но что я сам-το знал о социализме? Собственно говоря, ровным счетом ничего. Несколько статей в буржуазных газетах да пара манифестов в русских ежемесячниках, мной как следует не прожеванных, породили во мне некую романтическую туманность, в которой плавали лозунги человеколюбия и требования гуманности, обрамленные красивыми словами вроде «либерте», «фратерните», «эгалите», — кто в девятнадцать лет не воспламеняется от таких слов, тот человек безнадежный. Но даже такой безобидный романтический социализм в Митаве не проходил. Да и с кем там я мог говорить на подобные темы?

Кроме того, говорить мне хотелось о том, что было для меня притягательнее. Особенно с Лизой, которая явно меня одобряла. И мне льстило ее восхищение и то, что она вечно поддразнивала меня на предмет моих похождений, прежде всего — на счет белокурой красотки Майи.

В Митаве тогда объявилась новая Belle-dame-sans-merci, красивая маленькая брюнетка, обладательница роскошных — «рококошных» — форм, которые так удавались рисовальщику Константину Сомову. Назовем ее Сузи. Она была ровесницей моей сестры, с которой дружила. Половина города была от нее без ума. Муж Лизы тоже был среди ее пылких поклонников. Ну и со мной она, конечно, поигрывала, хотя, по молодости моей, только в шутку.

Но как быстро она меня раскусила. Заставляла читать ей стихи, делая вид, что они ей нравятся.

Я должен был приходить к ней в гости, где познакомился с ее отцом, жившим на свою чиновничью пенсию. Высохший до костей сумасшедший. У него имелись не только четыре огромных тома «Тайного учения» Елены Блаватской, но и три словарных тома ее «Разоблаченной Изиды». Он все знал об Атлантиде и как молитву выдавал наизусть все, что написала о ней эта полоумная дочь полковника. Лемурия была его домом. Ему доподлинно были известны происхождение, цель и смысл существования людей на сей бренной земле. Пожилой господин, просто, но чисто одетый, бережливый до скупости, с ничего не выражающим лицом чиновника, с седыми волосами, выцветшими глазами. Но профессор всех тайных наук, в сухой, как жестянка, смерч превращавший свою речь, когда о них говорил.

И уж тогда он не терпел возражений. В этом полутемном вертепе он был верховным жрецом.

Сузи подсмеивалась над ним, но и побаивалась его. В его присутствии она вела себя как примерная девочка.

Сам я благодаря ему прошел своего рода инициацию, ибо после того как я продрался сквозь дебри навязанного им «Тайного учения», у меня сложилось впечатление, что я знаю все. Хотя и не являюсь таким докой в этой материи, чтобы хвастать ею перед девушками. Но волшебная сказка о затонувшей Атлантиде осталась во мне навсегда, до сих пор я читаю все, что попадается мне об этом предмете, освоил уж, верно, не меньше сотни книг и даже поспособствовал изданию двух из них.

Сузи была довольна, что я серьезно отношусь к ее отцу, часто беседую с ним в его квартирке. Ей это нравилось, но этого было недостаточно, чтобы по-настоящему нравиться ей.

Как бы там ни было, но она снова свела меня с художником Иоганнесом Вальтером, который, разумеется, тоже был влюблен в нее. Вскоре я уже почти каждый день был у него в мастерской или дома. Среди его учениц были и сестры Герберта фон Хёрнера.

С Вальтером, человеком прекрасно образованным и весьма серьезным художником, мы нашли общий язык. Ему я мог читать свои стихи, каковой возможностью явно злоупотреблял. Ему в ту пору было уже около сорока, так что я многому мог у него научиться. Он был, что называется, homme a femmes, дамский угодник.

Однажды Вальтер предложил мне поучаствовать в спасении небольшой работы Рембрандта. Она висела в одном замке в тридцати верстах от Митавы, но между этим поместьем и городом рыскали лихие отряды латышских стрелков, осадавших Митаву. Владельцы Рембрандта, как многие дворяне-помещики, уехали за границу, от красных банд подальше. А поскольку те только и делали, что опустошали и жгли поместья и замки, то нужно было спасать Рембрандта.

Он, художник, и я, поэт, оба без репутации реакционеров, должны попытаться это сделать. Нужно только выбрать ясный, спокойный денек, нанять извозчика с дрожками и как-нибудь спозаранку, держась поувереннее, проехать сквозь строй осадивших город революционеров (Вальтер хорошо говорил по-латышски), а там уж к обеду мы будем в том поместье. Обратная дорога придется тогда на вторую половину дня.

Разумеется, дело может обернуться всяко: это уж как господа революционеры будут настроены. Ибо если они пронюхают, что мы хотим увести у них из-под носа такую добычу, как Рембрандт, то нам несдобровать. Нужно обставить это дело как невинный выезд на природу двух чудаков- художников и на все вопросы отвечать как можно наивнее. И уж конечно не брать с собой никакого оружия, хотя случиться в дороге может всякое.

Вот это для меня! Отец, правда, высказывал свои опасения, ибо все кругом были наслышаны о безобразиях, которые творили эти разбойники, о том, что им ничего не стоило ни за что ни про что убить человека, а никакой полиции на селе не осталось — такое было время! Но поскольку Вальтер был вполне уравновешенным человеком, внушавшим доверие, и поскольку спасение работы Рембрандта было делом необходимейшим, отец дал свое согласие.

И вот в одно раннее августовское утро я появился в доме Вальтера, его жена снабдила нас увесистыми пакетами с провиантом, чаем и пивом, дала и несколько бутылок шнапса, чтобы было чем задабривать разбойников.

Наш кучер, тихий безобидный старик, правда, был весь в волнении: кто его знает, как там все обернется… В последнее-то время особенно — того… А дорога-то у нас — по самым опасным местам…

Но он был фаталистом, а куш за это дело посулили ему немалый. С тем и пустились в путь, беззаботно покуривая и без опаски поглядывая на лес, который нас обступал.

Лошадка бежала бодрой рысцой. Восхищенные собственной храбростью и несколькими стаканчиками померанцевой, мы рассказывали друг другу страшные истории и анекдоты, принюхиваясь как собаки на стреме, не шевелится ли что в лесу, не посвистывает ли там кто друг другу, не собирается ли окатить нас из кустов картечью.

Рассказывали, что революционеры выставляют на дорогах дозоры.

Про латышей вообще говорили, что они народ непредсказуемый, коварный и жестокий. И что они ненавидят немцев, а также всяких там дворян и буржуев. О каких только страстях не рассказывали в то время!

Голубое небо. Теплое утреннее солнце. Пустынная дорога, белеющая в темно-зеленом лесу. Часа через два кучер наш стал заметно нервничать. Он то и дело останавливал двуколку, прислушивался; если попадался нам кто-нибудь из едущих навстречу, расспрашивал, не видели ли они чего подозрительного. Встречался путник — он провожал его долгим настороженным взглядом, а потом отзывался о нем с неизменным осуждением. Вальтер подсмеивался над стариком, но и сам вовсе не был спокоен — судя по тому, как он внимательно всматривался вдаль и тоже, склонив голову, прислушивался к лесу.

Ничего! Ничего, кроме упоительной, почти заколдованной тишины.

Через четыре часа пути, около двенадцати, мы прибыли на место. Нас ждало разочарование: Рембрандта вывезли отсюда уже несколько месяцев назад. И еще одно: управляющий тоже уехал. Так что благородным спасателям не приходилось рассчитывать на достойный прием. Один лишь супчик да разогретая телятина. Не лучистое бордо, а наше перегревшееся пиво. Нам тут вообще не очень-то были рады. Так что часа через два, под палящим солнцем, мы тронулись в обратный путь. Кучер наш тоже лишь пожал с недоумением плечами, встретив столь негостеприимный прием.

Однако Вальтер не унывал. В это время дня все, как правило, спят, так что с нами ничего не случится.

Бесконечная, унылая дорога назад. Вдруг из лесу свист. Наконец-то!

Не то. Какой-то молодой охотник свистел своей собаке.

Простите, не здесь ли главная ставка банды?

Он покачал головой:

У нас все спокойно.

Задолго до захода солнца мы были уже в Митаве. Немного усталые, но довольные. Свой подвиг мы отметили так, что на следующий день у меня сильно болела голова. Прелестная Сузи еще долго посмеивалась над нашим геройством.

И на этом примере я мог убедиться, что история по большей части состоит из слухов. А истина выглядит всегда по-другому.

Социализм в Митаву так и не пришел. Однажды утром зазвонили колокола. Все переполошились: это они! Враг наступает на город!

Колокола, однако, сзывали на погребение.