Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Пришли также Евгений Семенов (Женя) — умница, ближайший друг Блока, с которым он, кажется, ни разу не ссорился, и веселый живчик — композитор Панченко. Мы были пестрой и любознательной компанией, которую не пугали призраки, которая готова была играть и с небесными силами, с жадностью впитывая новые слова.

Красивая жена Блока стала настоящим идолом целого круга московских поэтов, гениальных и играющих в гениев. Она стала для них воплощением Софии, земной премудрости глубочайшей, то есть почти богоподобным символом. Всем этим она, естественно, не была для своего мужа, лоэта Александра Блока, по каковой причине у него были запутанные отношения кое с кем из московских друзей. Один из этих москвичей, племянник философа Владимира Соловьева, стал позднее, в труднейшую минуту своей жизни, православным священником. Такое это было время. Все выглядело поначалу как игра, но потом проникало глубоко в кровь.

Не игрой было и то, что заставило по-новому прозвучать лирику Блока. Почти в тот же день, что и посвященное мне стихотворение, возникли другие его строки — с первыми очертаниями другого женского образа, не того, что долгие годы воплощала — как «прекрасная дама» — Любовь Дмитриевна. Вскоре после этого возник известный цикл, посвященный той Незнакомке, что взбудоражила всю Россию, сделав имя Блока знаменитым. С Блоком что-то происходило. В разгар выпускных экзаменов в университете он вдруг пустился со своим другом-писателем Чулковым в удалой загул на островах в дельте Невы, где пропадал дни и ночи. Поэт явно вступил в какую-то новую душевную фазу.

Рядом с его письменным столом находилась полка с самыми важными для него книгами, среди которых были и труды Владимира Соловьева, его дальнего родственника. Поскольку я плохо знал поэзию этого мыслителя, то попросил у Блока один том для прочтения. Он отверг просьбу, прямо-таки отмахнувшись и заявив, что там у него много личных помет на полях книги, которые никто не должен видеть. Любовь Дмитриевна при этом подмигнула мне с улыбкой. Мне показалось, что Блок что-то скрывает, может быть, какую-то свою вину. Спустя несколько лет я узнал, что так оно и было.

Стихи, стихи за стихами. Потом ужин. А потом снова русские разговоры до глубокой ночи.

Тайны символизма. Тайны стиха, тайны искусства для искусства, которое лишь делает вид, что обращается ко всем людям. Все мы тогда были заодно и все приближались к тому распутью, где нетерпение духа переходит в уступчивость плоти. Путь, которым проходят на земле все. Почти все.

Тогда мы были еще само нетерпение. Блок остался самим собой; чем старше он становился, тем упорнее пытался защитить то, что должен был давно уж предать. Прекрасная дама превратилась в тоже прекрасную, но продажную Незнакомку, потом обе слились в страстном, болезненном образе Руси, России как Жены. Вот только вопрос: любил ли он Россию? Любил ли он настоящую Россию и по-настоящему? С большим удручением приходится думать о том апофеозе революционной, большевистской России, который он создал в «Двенадцати», последней своей поэме, весь мир очаровавшей в 1918 году. Тогда Блок даже не ощутил ни малейшего святотатства в том, что у него за Христом маршируют двенадцать одержимых головорезов, а с ними приблудный пес. Позднее он и сам себе ужаснулся.

В 1906 году Блок еще не знал, куда приведет его путь.

Но если б и знал, он бы с него не свернул, хотя бы уж из- за этого русского наплевательского «ничево!». А отчасти из-за страсти к самопожертвованию, тоже насквозь русской. Был ли Блок вообще русским? Он говорил «да!». Но на самом деле? Не был ли он младшим братом лермонтовского Демона?

Он завораживал. Он настолько верил в себя, что приходилось ему верить. Этот новый Антиной был настолько влюблен в себя тайно, что приходилось любить его явно.

Мы все любили его. Тысячи, сотни тысяч людей. Не только женщины. Вся русская молодежь жила его стихами. Первые появились в 1904 году, а в 1908-м он был уже идолом новой России.

Вместо намеченных четырех я пробыл в тот раз восемь недель в Петербурге и, разумеется, много раз за это время посетил семейство Блоков. Тот большой разговор, который сразу возник между нами, сближал нас все больше и больше.

Поэзией, которую я тогда ценил превыше всего, была «Vita Nuova» Данте, описывающая его встречу с Беатриче.

Я сказал Блоку, что нахожу в его «Стихах о Прекрасной Даме» такое же описание его бессмертной любви, с той только разницей, что он все описывает стихами, а Данте многое прозой, в которую вплетает свои сонеты. На это Блок, задумавшись, ответил, что и для него такая форма, как у Данте, была бы, возможно, более подходящей. И вдруг стал пылко благодарить меня за подсказку, назвал меня лучшим знатоком Несказанного, таящегося в нем самом. Позже я узнал о том, что он долгое время носился с планом переработки цикла о Прекрасной Даме в некую «Vita Nuova». Что бы это была за книга! Идея относится к целому ряду параллельных мыслей и переживаний в нашей с Блоком жизни.

Но в свои ночные походы Блок ни разу меня не позвал. Его постоянным спутником в них был сибирский писатель Георгий Чулков, которого на самом деле звали Юрий Обида, но он взял вместо своего «обидного» имени псевдоним. Он был неважный поэт и оказал Блоку дурную услугу, соблазняя его непристойными оргиями в загородных кабаках. Чулков, между прочим, был духовным отцом «мистического анархизма».

То было время лозунгов и течений. При живейшем участии Дмитрия Мережковского и его жены Зинаиды Гиппиус в Петербурге открылись собрания Религиозно-философского общества, своего рода симпозиумы, на которых сходились православные священники и интересующиеся религией писатели. Эти собрания, правда, длились недолго. Тем не менее они собирали в то время самые блестящие умы России, и многие выдающиеся деятели культуры обязаны своим восхождением тем импульсам, которые там получили; в том числе и такие прославившиеся впоследствии философы, как Розанов и Бердяев, и религиозные мыслители, как Флоренский и Булгаков.

Многие же легко воспламеняющиеся головы находили спасение в самой необязательной и ходульной мистике, которую они славили как русскую добродетель. И многие подмешивали в этот питательный бульон добрую щепотку вкусного и тоже насквозь русского анархизма, ибо истинный русак должен был, по их мнению, носить в крови это разрушительное nil admirari [1] анархии. Чулков, снисходительно поощряемый самим Вячеславом Ивановым, выпустил два изящно оформленных номера альманаха «Факел». В первом «Факеле» был напечатан «Балаганчик» Блока, его первая, сильно романтизированная пьеса. «Мистический анархизм», однако, просуществовал не больше года: он почил убитый смехом, который сам же и вызвал.

Альманахи на какое-то время вошли в моду — как и за восемьдесят лет до того, в золотой век Пушкина.

Значительных издательств у новой поэзии практически не было. Руководимый Брюсовым московский «Скорпион», печатавший стихи Бальмонта, Брюсова, Белого, Иванова, Сологуба и Гиппиус, был русским аналогом парижского «Mercure de France». «Скорпион» выпускал важнейший альманах «Северные цветы» (в пушкинское время выходил альманах с таким же названием) и уже упомянутый журнал «Весы». Также в Москве находилось издательство «Гриф», где вышли «Стихи о Прекрасной Даме» Блока; здесь также выпускался альманах. Издательством руководил человек по фамилии Соколов, который взял себе псевдоним Кречетов. Забавна у русских эта любовь к героическим псевдонимам. Достаточно вспомнить Ленина (Ульянова), Троцкого (Бронштейна), Сталина (Джугашвили), Молотова (Скрябина), Зиновьева (Апфельбаума) и т. д. В ведущей газете большевиков «Правде» долгое время печатались исключительно господа с псевдонимами.

Кроме московских издательств «Скорпион» и «Гриф», было еще издательство «Оры» в Петербурге, во главе которого стоял Вячеслав Иванов. У него тоже был свой альманах. Во всех трех издательствах печатались одни и те же авторы. В Петербурге же выходили роскошный журнал «Мир искусства», домен символистов, а также журнал «Новый путь», возникший по инициативе Мережковского и Гиппиус с тем прежде всего, чтобы печатать протоколы собраний Религиозно-философского общества. Там же появились первые стихи Блока.

Нельзя не вспомнить и маленький, куда более скромный «Новый журнал для всех», кокетничавший с символистами. С ним я познакомился еще в Дрездене.

Все другие издательства и журналы не проявляли интереса к новой поэзии. Символистов еще называли декадентами, ибо в России девятнадцатого века было принято ожидать от поэзии не искусства, а политического просвещения — чем левее, тем лучше. Когда выступили новые поэты, символисты, их встретили градом насмешек. Следы этого еще чувствовались в 1906 году, когда я впервые был в

Петербурге, однако уже нетрудно было предположить, что битва за новый дух будет выиграна.