Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Нельзя не вспомнить и маленький, куда более скромный «Новый журнал для всех», кокетничавший с символистами. С ним я познакомился еще в Дрездене.

Все другие издательства и журналы не проявляли интереса к новой поэзии. Символистов еще называли декадентами, ибо в России девятнадцатого века было принято ожидать от поэзии не искусства, а политического просвещения — чем левее, тем лучше. Когда выступили новые поэты, символисты, их встретили градом насмешек. Следы этого еще чувствовались в 1906 году, когда я впервые был в

Петербурге, однако уже нетрудно было предположить, что битва за новый дух будет выиграна.

Духовным вождем петербургских символистов был Вячеслав Иванов, которому в то время было уже сорок лет. Он был учеником Владимира Соловьева, учился в Германии и был, несомненно, одним из самых фундаментально образованных умов своего времени, к тому же поэтом строгих, несколько антикизированных и пафосных форм. Он как волшебник вплетал в русскую речь неуклюжие старинные слова, делавшие его поэзию эзотерически темной. Здесь была известная параллель со Стефаном Георге, что сразу же меня к нему расположило. Жреческое, иератическое начало его поэзии производило столь убедительное впечатление, так как вовсе не было у него чем-то искусственным, но вытекало из самой его сущности.

До этого я с ним переписывался, а свою жажду видеть его утолил уже на другой день после визита к Блоку.

Иванов жил в угловом доме на Таврической, 25, прямо напротив живописного Таврического парка с дворцом князя Таврического, того самого знаменитого государственного мужа и полководца Григория Потемкина, которого Екатерина Великая пожелала себе в любовники в ту самую ночь, когда свергла с трона своего мужа, слабоумного Петра III. О Потемкине и теперь, двести лет спустя, историки судят по-разному, мне же, его поклоннику, представляется уместным сослаться здесь на труд моего достопочтенного друга, историка культуры Николая Арсеньева [2].

Мне кажется неслучайным, что Вячеслав Великолепный — как в шутку, но и с большой долей истины называли Иванова, — поселился именно в этом месте. Он вернулся в Россию после длительных путешествий по Европе всего два года назад и сознательно выбрал себе это пристанище — как потом выяснилось, во многом судьбоносное. Флюиды, которые исходили от этого русского, были в ту пору определяющими для России.

Вячеслав Иванов уже тогда открыл свои знаменитые среды. По вечерам в эти дни в его квартире, «на Башне», собирались все, кто представлял тогда культуру России, во всяком случае, ее петербургскую часть; писатели, художники, композиторы, выдающиеся театральные деятели и прежде всего молодые поэты и философы — религиозные мыслители. Иванову удалось создать атмосферу, которая решающим образом благоприятствовала тому, что борьба за новую поэзию пришла к победоносному окончанию.

Мне повезло. Вячеслав Иванов как раз позировал для портрета, и я мог почти каждый день при этом присутствовать. У него нашлось для меня много времени, и мы быстро сблизились.

Один московский миллионер, собиратель нового французского искусства, решил выпускать в Москве солидный журнал поэзии и искусства, которому он дал название «Золотое руно». Для этого-то журнала он заказал портреты всех ведущих новых поэтов, среди них Блока, Иванова, Кузмина, Сологуба. Увековечить их он призвал художника и графика Константина Сомова. Брюсова запечатлел душевнобольной, гениальный Врубель, Зинаиду Гиппиус — Л£в Бакст.

На эти собрания допускались немногие, так что возникла интимная обстановка, весьма для меня благоприятная.

Здесь царила совершенно иная духовная атмосфера, чем у Блоков. Слова были вроде бы те же, и все-таки все было иначе. Как это можно было назвать? Темная романтическая магия Блока уступала здесь место просвещенной духовной прозрачности, которой хоть и не была чужда мистика и даже известное кокетство с магией, но которая в целом была свободна от всяких грез и туманностей.

Новая античность, к которой Сомов добавил дух французского восемнадцатого столетия.

Элегантный острослов Сомов был фигурой вполне суверенной. Среднего роста, почти миниатюрный, с теплым, добрым взглядом, изящными руками и умным, насмешливым ртом, он принимал живейшее участие во всех разговорах, ни на один миг не отрываясь от своей работы над очередным портретом. Всякая проведенная им черточка ложилась куда надо. Наблюдать за ним было одно удовольствие. И насколько точен он был в рисовании — Сомов, несомненно, один из лучших графиков того золотого века русской графики, — настолько же точен был он в своих репликах; я думаю, что за всю жизнь мне не встретился лучший слушатель, чем он.

Но хорошим слушателем был и Иванов.

Послушно и терпеливо, с загадочной улыбочкой Моны Лизы, восседал он перед мольбертом. Его рыжеватая грива, придававшая его львиной голове что-то вроде ореола, его белесая бородка и всегда черный наряд придавали ему вид человека какогото другого столетия. Ему было в ту пору сорок, он был высок, широкоплеч, у него была раскачивающаяся походка, светлые доброжелательные глаза, близоруко щурившиеся за смешно подрыгивавшими стеклышками пенсне, и высокий голос. Он обладал колоссальными знаниями, в совершенстве владел как минимум восемью языками и нередко мог, сам того не замечая, переходить с одного языка на другой — они ведь все были ему как родные: древнегреческий, латынь, немецкий, английский, французский, итальянский, также древнееврейский, разумеется, русский, который он знал до самых его корней, и столь отличный от русского церковно-славянский. Гете, особенно «Фауста», он знал наизусть.

Мне особенно льстило, что ему пришлись по вкусу мои стихи. Мой сборничек он уже отрецензировал в «Весах». А моим венком сонетов, посвященных Деве Марии, он прямо-таки восторгался. Но им восхитился и Сомов. Я должен был читать им часами — особенно свои переводы русских стихотворений. Однако Иванов не удовольствовался стихами своих друзей, он хотел непременно слышать, как звучит по-немецки, например, Николай Минский, который незадолго до того основал вместе с Горьким первую социалистаческую газету «Новая жизнь», где иногда печатал свои идейные вирши. В ту пору, когда я ощущал себя герольдом социализма, я перевел несколько его патетических воззваний. Иванова они позабавили. Сомов тоже смеялся.

Музой в этом кружке была Лидия Зиновьева-Аннибал, вторая жена Иванова, фигура весьма импозантная. Высокая, довольно полная дама с пышной рыжей копной волос, всегда одетая в яркий греческий хитон, она конечно же тоже сочиняла — но не стихи, а малую и большую прозу и пьесы. Добрая женщина была благорасположена к юным поэтам, так что я вскоре обрел ее покровительство. Она была куда большей реалисткой, чем несколько отрешенный от быта Иванов, и ее можно рассматривать как мотор ивановских вечеров, обеспечивавший благополучный ход этих порой вихревых и призрачно-сумбурных собраний.

«Среды Иванова», уже почти в легенду превратившиеся вечера у Ивановых!

Собирались к десяти часам. Просторная комната с глубокой оконной нишей, в которой стоял рояль, а рядом более узкое помещение с обширной библиотекой: полки до самого потолка и письменный стол. И в этих-то двух комнатах порой кишмя кишели пришельцы, иной раз их набивалось до шестидесяти — семидесяти человек.

« Самовар пыхтел (алкоголя на этих вечерах не полагалось), философы, религиозные мыслители и историки под мягким руководством Иванова приступали к дискуссии, сплачиваясь, чаще всего, вокруг длинного чайного стола, на котором сервировались и закуски. Длинный, представительный Булгаков был здесь неизменно, как и Бердяев в сопровождении своей жены Лидии Юдифовны, отчество которой было для всех вечной загадкой, ибо Юдифь — это женское имя. Физический дефект, который был у Бердяева и к которому все присутствующие, видимо, давно привыкли, меня поначалу пугал: во время речи у него изо рта далеко вываливался его большой мясистый язык. Эти собрания посещали также многие из ученых членов Религиозно-философского общества; признаюсь, их дискуссии были тогда моему непросвещенному разуму не доступны. Бывали здесь часто Блоки, а также писатель Алексей Ремизов с женой, Сологуб, Сомов и Бакст, кроме того, загадочные одинокие женщины, поднаторевшие в общении — одна из них даже хотела соблазнить меня гашишем, она подарила мне малахитовую шкатулочку, наполненную коричневатыми, словно медовыми, пилюлями. И, конечно, постоянными гостями были мы, молодые поэты во главе с Городецким и Пястом.

Как только в ученых и философских дискуссиях возникала заминка, на авансцену с развевающимися локонами вырывалась Лидия Дмитриевна, хозяйка салона, чтобы напомнить, что молодые поэты давно уже сгорают от нетерпения почитать свои стихи. И тогда наступал наш черед декламировать, петь и проповедовать своими стихами.