Зотов Георгий Георгий - Я побывал на Родине

• Название: Я побывал на Родине
• Автор: Зотов Георгий Георгий
• Издательство: Издательство "Свободный голос"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1957

Второе издание. Воспоминания непосредственного свидетеля и участника описываемых событий.

Г. Зотов родился в 1926 году в семье русских эмигрантов в Венгрии. В 1929 году семья переехала во Францию. Далее судьба автора сложилась как складывались непростые судьбы эмигрантов в период предвоенный, второй мировой войны и после неё. Будучи воспитанным в непримиримом антикоммунистическом духе. Г. Зотов воевал на стороне немцев против коммунистической России, к концу войны оказался 8 Германии, скрывался там под вымышленной фамилией после разгрома немцев, женился на девушке из СССР, вывезенной немцами на работу в Германии и, в конце концов, оказался репатриированным в Россию, которой он не знал и в любви к которой воспитывался всю жизнь.

В предлагаемой книге автор искренне и непредвзято рассказывает о своих злоключениях в СССР, которые кончились его спасением, но потерей жены и ребёнка. Книга была задумана им как предостережение тем, кто поддавшись на уговоры коммунистических репатриаторов, вознамерится вернуться в Россию.

«…за временным, преходящим Георгий Зотов сумел разгадать исконное и непроходящее, составляющее глубинную сущность двух непримиримых противников народа и режима»

(Из послесловия издателя).

Ценные материалы по истории русской эмиграции. Эмиграция и Россия. Для славистов, историков России, библиографов.

---

Проходили одна за другой, не глядя в стороны, а только прямо перед собою. По временам раздавался исступленный крик и рыдания: это мать, узнав свою дочь, выкрикивала ее имя. Просто через головы охранников летели пакеты с передачей, которые отправляемые проворно подхватывали.

Первый вагон наполнился, и охранники заперли двери. Когда я увидел, как они запирали эти двери и обматывали запоры проволокой, мне вспомнились военнопленные, отправленные из Парижа вместе с нашим возвращенческим транспортом. Охрана открыла второй вагон, и живой коридор конвоиров передвинулся.

В первый вагон Валя не попала. Но арестанток было еще много; вероятно, она была здесь и могла попасть во второй или третий.

Стали вызывать для посадки. Вдруг у меня забилось сердце: мне показалось, что была названа фамилия Вали. Я подошел почти вплотную к цепи охранников. Я трясся весь, как лист на ветру. Да, это Валя вышла из рядов и направлялась к вагону. Почему я ее узнал? Она шла, низко опустив голову, даже не глядя прямо перед собой, как это делали другие. Она ли? Но я почувствовал, что это она. На ней было только платье, больше ничего, даже не было платка или шарфа.

— Валя! — крикнул я.

Она приостановилась и повернула голову ко мне — бело-синеватое от фонарного луча лицо, страшное и жалкое. Я стоял близко и видел, как по ее щекам непрерывно текли слезы. Она не могла узнать, кто ее окликнул, потому что я стоял в темноте. Она только могла разобрать, что голос, назвавший ее по имени, не был голосом ее матери.

Охранник гаркнул, чтобы она шла дальше. И в этот момент я бросил ей пакет, едва не задев им голову охранника. Валя не смогла поймать пакет на лету, он упал наземь. Валя нагнулась за ним и пошла дальше к вагону.

— Это от мамы! — крикнул я вслед. Но я не знаю, услыхала ли Валя мои слова. Я увидел, как она тяжело влезла в вагон и скрылась в его темноте.

Можно ли к этому привыкнуть?

Мне здесь нечего было больше делать. Я повернулся и пошел обратно, все еще продолжая лихорадочно дрожать. Валя была чужой для меня человек, но у меня было чувство, будто я проводил на погибель родное мне существо — мать или сестру… И все звучал в ушах моих голос конвоира, вызывающего всех этих несчастных одного за другим.

Может быть, и к этим картинам можно привыкнуть. Возможно. Но я был внове, и для меня все это было непереносимо. Я знал о многих ужасах нашего времени, о чудовищных злодеяниях, о бедствиях войны и плена, я видел пепел сожженных, но все это было где-то… А здесь — здесь была родина, куда возвращались люди из чужих стран, как в тихую пристань.

Ветер не унимался.

Я шел, машинально переставляя ноги, шел долго, пока не заметил, что нахожусь возле нашего дома. Тут я остановился и стал раздумывать, пойти ли мне сразу к Валиной матери и рассказать ей все, что я видел, или сначала зайти домой и хорошенько обдумать, что сказать старухе. Я боялся, что мой вид и голос выдадут ей, каково приходится ее дочери. И — пошел домой.

Даже при ничтожном свете коптилки жена заметила, в каком я состоянии. Она бросилась ко мне:

— Ну, как! Видал ты ее? Передал ей посылку?

Жена что-то еще говорила, задавала мне вопросы, но я ответил ей только молчаливым кивком и, как был, одетый, присел возле горящей печки и повесил голову. Жена поняла, что мне нужно опомниться, придти в себя. Она замолчала и только тихо плакала.

— Я не знаю, как мне рассказать обо всем Валиной матери, — выговорил я наконец.

— Постарайся сказать покороче… Как-нибудь… Обыкновеннее, понимаешь? Мол, видел, передал пакет… Ну, и все. Не говори ей, что Вале хорошо, она не поверит, будет еще хуже…

Понемногу я успокаивался, дрожь прекратилась, оставалось только ощущение тупой непреодолимой тяжести. Оно покинуло меня не скоро. Между тем приближалось время идти на работу. Но я хотел еще сходить к Валиной матери.

На улице было все еще темно, и погода была все такая же адская. Однако, я довольно быстро дошел до дома, где жила мать Вали. Стараясь, чтоб меня услышали, я сильно ударил несколько раз в дверь кулаком. Мне не отперли. Я постучал еще — тоже безрезультатно. Решив, что Валина мать глуховата, я ударил в дверь носком сапога, дверь подалась. Она была незапертой. Я очутился в коридоре и, стараясь припомнить расположение в доме, ощупью пробирался туда, где, по моим расчетам, находилась дверь в комнату. В темноте я что-то свалил, наделав много шума. Я остановился и стал прислушиваться. В доме царила тишина. Неужели я ошибся и попал не туда, куда нужно? Да нет же, я знал этот дом! Я зажег спичку. Да, вот эта самая дверь… Я постучался. Никакого ответа.

Мне не верилось, чтобы старуха пошла на станцию. Ведь она была тяжело больна. Чиркнув еще спичку, я вошел в комнату — ту самую, в которой Валина мать вручила мне пакет с передачей. На столе стояла коптилка. Я зажег ее, и пока она разгоралась желтым огоньком, образуя маленький круг тусклого света, я осматривался. По стене двигалась моя огромная тень. В комнате, кроме меня, никого не было. Я подошел к двери, ведущей в следующую комнату и, приоткрыв ее, негромко позвал Валину мать. Но никто не отзывался. Вернувшись к столу, я взял коптилку, и прикрывая ее ладонью, чтобы не оторвалось маленькое пламя, осторожно вошел во вторую комнату — крошечную каморку. Старуха лежала на кровати, укрытая одеялом. Она лежала на спине и черты ее лица были совершенно спокойны. Я тронул ее за плечо и позвал. Старуха оставалась неподвижной. Она была мертва.

Я совершенно растерялся и не знал, что мне делать. Я поправил одеяло на покойнице и вышел, поставив коптилку на стол. Только на улице (ледяной ветер на этот раз был мне приятен) я вспомнил, что забыл погасить коптилку. Но мне не пришло в голову возвратиться. Не помню, закрыл ли я за собой дверь.

Все пережитое мною за последние часы окончательно выбило меня из колеи. Я ни о чем не думал, двигался автоматически. Не знаю, как я очутился дома. Надо полагать, вид у меня был отчаянный, потому что при виде меня жена вскрикнула, подняла руки к лицу, как бы протирая глаза, беспомощно поглядела вокруг себя, а потом бросилась ко мне, теребя отвороты шубы и, возвысив голос до крика, перемежая слова рыданиями, спрашивала, что случилось. А я не мог ей ничего ответить.

Никогда я не забуду тех зловещих часов. Над нами нависла бесформенная черная тень, ужас, — не знаю, как это назвать, нечто, подавляющее человека своей нелепой, безжалостной, равнодушной силой. Да, это не было только страхом за судьбу моих близких, хотя я отлично сознавал, что Валина судьба может постигнуть и мою жену и, может быть, меня, но то, что мы чувствовали, было не только боязнью. Это была какая-то пропасть, над которой стояли бессильные обреченные люди.

Смятение

Я пошел на работу совершенно обессиленный. Способность мыслить возвратилась ко мне не сразу. Было мучительно жалко умершей старухи — она умерла совершенно одинокой, и последнее, что она могла думать, было то, что она никогда больше не увидит своей дочери. Но дочь ее, подбирая брошенный пакет с передачей, знала, что это — от матери. Уцелеет ли она в ссылке, погибнет ли, но во всяком случае она какое-то время будет думать, что мать ее еще жива и ждет…

Моя жена сама пошла сообщить куда нужно о смерти старухи. Мне нужно было идти на работу, да и если бы я был в тот день свободен, все равно я был бы не в состоянии разговаривать с представителями власти. Ощущение тяжести и ужаса осложнилось, и как-то вдруг его почти совершенно вытеснило безграничное отвращение — или ненависть? Я стал ненавидеть не только режим, но и весь народ. Знаю, это нелепое чувство, — и все таки я не сразу от него избавился. Как все это можно терпеть? Неужели нет таких людей, которые попытаются перевернуть все эти порядки? Неужели ни у кого не найдется достаточно храбрости, чтобы побороть все это злодейство? Ведь эти же самые люди, те, кого швыряют в телячьи вагоны и закручивают замки проволокой, и те, которые стояли вместе со мною по обе стороны двух полицейских шеренг, и те миллионы, сотни миллионов, населяющие невообразимо огромную страну, — это ведь тот самый народ, который сделал революцию, неслыханную по размаху… И вот теперь этот народ был бессилен. Это не укладывалось у меня в голове.

Теперь я так не думаю, и знаю, что зловещая сила, тяготеющая над народом, сама пребывает в состоянии непрекращающегося страха и чувства обреченности. Я осознал, что народ десятилетиями ведет борьбу за свою свободу и свое будущее, но что пути, которыми движется этот трудный, но непреодолимый процесс, пролегают не на поверхности, а в глубине.

К моему удивлению, «органы» не узнали о том, что я ходил носить посылку. Или они не хотели дать мне знать о том, что это им известно? Во всяком случае, это никогда не было поставлено мне в упрек.

Через несколько дней тесть и теща возвратились из Москвы. Они были очень довольны своей поездкой, потому что привезли с собой много всякой всячины, чего в Ейске невозможно было найти. Они рассказывали, что в Москве всего много и что люди — по крайней мере, те, с которыми они имели дело, — ни в чем не нуждаются. Теща моя мечтала о том, чтобы ее муж перевелся на работу в Москву. Но он не предпринимал к этому никаких шагов. Он хотел жить в своем родном городе.