Ю. Щербачев - Поездка в Египет

• Название: Поездка в Египет
• Автор: Ю. Щербачев
• Издательство: Университетская типография (М. Катков) на Страстном бульваре
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1883

Поездка эта относится собственно к 1876 году. Однако, за истекшие семь лет на берегах Нила и Суэцкого канала ничто не изменилось из того, что здесь описано: предлагаемые наброски ни политических, ни экономических вопросов не затрагивают а касаются исключительно путевых впечатлений туриста, осмотревшего то, что осматривалось, осматривается и во веки будет осматриваться в Египте.

Наброски эти разновременно появились на страницах Русского Вестника. В настоящей книжке некоторые утомительные подробности — по большей части археологические — перенесены из текста в примечания.

---

Тут, как-то совсем не кстати, между Бельгийцем и мною произошло объяснение, какие впрочем случаются в романах именно между охотниками, вернувшимися на ночлег.

— Я не особенно жалею, сказал он задумчиво, — что не мне выпало на долю застрелить этого зверька.

— Отчего? спросил я — вы разве брезгаете шакалами?

— Ах нет! отвечал он с некоторою горечью — В другое время я был бы очень счастлив, но теперь мне надо убить что-нибудь большое, по крайней мере пену. Я собственно за этим и поехал с вами.

— Почему же именно теперь?

Фан-ден-Бош с жаром схватил мою руку:

— Вам непонятны мои слова, простите меня, я очень виноват пред вами, потому что давно должен был открыться ван. Знайте же, что я ее обожаю всеми силами души…. (я конечно понял, что она значило не гиена, а мисс Поммерой, но Бельгиец её не назвал). И настоящим водопадом потекла

 Его любви младая повесть,
 Обильный чувствами рассказ.

С последовательностью влюбленного рисовал он радужный картины будущего своего благоденствия, клял женское кокетство и непостоянство, говорил об её измене, поверял восторженным шепотом, как она его любит, какой он счастливый человек, и тут же доказывал гробовым голосом, что он злополучнейшее творение в мире, ибо она к нему равнодушна.

— О, я заставлю ее полюбить себя, так заключил он свою исповедь: — она тщеславна, я это знаю, и если в присутствии всех пассажиров я поднесу ей гиену моей охоты, она полюбит меня искренно и навсегда. Я конечно предпочел бы убить льва ига тигра, к сожалению их здесь не водится, — но чего бы я желал страстно, и чего она наверно не захочет — это просто-напросто застрелить мистера Джонсона.

Фонарь с грязными треснутыми стеклами тускло освещал наш приют, пропитанный запахом пыли и кизяка.

Жилище состоит из двух комнат: в первой, с одним входным отверстием, находится очаг, кругом него несколько глиняных кувшинов и по углам кучи домашнего скарба; во второй, представляющей высеченную в скале гробницу, неровный стены и своды которой не хранят уже следов живописи, помещается всего две полу-продавленные куриные клетки в виде коников, плетеные из сахарного тростника. Мы легли на них одетые.

Воспользовавшись минутой, когда Фон-ден-Бош измышлял про себя казнь своему сопернику, я загасил огонь и прикинулся спящим. Но мне не спалось вплоть до утра. Хотя наружный вход и арка в скале, соединяющая комнаты, ничем не были закрыты, — с надворья, где не хватало мерцания звезд, чтобы сколько-нибудь рассеять египетскую тьму безлунной ночи, не привходило ни единого луча света; могильный мрак давил меня и населялся грезами, одна другой нелепее и страшнее. То чудилось, что гиена с высунутым кровавым языком крадется к Бельгийцу, и это оказывалась не гиена, а Абдуррахман. То являлась Фатьма в парче и золоте, с белыми крыльями за плечами, и кругом неё из полу вырастал хоровод ужасных мумий; приподнявшись с одра, я боязливо смотрел им в лицо широко открытыми глазами…. То Мустафа-Ага, близко насовываюсь и произнося возвышенный речи, душил меня железными пальцами; борода его щекотала Мне подбородок и, окованный смертным испугом, я не мог ни вскрикнуть, ни пошевельнуться. Но чаще всего гробницу наполняли летучие и ползучие гады самого бессмысленного вида, в роде тех, что на картинах Теньера, в такой же точно пещере Фивандской пустыни, понапрасну являют свое безобразие. искушая Святого Антония.

Часа за два до солнечного восхода, над горизонтом, как раз на створе дверей, появился месяц; сияние его бледным призраком встало в глубине гробницы, и прочие видения исчезли. Пора было собираться.

Я вышел во двор. Отсюда, как из орлиного гнезда в утесе, видна одна половина мира, другая прячется за цепью волшебных гор. Внизу на песчаной глади словно из средины серебряного озера подымается величественный дворец богов, Рамезеум, и над ним и надо всем миром проснулась полная невидимой жизни ночь:

 И молчит она, и поет она,
 И душе одной ночи песнь слышна….

Спустившись в равнину, мы все четверо прошли мимо ущелья, где я лежал вечером, и направились дальше к югу. Меня и Хаиреддина главный распорядитель, Абдуррахман, поместил в пилоне Деир-эль-Мединского храма, убрав предварительно с порога старинный египетский труп, несомненно притащенный сюда нынешнею ночью, так как вчера днем, когда мы посещали развалины, его здесь не было. Бельгийца же, которому вследствие его изящного costume de chasse и прекрасной двустволки центрального боя, отдается явное предо мною предпочтете, Абдуррахман повел еще южнее, вероятно в самое добычливое место.

Что касается моей засады, то она положительно никуда не годилась. Я стоял совсем на виду, точно под виселицей, и вдобавок должен был вертеться как флюгер, наблюдал с одной стороны пространство между пилоном и храмом, с другой — местность пред фасадом: песчаные холмы, склоны каменных гор и вблизи русло довольно глубокой стремнины. Иногда мне приходило на мысль, что Абдуррахман, в наказание за мои вчерашние сомнения относительно подлинности „волка“ поставил меня сюда на посмешище зверям. Через час в той стороне, куда он скрылся с Бельгийцем, послышался выстрел, а кругом Деир-уль-Мединэ до самого утра все было безнадежно спокойно. Если порой и лаяли в отдалении шакалы, то конечно лаяли они на меня, на то чучело, которое обращалось во все стороны, охваченное дрожью ожидания.

Стало светать, — охота кончилась. Я досадовал на судьбу, впрочем заря сулила мне бесценную награду: с каждою минутой крепло во мне убеждение, что вчерашняя моя дичь будет разыскана, и что она окажется не волком, а… я и в уме не договаривал, чем она окажется… уже слишком было бы хорошо!.. Между тем Хаиреддин прислушивался к сопению и щелканью нескольких сов, собравшихся в горном овраге, и та же самая мысль одновременно родилась у нас обоих.

— Не sleepy there! [88] воскликнул Араб.

Но мы сначала пошли ко вчерашним ямам, чтобы посмотреть, не ведет ли от них кровяного следа. При утреннем свете пополам с лунным можно было различить на тропинке, в пыли и щебне, взрытые когтями полукруглые борозды и брызги крови на некоторых камнях; следа однако не было. Затем, гремя отломками, цепляясь за выступы и нависи скал, добрались до края оврага, но и там ждало нас разочарование: совы вились и сопели над давним остовом осла. Заметил людей, они вынеслись вверх на неслышных крыльях и разместились по выбоинам утесов. После головоломного лазанья, когда уже совсем рассвело, мне удалось убить одну: не велика, серо-желтого цвета, с ушами как у филина, напоминает европейскую strix silvestris.

Так как мы взобрались довольно высоко, мне вздумалось встретить солнечный восход на вершинах хребта. Не успел я, однако, сделать и нескольких шагов, как совершенным сюрпризом показался над чертой земли обрезок горячего солнца. От ночного таинственно-причудливого образа гор не осталось и помину; пустынные, мертвые, одетые в желто-серые складки своих каменных плащей, они теперь наводит лишь тоску. Ни засохшего кусточка, ни травинки, ни шелеста… Только под ногами, как черепки, однозвучно брякают осколки и катятся в пропасть. Зато поля по обоим берегам Нила ожили в утреннем сиянии, и среди их неоглядного простора цари Фивянской равнины, колоссы Амунофа кажутся отлитыми из красной меди. Равнодушные к ликующей природе, они смотрят слепыми глазами за аравийские холмы, на золотой свет, и кажется терпеливо ждут того времени, когда из-за горизонта больше не появится солнце.

— Абдуррахман! внезапно заревел Хаиреддиш, открывая при последнем слоге две челюсти ослепительных зубов: [89] — Абдуррахма-а-ан, Абдуррахмаа-а-аан!

Держась подошвы кряжа, сыпучими песками шли по направлению к нам Фан-ден-Бош и охотник Араб; я с трудом разглядел их, так они были далеко, и Абдуррахман не скоро откликнулся на отчаянный зов Хапреддина. Когда расстояние сократилось — впрочем не настолько, чтоб Европейцу можно было обойтись без помощи рупора — горластые Арабы завязали такого рода разговор: любознательный Хаиреддин, которому сегодня со своей стороны сообщать не о чем, в виду молчаливости Абдуррахмана, рассказывает за наших товарищей предполагаемую историю их нынешней охоты и через каждые двадцать слов спрашивает: так ли? а ленивый собеседник ограничивается утвердительным я или отрицательными ответами. После слова „дэба“, с восторгом повторяемого Хаиреддином, всегда слышится утвердительный ответ. Еще не догадываясь, в чем дело, но уже мучась не похвальною, хотя и весьма естественною завистью, я все яснее и яснее различаю что-то огромное на плечах Абдуррахмана. Фан-ден — Бош широко и победоносно машет шляпой.

— J'ai tu-e une hy-e-ne! [90] кричит он наконец, разверзая мне за пол версты объятия.

— Hiene — дэба, пояснить Ханреддин на случай, если бы по-французски я не понял.