Ю. Щербачев - Поездка в Египет

• Название: Поездка в Египет
• Автор: Ю. Щербачев
• Издательство: Университетская типография (М. Катков) на Страстном бульваре
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1883

Поездка эта относится собственно к 1876 году. Однако, за истекшие семь лет на берегах Нила и Суэцкого канала ничто не изменилось из того, что здесь описано: предлагаемые наброски ни политических, ни экономических вопросов не затрагивают а касаются исключительно путевых впечатлений туриста, осмотревшего то, что осматривалось, осматривается и во веки будет осматриваться в Египте.

Наброски эти разновременно появились на страницах Русского Вестника. В настоящей книжке некоторые утомительные подробности — по большей части археологические — перенесены из текста в примечания.

---

Но уже мало-помалу сходились другие туристы, возвещаемые снаружи пальбою и отблеском в окнах бенгальских огней. Хозяин, заменивший форменный наряд шароварами и халатом кофейного цвета, рассаживал гостей— одних по стульям, других по диванам-тюфякам [66] — сообразно годам и важности осанки.

Не помню, говорил ли я, что слово «фантазия» означаете всякое вечернее увеселение. Сжигается ли фейерверк, говорят ли сказочники прибаутки, пересказывают ли они целые главы из «Эльф-лэлэ у лэлэ» (Тысячи и одной ночи), или просто общество, собравшись у кого-нибудь, пьет кофе и курите чубуки под звуки музыки, — все это одинаково зовется «фантазией». Сегодня фантазия выразилась пляскою. В широких размерах и сравнительно блестящей обстановке повторилась сцена, виденная нами ночью в Миние, — только луксорские баядерки не выпрашивали денег, обходились без палок, и танцы порою сменялись вытягивающим душу пением. Плясуний было восемь, а именно: надменная, стройная как пальма Нубиянка, прозванная туристами «Савскою царицей»; сказочная красавица, с глазами «яснее дня, темнее ночи»; детски прелестная Арабка, с серебряным голоском и шаловливою улыбкой; нечеловечески ловкая, тем не менее лишенная всякой грации Негритянка, и наконец четыре колдуньи с крючковатым носом и угольным взглядом под нависшими бровями и угольными глазами, вероятно некогда пригожие и пленительные, но уже переступившие за ту черту, где всякая восточная красавица неизбежно становится черномазою ведьмой. А старшей колдунье, как я узнал от Ахмет-Мустафы, было всего 24 года!

Они надели лучшие свои уборы. Платья их, красные с черным, почти сплошь покрыты заработанным золотом: фунтами стерлингами, наполеонами, дукатами, полуимпериалами, новенькими трехрублевиками, [67] вокруг стана монеты образуют как бы панцирь из золотой чешуи; шею украшает золотое монисто, а с головы на спину и плеча золотым водопадом спускается особого рода унизанная червонцами сетка.

Танец был довольно однообразен: пощелкивая кастаньетами, баядерки плавно носились взад и вперед или с поднятою рукой поскакивали на месте, но преимущественно трепетали всем телом, причем обращались с ног до головы в воплощенный блеск и звон. Изредка в пляске прорывалось что-то цыганское, беззаботное, удалое, что-то в высшей степени широкое и разнузданное, — отдай все да и мало, — и деньги звенели тогда еще звонче.

Однако фантазия происходила весьма прилично, и настоящего танца — танца пчелы, за который гавази получают столько денег, мы не видали. Благопристойность не составляет его отличительной черты: танцуя, плясуньи понемногу раздеваются, и последние па, обыкновенно самые смелые, делаются в то время, когда уже ничто, кроме разве браслетов и серег, не стесняет движений танцовщицы.

В темном углу, подобные куче негодных лохмотьев сложенных в сторону, сидели музыканты и не то играли, не го настраивали свои инструменты: слышались странные переливы, блеяние, взвизгивание, мяуканье, вой, и все будто покрывалось дребезжанием разбитого старческого голоса; но как и в танцах, в звуках порою сказывалась цыганская удаль и чуялось что-то знакомое, точно издали долетали отголоски трепака, казачка и камаринской. Чрез каждые пять минут баядерки постукиванием кастаньет указывали музыкантам новый мотив и во время кратких передышек кивали и улыбались им. Быть-может. там, в этом сером ворохе, были их братья и отцы, с гордостью глядевшие, как они отличаются пред разноплеменным нашим собранием.

Фивы, 5 февраля.

В ярком блеске утра предстала нам картина смутно рисовавшаяся вчера ночью: покатая к Нилу, омываемая рекой песчаная площадь, справа и слева пыльные жилища без окон и дверей — какие-то полуразрушенные стены из земляного кирпича в перекладку с пробитыми кувшинами, увенчанные кувшинами же голубятни, над самым берегом стеклянная галерея и вывеска убогой фотографии, а в глубине площади, шагах во ста от пароходов, четырнадцать приземистых колонн расположенных в два ряда и поддерживающих брусья в несколько сажень длины. Днем они как будто еще толще: играющие под ними мальчишки кажутся мухами. Тогда как капители, расширяясь чашечкой лотоса, чуть не соприкасаются краями, внизу, у основания, совсем просторно и в промежутках виднеются дальние строения, пальмы на рубеже земли и до бела раскаленное у горизонта небо; между двух колонн, под флагами висящими как простыни, чернеет в сумерках заднего плана дверь Англо-Русско-Бельгийского консульства.

Кроме четырнадцати больших столпов, с палубы видны и другие остатки старины. Правее, в некотором отдалении, стоит группа меньших колонн; налево, за минаретом мечети, подымаются в высь массивные пропилоны. Вся деревня расположена на руинах одного из величайших храмов; подобно осам Диоклитиановых ворот в Дендере, люди налепили местами среди него, местами поверх его свои глиняные улья.

Сегодняшняя программа зовет нас на западный берег; там путешественников уже ждут заранее перевезенные ослы.

Идем на веслах, переносимся на руках, через мель, едем версты полторы по нивам адеса (особого рода горох) и добираемся до судоходного канала; здесь ослы, несмотря на удары, пинки и щипки, отказываются лезть в лодку, и погонщики поместившись в ней переправляют их вплавь, схватив за что попало: под уздцы, за передние ноги, за уши… Садимся на мокрые седла и снова несемся мимо финиковых и думовых пальм, мимо роскошных полей, всходы которых подымаются заметно для глаза, мимо пашен, где ослы в намордниках из веревок и с голубиным пометом в перекидных корзинах, едва двигаясь взад и вперед по бороздам, возбуждают зависть в наших ленивых упрямцах. Нашим лентяям кажется до смерти наскучило видеть над собою колыхание зонтиков и повязок, слышать сзади причмокивание и прихлебывание неутомимых ослятников с палками и щепками в руках, и состязаться в беге с крикливыми Арабами, примкнувшими к каравану и уже открывшими походную ярмарку.

Несмотря на зимний месяц, весна в полном разгаре; жарко как летом. Американцы, рассыпавшись в извинениях пред дамами, скидывают сюртуки, а мистер Джонсон, ни пред кем не извиняясь, снимает за одно с сюртуком и жилет. Хотя господствующей в эту пору года северный ветер днями довольно порывист и свеж, — в защищенных местах немилосердное, безучастное ко всему солнце всегда печет и мужские, и дамские лица как яблоки- если держать руку неподвижно, на тыльной части ощущаешь горячее покалывание, как в близком соседстве пылающего камина.

Весна в полном разгаре — и хорошо теперь, отстав от шумного общества, вдыхать всею грудью оранжерейный воздух, следить за снованием крупных муравьев на высоких лапках, быстро перебегающих дорогу, слушать пение жаворонков, верещание ястребов, крик удода, полный чудной прелести, веющий напоминанием иной, лучшей весны… Смутно ожидаешь, что сейчас за поворотом разметнется русская картина, пахнёт в лицо духом пригретой солнцем сирени, еще мокрой от утренней росы, дальним звоном колокольчиков зазвенят рои пчел над весеннею травой и вместе со струею душистой прохлады долетит из ближней березовой рощи таинственное, свежее, обаятельное как сама весна кукование кукушки…

Но за поворотом — полоса пустыни, прегражденная стеной скал, под ногами мелкий сыпучий песок, а над головой другая пустыня, безоблачное ослепляющее небо…

Нынче прогулка обнимает следующие памятники: храм Гурнэ (опять таки по произношению Арабов; в путеводителях стоит Курнэ), гробницы фараонов в скалах Баб-эль-Мелюкской долины, храм Деир-эль-Бахре и Колоссы.

Гурнэ, самый северный из фиванских храмов, построен, как гласит надпись, «на миллионы лет» Рамзесом II. Храм уже частью рушился, не дождавшись истечения этого долгого срока: от отдаленных пилонов с пропилонами остались лишь два холма щебня; стены самого здания уцелели не все; потолки обвалились, их громадные брусья во всевозможных положениях — ребром, наклонно и торчмя усеяли пол, так что внутренность храма представляет какое-то каменное море в непогоду. На стенах и столпах разные цари беседуют с богами: у последних в руках атрибуты божеского самодержавия, что-то в роде ключа — знак жизни, какая-то катушка — знак постоянства, и скипетр знак власти, — иногда сверх того бич. Головы по большей части выдолблены {16}.

Имя Баб, или Бибан-эль-Мелюк (бибан множественное от ба, — ворота) принадлежит извивающейся между каменных кряжей узкой долине, которая верстах в трех от своего устья разветвляется на два отрога; каждый заканчивается глубокою котловиной, и тут-то в почти неприступных скатах высечено 25 могильных пещер. они пронумерованы известным египтологом, Гарднером Уилькинсоном {17}.

Долину было бы правильнее назвать ущельем: основания утесистых гор сходятся так близко, что в иных местах двоим нельзя проехать в ряд, и кроме неба да камня ничего не видно — даже песку нет; тропинка, пролегающая змейкой на дне, угадывается по сглаженным осколкам. Караван наш растянулся далеко, и вследствие бесчисленных изгибов теснины, ни спереди, ни сзади не видать товарищей; едешь один, палимый зноем и мучимый жаждой; беспощадный полуденный свет только усугубляет уныние, навеваемое суровою природой; среди накаленных уступов и осыпей скал воздух не шелохнется, и гробовую тишину будит только негромкий топот ослиных копытец, да своеобразные понукания погонщиков.