Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

• Название: Путешествие из Дубровлага в Ермак
• Автор: Михаил Хейфец
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Вернувшись в камеру, записал их разговор для памяти.

x x x

24 апреля — вызов на этап.

На станции колонну зэков ведут куда-то далеко — через пути. Солдаты держатся за кобуры.

Я не выдерживаю: по нервозности могут ударить отставшего, а у меня вещи, мне тяжелее, чем другим: " Перестаньте психовать. Никто же не убежит, неужели сами не видите."

Побежит — так пуля догонит.

Дурак, разуй глаза: все в гражданском платье, в робах никого нет. Люди едут на освобождение — кто ж побежит?

Он поднял на меня глаза, которые ничего не видели: выпуклые пуговицы.

x x x

К слову — о солдатских глазах. Товарищ по зоне, бывший солдатик Миша Карпенок, убежавший в Турцию через южную "неприступную" границу, рассказывал:

Начали турки допрашивать меня про армию. Я отвечаю: про это говорить не буду. Я не изменник, а беглец. Родину люблю, только плохих людей в ней не люблю, оттого ушел. Они поставили меня спиной к стене, приклепали руки над головой (показал — как именно), вроде ничего особого, а постоишь несколько часов — выключаешься. Они обольют водой, и снова стоишь, пока голова на сторону не упадет. Опять отольют. Глаза жестокие, посверкивают. Видно, веками народ пытками занимался и с удовольствием, Ну, не выдержал я пытки, сказал, что буду говорить. В Советской армии, рассказываю, солдаты питаются кашей, вооружены автоматами Калашникова — а что я еще знаю, всего 17 дней служил, даже присяги еще не принял.

Турецкое правительство выдало честного и упрямого Мишу своим коллегам из КГБ, причем в довесок передало заявление о предоставлении политического убежища, адресованное в турецкий МИД — чтоб легче было судить. Он получил свои семь лет.

Когда выдавали нашим, я глянул в глаза солдатам-пограничникам — и все понял. Эти завезут сейчас в темный лес и расстреляют… Глаза-то мне давно знакомые — не глаза, а дырки. Ими, кроме водки, ничего не увидеть. Я от этих глаз и убегал-то… Турки, они пытают — и ненавидят тебя, потому и пытают, а кончили пытать, — могут пожалеть, накормить… Ты для них человек, и к тебе относятся, как к человеку — или плохо, или хорошо, но все по глазам видно. А наши — это ж нелюдь какая-то, вроде к рыбам попал.

Вот такие рыбьи глаза я в тот день и видел у солдат на этапе. И тоже думал: вдруг споткнусь о какую-то рельсу — ведь стрельнет, ненормальный!

x x x

В вагонзак нас не принимают — нет мест. Вообще нет.

Выводят меня одного — к общей зависти.

Хоть этого одного возьми. Особо опасный государственный.

— Пятьдесят шестая?

Шестьдесят вторая.

Это соответственно статьи "Измена родине" и "Антисоветская пропаганда", но не по российскому, а по украинскому уголовному кодексу (на самом деле у меня по-российски — "семидесятая"). Или он украинец или часто возит украинцев… А скорей всего — и то, и другое.

Зачем торопиться, — вмешиваюсь я в их разговор. — Могу остаться в Рузаевке…

Май впереди. Этапов до десятого мая может не быть.

Мне день этапа за трое суток ссылки засчитывают.

И то верно. Значит, назад?

Так я задержался в Рузаевке на 14 суток. Значит увижу Ленинград не в апреле, а в марте 1980 года. Хорошо.

x x x

Люблю одиночку.

Под следствием четыре с половиной месяца сидел один. Читал Шопенгауэра, какое-то сочинение, где он советует проверить собственную значительность одиночеством: если вам будет интересно с самим собой, значит, вы — личность. Что кокетничать — я обрадовался: мне много больше нравилась одиночка, чем камера с соседями.

x x x

Однажды вечером мое рузаевское одиночество было нарушено. Прапор впустил в камеру молодого офицера и запер за нами двери.

Я пришел поговорить с вами о том, что нужно сделать в стране.

Слушаю вопросы.

Ну, я лично думаю, что вообще менять что-либо бессмысленно. Главное зло нашей жизни в насилии, а ведь власть, любая, вовсе не только нынешняя — это аппарат насилия. Хоть вас, хоть меня поставьте наверх — мы будем насильничать. Ничем не лучше нынешних.

(Да, в этом сила идеологической защиты КПСС! Крушение социалистического идеала, очевидное в нынешнем СССР для каждого, вызывает сомнение в любых иных переменах. В 1925 году Зиновьев и Каменев уговаривали коллег по партии не называть строящуюся модель общества "социализмом": "Когда она будет построена, неизбежно наступит разочарование народ обязательно скажет: за это стоило ли бороться? Все делается правильно, иного пути у нас нет, но не будем называть то, что получается, социализмом. Оставим массам светлую мечту". Примерно так… Их заклеймили за крамолу "оппортунистами, не верящими в победу социализма". И правильно! Оппортунисты они, если не сумели придумать дивный термин — "реальный социализм".)

Вы правы, — помню, ответил офицеру. — Попади власть нам с вами, вряд ли сможем стать исключением. Но, возможно, есть шанс не избежать насилия вовсе, а хотя бы уменьшить количество его в обществе. Вы из своего опыта знаете: все-таки начальник начальнику рознь. Разумно попробовать так организовать общество, чтоб в начальники попадали сторонники меньшего количества силовых действий и чтоб они по возможности, но вынуждены были считаться с другими людьми.

Согласен, — отвечает он. — А что конкретно можно придумать?

Интересный вышел разговор, часа на два. Так что полной одиночки у меня в Рузаевке не получилось.

Таков "homo sapiens"

Утром четвертого мая загремели замки моей камеры.

В голову не пришло, что кого-то сажают ко мне соседом. Думал — дергают на этап. Мало ли что сказали ("после праздников"), а вот нашлось место в вагонзаке, и пихнули меня в свободную ячейку.

Это — типовое ощущение зэка — случайность места в мире. Всегда властны перекинуть его в пространстве — неизвестно куда, неизвестно зачем и как надолго — тоже неизвестно. Как дети переносят кукол. (Говоря объективно, это мудрая мера начальства. Уже одно то, что я подсмотрел в спецчасти в зоне конечный пункт прибытия, Павлодар, придавало мне немалую сил на этапах. А для начальства я выгоден именно слабым… Вот Василя Стуса, например, везли за девять тысяч километров, через Тихий океан и Охотское море, и он до самого конца точно не был уверен, что его направляют на Колыму.)

…Наконец, дверь открылась, и какой-то полетной походкой вошел человек в черной одежде. Как сейчас вижу его бледно-одутловатое, тюремное лицо, нос, похожий на сабельный клинок.

И все равно я ничего не понял — так привык к одиночке. Поначалу подумал, что ко мне подсадили бытовика с "особого режима" (в пересыльных тюрьмах иногда путают "бытовиков на особом режиме" с нами: "особо опасными государственными".

Чтобы сразу все поставить на место — who is who- представляюсь:

Хейфец, статья семидесятая.

— Я тоже.

Что тоже?

Тоже эта статья.

Фамилия?

Гаяускас.

Вы Гаяускас!!

И яростно затряс ему руку.

…Балиса Гаяускаса на 19-й зоне хорошо помнили ветераны: он освободился всего четыре года назад. Все были в курсе и его жизни после освобождения: например, Борис Пэнсон рассказывал мне, что "Балис совершает ошибку: женится на совсем молодой женщине. Зачем ему это надо?"

— Вас уже судили?

Уже.

Сколько?

Пятнадцать лет. Десять особого и пять ссылки.

Каунасский суд выдал ему предельный срок, разрешаемый законом — все, что суд мог и все, что умел!

Нет, я, Михаил Хейфец, большой молодец — невзирая на насмешки друзей в зоне, поволок на этап массу барахла. Ничего своего в зоне не оставил. И вот результат: могу угостить неизвестного друга на дороге лагерным лакомством — печеньем с маргарином и повидлом, кусочком сала — последним подарком на этап от деда Алексея Степанюка.

Но Балис Гаяускас неожиданно набрасывается на самое обрыдлое и противное на этапах — на селедку, выданную мне в дорогу в Потьме. Ржавая, прогорклая — надоела она зонах, спасу нет! Балис же уплетает с аппетитом: "На воле селедки вовсе нет (вот еще мне весть со свободы!). Шутят, что ее выдают только зэкам и…министрам…"

Откуда попали в Рузаевку?

С Казани. Там увели в какой-то подвал, под землю, посадили в страшную камеру, — он говорил медленно, равнодушно, совсем без эмоций — в голосе и лице. — Я там совсем не мог есть. Сутки просидел и совсем не ел. Поэтому здесь так хочется…

(Я думаю, что Балиса посадили в Казани в камеру смертников. Вот как в письме в ссылку описал мне такую же камеру член Национальной Объединенной партии Армении Размик Маркосян:

"Спустили три этажа вниз (минус третий этаж) под землю… Открыли камеру, и я ужаснулся. Просил, чтоб позвали кого-нибудь из начальства, чтоб выяснить… Они скрутили мне руки и бросили туда.

Камера два на два метра, без форточки. Вонь. На стене дырка, и такое ощущение, что там и совершаются расстрелы. Все стены, дверь, койка — короче все везде и всюду смазано говном. У меня сразу поднялась температура и появился пот. Сердце рыдало тихо, как вода. Миша, брат мой, признаю, что стал плакать — наверно, от злости и от того, что бессильный и беззащитный. Там же началась рвота и там же потерял сознание".)