Владимир Корнилов - Семигорье

• Название: Семигорье
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Гуманитарный фонд «СВЕТ»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2011

Вниманию сегодняшних читателей представляется первая Интернет-публикация первой книги из знаменитой трилогии писателя («Семигорье», «Годины», «Идеалист»), которая с успехом выдержала более шести переизданий. Ибо именно этот роман, как и его герои, всегда и по праву оставался наиболее востребованным и любимым читателями самых разных категорий и возраста.

Он начинает повествование о разных и увлекательных судьбах своих героев на фоне сложных и противоречивых событий, происходящих в нашей стране на протяжении середины и до конца прошлого XX века. Эта книга трилогии — о событиях предвоенных 30-х — 40-х годов, пропущенных через пытливый ум и чуткую душу главного героя трилогии — Алексея Полянина, которого автор сделал выразителем для своих впечатлений, пережитых за долгую и трудную, но общепризнанно выдающуюся жизнь. В этой книге мы также начинаем знакомиться и со многими другими персонажами трилогии, которые потом пойдут по жизни рядом с Алексеем, либо, так или иначе, окажут своё влияние на становление в нём настоящего Человека…

---

— Ну, чего молчишь? — Юрочка, закинув голову, чтобы лучше видеть Алёшку, смотрел настороженными глазами.

— Я бы на твоём месте подарил, — сказал Алёшка твёрдо.

— Не ждал… — Юрочка отвернулся. — А жрать всё-таки хочется! — Он сел, кулаком потёр живот. — Дроздов пойти настрелять, что ли?

Алёшка вынул ведёрко из углей, поставил на землю перед Юрочкой. Он ждал этой минуты и теперь чувствовал, как наполнила его ещё мало знакомая ему, тёплая радость заботы!

Юрочка крутанул ложкой густое месиво из картошки, попробовал.

— А ты не так прост! — сказал он и внимательно поглядел на Алёшку.

Он ел, макая в суп разложенные на тряпке сухари. Когда ведёрко опустело, сказал: «А всё-таки голодная свобода лучше сытого дома!» — и лёг на прежнее место. Он лежал лицом к небу и тихонечко напевал: «Я на всё согласная, даже на любовь…»

— Слушай, чудик! — вдруг сказал Юрочка. — Ты думаешь, я растаял от твоего угощения? Будем мужами и подведём кое-какие итоги. Первое: ты вольницей доволен?..

— Доволен, — сказал Алёшка, подумав.

— Значит, право хотеть и поступать мы оставляем за собой? Это первое. Второе: хотеть — одно, возможности — другое. Умный человек лучше защищён и в нашем неспокойном мире. Ты это запомни. И третье: если идёт дождь, полезно уходить под крышу. Ты понял меня? Если что случится — ты не знал, где я, я не знал, где ты. Договорились?

— Это что-то новое! По крайней мере, для меня, — сказал Алёшка. Чувствуя, как остывает в нём радость. — Вместе грешили, вместе и отвечать!

— Вот человек — фунт изюма, два литра молока! Зачем страдать вдвоём там, где может страдать один?! Ну, я, например! Зачем я буду втаскивать твою голову на плаху ради сомнительной справедливости?.. «Каждый умирает в одиночку», — кто-то неглупо сказал! Но это так. На всякий случай. Думаю, мы достаточно умны, чтобы от сладостей у нас не болели зубы!.. — Он лучисто улыбнулся, обезоруживая Алёшку своей улыбкой, и встал. — А теперь попрощаемся с вольницей! Слушай, чудик! — крикнул он. — Не ждать, а жить — вот мой девиз и солнца! — Плеснул огонь, швырнуло на стог облако дыма. Юрочка не опускал ружья, он ждал эха. Эха не было. Лес шумел, ветер унёс звук выстрелов и погасил их где-то среди пустой осенней луговины.

ПЕРЕМЕНЫ

1

Молчание, как холод, расползлось по классу: от Алёшки, застывшего за своей партой, до стола учителя, за которым так же молча стоял Вася Обухов. Замирал скрип сидений, движение повёрнутых к Полянину лиц. Наконец скрипнула последняя парта, и всё замерло. Тишина повисла в классе, такая ледяная, напряжённо звенящая, как созревший обвал, дольше она не могла быть.

Тишина истончилась, она звенела уже внутренним звоном, как перетянутая струна. Алёшка слышал этот звон, этот визг перетянутой струны и с упрямым желанием досадить всем, кто был сейчас в классе, молчал.

— Так, — сказал Вася Обухов.

И по всему классу, как ветер по лесу, прошёл шум — все разом вздохнули, скрипнули парты. Лица, руки качнулись. В этом общем шуме не было облегчения. В движении тех, кто сидел сейчас в классе, была враждебность, и Алёшка уловил эту враждебность. «Пусть! — с твердеющим упрямством думал он. — Милости не жду…»

— Так! — сказал Вася Обухов. — Полянин не хочет отвечать!

Они были как борцы, вышедшие на ковёр. И хотя Вася Обухов кулаками упирался в стол учителя, а Полянин стоял за последней партой и между ними сидели ещё восемнадцать комсомольцев, ребят и девчонок, всё равно Обухов и Полянин были как борцы, вышедшие на ковёр. Их руки лежали друг у друга на плечах, ладонями они уже чувствовали бугры напряжённых мускулов, не было лишь первого рывка, с которого начинается борьба…

Обухов с усмешкой на спокойных губах смотрел на Полянина, видел упрямо опущенную голову, холодное, отчуждённое лицо, руки, сдавившие откинутую крышку парты. Он знал, что Полянин будет молчать, в этом молчании был весь Полянин. Но собрание должно было быть, с молчащим или говорящим Поляниным, но должно быть.

Не всё сложилось так, как того хотел Обухов. Он думал поставить перед комсомольцами класса вместе и Кобликова, и Полянина. Он готовился не просто осудить вызывающий прогул обоих, но как можно крепче ударить по философии Кобликова. Он не сомневался, что первопричиной их прогула была именно философия Кобликова, в которой криком кричало его обиженное, его вызывающее: «Я так хочу — и всё…»

Однажды Обухов пытался вызвать Кобликова на открытый разговор в кругу немногих ребят класса, но Кобликов вспылил, послал всех к чёртовой бабушке и ушёл.

Обухов терпеливо ждал, он был убеждён, что философия обязательно проявит себя в поступках. Он не ошибся: поступок случился. Но Кобликов и на этот раз ускользнул, как вьюн из-под пальцев. Полянин теперь один отвечал там, где блудили оба. Но и Полянин в глазах Васи Обухова был фигурой, достойной Юрочки Кобликова, и Обухов, стоя за учительским столом, с усмешкой глядя на Полянина, обдумывал, как вернее ударить в Полянине Кобликова.

В тот день, когда они встретились здесь, в городской школе, Обухов не ожидал, что его былое товарищеское расположение к Полянину обернётся неприязнью. В своём духовном поединке с Юрочкой Кобликовым он ожидал обрести в Полянине союзника и не случайно свёл их за одной партой. Думал: «Парень из столицы, голова ясная, характером вроде не слаб — обломает Юрочку!» Не удалось: и Кобликов, и Полянин потянули в одну сторону.

Обухов разошёлся с Поляниным как раз по тем линиям, по которым разошёлся с Кобликовым. За два года Полянин так и не вошёл в жизнь класса, с последним звонком его словно ветром выдувало из школы — он рвался за Волгу, в свои леса. И каждый раз, провожая его взглядом, Обухов неодобрительно думал: «Будто голодный кобель к полной миске! Ни слова товарищам, ни хоть малого интереса к общим делам!..» Даже на короткое собрание Полянин, почти как свирепеющий от каждого поручения Кобликов, задерживался с таким страдающим видом, словно поперёк горла у него вставала кость.

Полянину всё давалось легко, слишком легко! Обухов не раз видел: на короткой перемене торопливо перелистав учебник, Полянин тут же, на уроке, отлично отвечал зрительно сфотографированный текст. Он легко учился, легко, надо полагать, и жил. Обухов не завидовал Полянину. Он вообще не знал этого чувства, с малолетства он был приучен удовлетворяться тем, что имел. И если он всё-таки усмешкой провожал Полянина, идущего на место с «пятёркой», схваченной с налёту, в этой его усмешке была не зависть — в спокойной его усмешке была неприязнь к той лёгкости и непрочности, с которой Полянин жил. Обуховым в их крестьянской семье всё давалось трудом: и ломоть хлеба, и картошка на столе, и кусок мануфактуры на рубашку, и школьная тетрадь.

Вася Обухов выждал и сделал первый рывок.

— Так, — сказал он. — Полянин молчит. Трусость выдаёт себя за силу!

Алёшка понял, какой удар его самолюбию нанёс Обухов, и разжал похолодевшие губы:

— Трус под пытками не молчит…

Обухов усмехнулся.

— Тебя не пытают, Полянин. Героя из себя не строй. Объясни лучше, как это вожжа тебе под хвост попала?

Обухов точно и расчётливо бил по самолюбию Полянина, но Полянин, сдавив скулы, молчал. Он понимал, куда бьёт Обухов, и молчал. Краем глаза он видел, что Лена Шабанова, чей авторитет в классе был едва ли не выше авторитета Васи Обухова, давно в нетерпении крутит вокруг пальца конец перекинутой через плечо косы. Наконец Шабанова не выдержала, не поднимаясь с места, крикнула:

— Удивительное дело: Обухов единоборствует с Поляниным! А мы что — зрители?! Ты, Обухов, загадки нам или себе загадываешь?

Брови Обухова чуть сдвинулись.

— Если по правде — в себе, и вам, — сказал он спокойно. — Я ждал, Полянин сам разгадает загадку. Но, как видите… Дело, если говорить о самом факте, простое: Полянин прогулял. Да, прогулял. Три дня. Семнадцать уроков. Что он делал? Зябь в колхозе поднимал? Лес заготовлял? Кирпич на баржу грузил? Нет, все три дня он охотился на уток…

— Это так, Полянин? — спросила Шабанова. Она держала косу на руке, как пойманную рыбину.

— Так, — Алёшка ответил с неожиданной для себя готовностью.

— А почему ты променял наш класс на уток?

У окна засмеялись. Шабанова в досаде пристукнула косой по парте, показывая, что она не шутит. Но готовность говорить у Алёшки пропала. «Ну, ты-то зачем лезешь в «почему»? Терзайте, а в душу не лезьте!..» — тоскливо думал он.

Он стоял, руками стиснув откинутую крышку, и, чувствуя уже определившуюся враждебность к себе со стороны всех, кто был сейчас в классе, снова замкнулся и молчал.

Дома, на другой день после вольницы, Алёшка рассказал всё. Мама сразу почувствовала, что он носит в себе вину, а Алёшка не устоял под её спрашивающим взглядом.