Владимир Корнилов - Семигорье

• Название: Семигорье
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Гуманитарный фонд «СВЕТ»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2011

Вниманию сегодняшних читателей представляется первая Интернет-публикация первой книги из знаменитой трилогии писателя («Семигорье», «Годины», «Идеалист»), которая с успехом выдержала более шести переизданий. Ибо именно этот роман, как и его герои, всегда и по праву оставался наиболее востребованным и любимым читателями самых разных категорий и возраста.

Он начинает повествование о разных и увлекательных судьбах своих героев на фоне сложных и противоречивых событий, происходящих в нашей стране на протяжении середины и до конца прошлого XX века. Эта книга трилогии — о событиях предвоенных 30-х — 40-х годов, пропущенных через пытливый ум и чуткую душу главного героя трилогии — Алексея Полянина, которого автор сделал выразителем для своих впечатлений, пережитых за долгую и трудную, но общепризнанно выдающуюся жизнь. В этой книге мы также начинаем знакомиться и со многими другими персонажами трилогии, которые потом пойдут по жизни рядом с Алексеем, либо, так или иначе, окажут своё влияние на становление в нём настоящего Человека…

---

Наступило молчание. И в этом молчании, как неожиданный шелест осин в безветрие, прозвучал голос:

— Я не думаю, что Полянин думает только о себе…

Поднялась Ниночка, вышла из-за парты и встала рядом с Обуховым. Алёшка, растревоженный и немного оглохший от неожиданного заступничества Лены Шабановой, сжался и замер: «Ну, Юрка, держись! — мысленно сказал он в звенящую над ним пустоту. — Сейчас клюнет тебя твой подаренный косач!..»

Ниночка заговорила не сразу. Подобранная, строгая, какая-то очень взрослая в своей задумчивости, она стояла рядом с Обуховым, и яркие глаза её, как два спелых лесных ореха, коричневели под высоко поднятыми бровями. Очень тихо она сказала:

— Мы говорим и говорим о поступке, который случился однажды. Но, права Лена, почему мы не говорим о человеке?.. Я слушала Обухова, — при всегдашней Ниночкиной строгости голос у неё был удивительно мягкий, — а вспомнила вот о чём. Как-то летом я переезжала на пароме Волгу. И вдруг — ливень. Такой, знаете, как будто водопад обрушился! Все — кто куда. А куда — кругом Волга! И вот: кто сумкой себя укрывает, кто плащом, кто под телегу полез, кто под лошадь. А в углу, у перил девчонка — такая вот кроха, в ситчике. Сжалась, дрожит, как мокрый мышонок. Все копошатся, себя укрывают, девчонку не видят. Или не хотят видеть. Сами знаете, какие инстинкты в такой момент выпирают!.. А Полянин — меня он не видел, а я видела его — подошёл, пиджаком девчонку укутал. Так и стоял над той крохой до причала. На причале устроил под крышу и ушёл. Понимаете? И как-то это просто у него получилось, само собой, как будто по-другому быть не могло. Геройства тут нет, сама знаю. А человек открылся. Я не уверена, — голос Ниночки вдруг сломался, щёки прожёг румянец, но она справилась с собой, — я не уверена, — мужественно досказала она, — что Кобликов снял бы с себя пиджак… Если говорить начистоту, то Полянин и сегодня показал себя товарищем. Не все, может быть, догадываются, но я знаю: отвечать сегодня Полянин должен был не один. Вот главное, что я хотела сказать…

Ниночка, старательно не замечая любопытных взглядов, пошла на место, огладила юбку и села.

Вася Обухов хмурил лоб, глядел на фиолетовое горлышко чернильницы.

— Может быть, Шабанова и Нина Денежкина в чём-то правы, — сказал он без прежней уверенности. — И всё же Полянин не всегда достоин себя, — глуховатый голос Обухова набрал прежнюю силу, но усмешка исчезла с его нижней, упрямо выпирающей губы. — Как и у Кобликова. «хочу» у него часто берёт верх над долгом. А это такая слабость, которую комсомольцы себе не прощают. Корень вопроса здесь. Скажи, Полянин, ты с этим согласен?..

Алёшка не в силах был оторвать руки от лица. Он слышал, как за окном гудит и давит на стекло ветер, слышал настороженную тишину класса, чувствовал, что в этой тишине уже нет прежней отчуждённости, но говорить не мог — волнение перехватило горло. И тогда в тишину как будто вплыл приглушённый голос Лены Шабановой.

— Ну, что ты молчишь, Алёша! Мы же тебе не враги!..

Алёшка мог выстоять перед отчуждением, жестокостью, он не умел выстоять перед добротой. Тихий, полный участия, даже какой-то девичьей мольбы голос Лены Шабановой опрокинул его упрямую волю. Что-то рухнуло в его душе, как рушится под напором реки неумело возведённая плотина. По крепко прижатым к лицу рукам полились слёзы. Он рванулся из-за парты, не отнимая от лица рук, пробежал мимо Васи Обухова и скрылся за дверью.

… Он сидел одиноко в углу школьного двора, на мокрой скамье, ветер трепал его волосы.

Из дверей школы вышли девчонки, посмотрели в его сторону, пошептались, пошли к воротам, оглядываясь. Появилась Ниночка с Леной Шабановой, тронула Лену за руку, направилась к Алёшке. Она выбирала место, прежде чем ступить своими чёрными ботинками, аккуратно обошла морщинистую лужу, встала близко — Алёшка видел блестевшие острыми носами ботинки и полу её лёгкого плаща, которую она старательно придерживала рукой.

— Алёша, я должна знать, почему рядом с тобой не было Юрочки? — Ниночка ждала, Алёшка не поднимал головы и молчал, сцепив на коленях руки.

— Эх ты! — она сказала это с каким-то радостным укором, рука её опустила полу и качнулась, как будто Ниночка хотела потрепать его за волосы.

Так же аккуратно обходя лужи, она пошла к поджидавшей её Лене Шабановой. Тихо переговариваясь, ступая в ногу по деревянным мосткам, они скрылись за воротами.

Вывалились из дверей возбуждённые ребята, Витька Гужавин отделился, подошёл, глядя в сторону, сказал:

— Решили не давать тебе выговора. Ты того… бери себя в руки. С нами пойдёшь или посидишь?

— Посижу.

— Ну, бывай! — Он дружески толкнул его в плечо и пошёл, неуклюжий, сильный.

Алёшка шёл к Волге серединой мощёной улицы, взбудораженный переменой, которая случилась с ним.

Только что, в пустом классе, у парты Лены Шабановой и Ниночки, его вдруг охватило странное нетерпеливое желание вернуть ребят и девчонок, усадить их снова за парты и, не таясь и доверяясь, рассказать о себе всё. Подобного с ним не бывало. Он откровенничал с мамой, мог откровенничать с другом, но рассказать о себе почти целому классу — подобного желания он ещё не знал.

«Что случилось? — думал Алёшка, перепрыгивая лужи. — Почему для меня вдруг стало важно, что думают обо мне в классе? Разве то, своё, что всегда было у меня, что радовало даже тогда, когда рядом со мной никого не было, разве это, моё, перестало быть?.. Это всё Ниночка. Размалевала героем! Стыд! Стыд, а приятно. И, чёрт возьми, за одно доброе о тебе слово почему-то хочется на самом деле стать хорошим! А, пустое всё. Вот сейчас приду, возьму ружьё, свистну Урала — и на старую вырубку. И всё станет на свои места…»

Так думал Алёшка, стараясь вернуть себя в прежний, привычный мир, в котором всегда доставало ему радостей, но мысли помимо его воли возвращались к собранию.

Алёшка слышал, кто-то идёт за ним. Он прибавил шаг, но и тот, позади, пошёл быстрее. Алёшка обернулся и увидел Кобликова.

— Прёшь, как сохатый, не догнать, — сказал Юрочка, улыбаясь. — Ну, как там, рассудили? Кесарю — кесарево…

Алёшка не ответил.

Кобликов уловил его настроение, шагал рядом молча, заложив руку за борт лёгкого пальто.

— Почему на собрании не был? — спросил Алёшка, смиряясь с присутствием Кобликова.

— А что, обо мне говорили?

— Нет.

— Тут, понимаешь, штука получилась. Дошло до матери: так, мол, и так, за прогул прижать хотят. Естественно, переполох. «Тебе не свято моё имя!» и так далее. Потом, как водится, принесла в школу справку. Вышло, что я ангиной болел. Мне, понимаешь, в самом деле глотать больно было… А на собрание не мог. Если честно, стыдно было бы тебе в глаза смотреть. Грешили-то вместе!.. Спасибо, Матвеич выручил, забрал на тренировку. Директору нашему звон вокруг школы тоже приятен. Лыжные кроссы скоро начнутся… Ну, тебя-то не очень? Жив?..

«Какой же ты! — думал Алёшка, задыхаясь от обиды на ту несправедливость, которую вот сейчас принёс с собой Юрочка. — Какой же ты…» — Алёшка повернулся к ветру, чтобы не видеть Кобликова и остудить горевшее от гнева лицо, и вдруг остановился.

— Слушай! — сказал он решительно. — Иди домой!

— Не хорохорься, у меня к тебе дело, — спокойно сказал Юрочка.

— Дело потом. Сейчас не могу. Понимаешь, ни о чём не могу!

Юрочка пожал плечами, поднял воротник пальто, посмотрел на Алёшку с сожалением.

— Завтра поговорим, что ли?

— Не знаю. Только не сегодня.

Алёшка повернулся, пошёл, почти побежал вниз, к парому. На пароме встал у перил, от всех отвернувшись, угрюмо смотрел на воду. Катерок, что тянул нагруженный паром, с трудом одолевал течение и ветер. Волны били в широкий борт, паром вздрагивал и как будто оседал от ударов. Ветер вырывал чёрный дым из закопчённой трубы, нёс над рекой, вдавливал в провалы волн. Но катерок упрямо тянул, всё ближе подваливал к левому берегу с мокрыми песчаными косами и вётлами на кромке полей.

Алёшка, занятый своими переживаниями, не сразу почувствовал, что рядом кто-то стоит, он подумал, что это Юрочка, не поладив со своей совестью, догнал его. Резко повернулся, готовый на злые слова. Рядом стояла Зойка, обратив к нему круглое, красное от ветра лицо, и всматривалась в него встревоженными глазами.

— Витька сказывал… Тебя обсуждали, да?.. — Зойка улыбнулась виноватой и жалкой улыбкой. — А я туточки призадержалась. Шла из города.

Как Алёшка ни был душевно смят, обижен и зол, он рад был увидеть эту всегда чем-то смешную, сейчас такую трогательную в своей привязанности к нему девчонку.

— Зоинька! — сказал Алёшка, сам удивляясь ласкающему звуку своего голоса. — Как хорошо, что ты здесь! Только ты ничего не придумывай. Я всё понимаю. И давай вот так: постоим рядом и помолчим. Ладно?!

— Давай, Алёша! — обрадовалась Зойка. — Рядом и помолчим! — Она встала близко и, как Алёшка, молча и серьёзно стала глядеть на воду.