Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок с пряной смесью, где хорошо смешаны все вещи,{616}{617} —

Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самому близкому, и огонь — к духу, и радость — к страданию, и самое худшее — к самому лучшему, —

Если сам я — крупица той искупительной соли, что заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубке,{618} —

— ибо бывает соль, связующая добро со злом; и даже самое злое достойно быть приправой и пениться через край, —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

5

Если мило мне море и всё, что похоже на море, и милее всего, когда оно гневно противоречит мне, —

Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к ещё не открытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, —

Если некогда восклицало ликование моё: «Берег исчез — теперь пали с меня последние цепи —

— беспредельность шумит вокруг, вдали блестит мне пространство и время, — ну что ж! давай! старое сердце!»{619} —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

6

Если добродетель моя — добродетель танцора, и часто прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг, —

Если злоба моя — смеющаяся злоба, живущая под кустами роз и под изгородью из лилий, —

— ибо в смехе всё злое собрано вместе, но освящено и оправдано собственным блаженством,{620} —

И если в том альфа и омега моя, чтобы всё тяжёлое стало лёгким, всякое тело — танцором, всякий дух — птицею: поистине, это альфа и омега моя!{621} —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

7

Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на собственных крыльях в собственные небеса, —

Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали и прилетала птица-мудрость свободы моей, —

— так говорит птица-мудрость: «Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся и вверх, и вниз, ты, лёгкий! Пой! перестань говорить!{622}

— разве все слова не созданы для тех, кто тяжёл? Не лгут ли все слова тому, кто лёгок? Пой! перестань говорить!» —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и брачному кольцу колец, — к кольцу возвращения?

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, Вечность!

Ибо я люблю тебя, Вечность!

Часть четвёртая и последняя{623}

«Ах, где в мире совершались большие безумства, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумства сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол: “Даже у бога есть свой ад: это его любовь к людям”.

И недавно я слышал, как говорил он такие слова: “Бог умер; из-за сострадания к людям умер бог”». —

Заратустра. О сострадательных (аб. [34])

Жертва медовая

И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда сидел он на камне перед своей пещерой и молча смотрел вдаль — отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, — звери его задумчиво ходили вокруг и, наконец, остановились перед ним.

«О Заратустра, — сказали они, — не высматриваешь ли ты счастья своего?» — «Что толку в счастье! — отвечал он. — Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу». — «О Заратустра, — снова заговорили звери, — ты говоришь как тот, у кого больше чем вдоволь добра. Разве не лежишь ты в лазоревом озере счастья?» — «Плуты, — отвечал Заратустра, улыбаясь, — как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете, что счастье моё тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетёт меня, не отстаёт от меня, как расплавленная смола».

Звери же продолжали задумчиво ходить вокруг, затем снова остановились перед ним. «О Заратустра, — сказали они, — так вот почему ты сам становишься всё желтее и темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми и льняными? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!» — «Что говорите вы, звери мои, — сказал Заратустра, смеясь, — поистине, я клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами, которые созревают. Это мёд в моих жилах делает кровь более густой и душу более молчаливой». — «Должно быть, так, о Заратустра, — отвечали звери, приближаясь к нему, — но не хочешь ли ты подняться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо». — «Да, звери мои, — отвечал он, — вы даёте прекрасный совет, и он мне по сердцу: я хочу подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там мёд был у меня под рукой, жёлтый, белый, хороший, по-ледяному свежий золотой сотовый мёд. Ибо знайте, там наверху я хочу принести жертву медовую».{624} —

Но когда Заратустра оказался на вершине, отослал он домой зверей, провожавших его, — теперь он был один; тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

— Я говорил о жертвах и о медовых жертвах, но это было только уловкою речи моей и, поистине, полезным безумием! Здесь, наверху, я могу говорить свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.

Разве жертвы это! Я расточаю, что дарится мне, я расточитель с тысячью рук; как мог бы я называть это — жертвоприношением!

И когда жаждал я мёду, жаждал я лишь приманки и сладкой густой патоки и отвара, на которые зарятся ворчуны-медведи и диковинные, угрюмые, злые птицы:

— лучшей приманки, что нужна охотникам и рыболовам. Ибо если мир подобен тёмному лесу диких зверей и саду для услаждения диких охотников, он кажется мне ещё больше и скорее бездонным богатым морем,

— морем, полным разноцветных рыб и раков, где сами боги желали бы стать рыболовами и закинуть сети свои: так богат мир диковинами, большими и малыми!

Особенно мир человеческий, море человеческое; в него закидываю я теперь золотую удочку и говорю: разверзнись, бездна человеческая!

Разверзнись и выброси мне твоих рыб и сверкающих раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых диковинных рыб человеческих!

— счастье своё закидываю я во все дали дальние, на восход, на полдень и закат, поглядеть, много ли рыб человеческих научится дёргаться и биться на крючке моего счастья.

Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не должны будут подняться на мою высоту, самые пёстрые пескари глубин — к злейшему ловцу рыб человеческих.

Ибо таков я изначально, влекущий, привлекающий, поднимающий, возвышающий, увлекатель, воспитатель и садовник, не напрасно говоривший себе: «Стань тем, кто ты есть!»{625}

Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо ещё жду я знамения, что настал час нисхождения моего, ещё сам я не иду к закату, как суждено мне среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких горах, не нетерпеливый, не терпеливый, скорее тот, кто разучился даже терпению, — ибо он больше не «терпит».{626}

Это судьба моя даёт мне время; не забыла ли она меня? Или сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не гонит, не давит меня и даёт время для шуток и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что делаю, — это всё-таки лучше, чем если бы стал я там внизу торжественным, зелёным и жёлтым от ожидания —

— гневно надутым от ожидания злопыхателем, завыванием священной бури, несущейся с гор, нетерпеливцем, который кричит с высот в долины: «Слушайте, или я ударю вас бичом божьим!»

Не потому, чтобы сердился я на этих негодующих: с них хватит и моего смеха! Нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которые заговорят или сегодня, или никогда!

Но я и судьба моя — мы не говорим к Сегодня, мы не говорим также к Никогда: у нас есть терпенье говорить, и время, и избыток времени. Ибо однажды он должен прийти и не может пройти мимо.