Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная любовь дурно пахнет!

Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы выносить себя самого и не скитаться повсюду.

Такое скитание окрестило себя «любовью к ближнему»; с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир переносил с трудом.

И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра — научиться любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.

Ибо для его обладателя всё собственное глубоко зарыто; а из всех сокровищ собственное выкапывается последним, — так устраивает дух тяжести.

Почти с колыбели дают нам тяжёлые слова и тяжёлые ценности: «добро» и «зло» — так называется это наследство. И ради них прощают нам, что мы живём.

И велят малым детям приходить к себе, чтобы вовремя запретить им любить себя, — так устраивает дух тяжести.{520}

А мы — мы доверчиво тащим, что дают нам в наследство, на огрубевших плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь тяжело нести!»

Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он и даёт как следует навьючить себя.{521}

Особенно человек сильный и выносливый, в котором живёт почтительность: слишком много чужих тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на себя — и вот жизнь кажется ему пустыней!

Поистине! Даже собственное порой тяжело нести! И многое внутри человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить, —

— так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться: иметь скорлупу, прекрасный вид и мудрое ослепление!{522}

И снова во многом можно ошибиться в человеке, ведь иная скорлупа невзрачна, мрачна и слишком уж скорлупа. Много скрытой доброты и силы остаётся так и не угаданной; самые заманчивые лакомства не находят лакомок!

Женщины знают это, самые заманчивые; немного толще, немного тоньше — о, как часто судьба содержится в столь немногом!

Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух о душе. Так устраивает дух тяжести.

Но тот открыл себя самого, кто говорит: это моё добро и зло; этим заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: «Для всех добр, для всех зол».

Поистине, я не люблю тех, у кого всякая вещь называется хорошей, а этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.

Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, — это не лучший вкус! Я уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить «Я», «Да» и «Нет».

А всё жевать и переваривать — это самое настоящее свинство! Постоянно говорить И-А — этому научился только осёл и тот, кто брат ему по духу!

Густое жёлтое и ярко-красное — их требует мой вкус, примешивающий кровь во все цвета. Но кто окрашивает свой дом белой краской, обнаруживает этим выбеленную душу.{523}

Одни влюблены в мумии, другие — в призраки; и те, и другие одинаково враждебны всякой плоти и крови — о, как противны они моему вкусу! Ибо я люблю кровь.

И там не хочу я жить и оставаться, где каждый плюёт и харкает: таков мой вкус, — лучше стал бы я жить среди воров и клятвопреступников. Никто не носит золота во рту.{524}

Но ещё противнее мне все блюдолизы, а самого противного зверя, какого я встречал среди людей, назвал я паразитом: он не хотел любить и, однако, хотел жить от любви.

Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться лютым зверем или лютым укротителем зверей, — у них не построил бы я своей хижины.{525}

Несчастными называю я и тех, кто всегда должен выжидать, — противны они моему вкусу: все эти мытари и торгаши, короли и прочие охранители страны и лавок.

Поистине, я также научился выжидать, притом основательно, — но только выжидать самого себя. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бегать, и прыгать, и лазить, и танцевать.

Вот моё учение: кто хочет научиться летать, должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать; нельзя с лёту научиться летать!{526}

По верёвочной лестнице научился я влезать во многие окна, проворно влезал я на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне немалым блаженством, —

— гореть подобно малому огню на высоких мачтах, пусть и малым огнём, но большим утешением для севших на мель корабельщиков и для потерпевших кораблекрушение!{527} —

Многими путями и способами дошёл я до моей истины; не по одной лестнице поднимался я на высоту, откуда мой взор устремлялся в мою даль.

И всегда неохотно спрашивал я о дорогах — это было противно моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.

Испытанием и выспрашиванием было всё моё хождение — и поистине, даже отвечать надо научиться на этот вопрос! Но таков — мой вкус:

— ни хороший, ни дурной, но мой вкус, которого я не стыжусь и не прячу.

«Это — теперь мой путь, — а где же ваш?» — так отвечал я тем, кто спрашивал меня «о пути». Ибо пути — вообще не существует!

Так говорил Заратустра.

О старых и новых скрижалях{528}

1

Здесь сижу я и жду; старые, разбитые скрижали вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда настанет мой час?

— час моего нисхождения, заката: ибо я ещё раз хочу пойти к людям.

Этого жду я теперь: ибо сперва должны явиться мне знамения, что мой час настал, — смеющийся лев со стаей голубей.

А пока говорю я как тот, у кого есть время, сам с собою. Никто не рассказывает мне нового, — поэтому я рассказываю себе о самом себе. —

2

Когда я пришёл к людям, я нашёл их сидящими на старом самомнении. Всем им мнилось: они давно уже знают, что для человека добро и что зло.

Старой, утомительной казалась им всякая речь о добродетели; и кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил ещё о «добре» и «зле».{529}

Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: что добро и что зло, того ещё никто не знает — разве только созидающий!{530}

— Созидающий — это тот, кто создаёт для человека цель и даёт земле её смысл и её будущее: он впервые устраивает так, чтобы было доброе и злое.

И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чём только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над их великими учителями добродетели, святыми, и поэтами, и спасителями мира.

Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто когда-либо, как чёрное пугало, предостерегая, восседал на дереве жизни.

На их большой улице гробниц уселся я рядом с падалью и коршунами — и смеялся над всем прошлым их и гнилым, распадающимся великолепием его.{531}

Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, громко изливал я гнев на всё их великое и малое, — что всё лучшее их так ничтожно! Что всё худшее их так ничтожно! — так смеялся я.

Моя мудрая тоска так кричала и вырывалась смехом из меня; поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость!{532} — моя великая, шумящая крыльями тоска.{533}

И часто уносила она меня вдаль, прочь, среди смеха; тогда летел я, содрогаясь, стрелой, через опьянённый солнцем восторг, —

— прочь, в далёкое будущее, которого не видела ещё ни одна мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо грезили художники: туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд,{534} —

— так говорю я подобиями и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу; и поистине, я стыжусь, что ещё должен быть поэтом! —

Где всякое становление казалось мне божественным танцем и божественной шалостью, а мир — выпущенным на свободу, необузданным, снова ищущим пристанище в самом себе, —

— как вечное бегство многих богов от себя самих, и новое искание, как блаженное противоречие себе, и вновь слышание и обретение себя. —

Где всякое время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы.{535} —

Где снова нашёл я своего старого демона и заклятого врага, духа тяжести, и всё, что он создал: насилие, закон, необходимость, и следствие, и цель, и волю, и добро, и зло. —

Разве не должно существовать то, над чем можно было бы танцевать? Разве не ради лёгкого и самого лёгкого — должны существовать кроты и тяжёлые карлики? — —

3

Там же подобрал я на дороге слово «сверхчеловек» и что человек есть нечто, что до́лжно преодолеть,{536}