Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

Бог воинств не бог золотых слитков; господин предполагает, а торгаш — располагает!

Во имя всего, что есть в тебе светлого, сильного и доброго, о Заратустра! Плюнь на этот город торгашей и вернись назад!

Здесь кровь течёт испорченная, тепловатая, пенистая по всем венам; плюнь на большой город, на эту большую выгребную яму, где пенится всякая накипь!

Плюнь на город сдавленных душ и впалых грудей, язвительных глаз и липких пальцев —

— на город нахалов, бесстыдников, писак, пискляк, и распалённых честолюбцев —

— где всё порченое, зловонное, порочное, мрачное, прелое, прыщавое, коварное нарывает вместе —

— плюнь на большой город и вернись назад!»{466} —

Но здесь прервал Заратустра бесноватого шута и зажал ему рот.

«Перестань наконец! — воскликнул Заратустра, — мне давно уже противны твоя речь и твоя особа!

Зачем так долго жил ты в болоте, что сам должен был сделаться лягушкой и жабою?

Не течёт ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая болотная кровь, что научился ты так квакать и поносить?

Почему не ушёл ты в лес? Или не пахал землю? Разве море не полно зелёными островами?

Я презираю твоё презрение; и если предостерегал ты меня, — почему не предостерёг ты самого себя?

Из одной только любви должно воспарить презрение моё и предостерегающая птица моя — но не из болота! —

Тебя называют моей обезьяной, ты, бесноватый шут; но я называю тебя своей хрюкающей свиньёй, — хрюканьем портишь ты мне мою хвалу шутовства.

Что же заставило тебя хрюкать? Никто достаточно не льстил тебе, поэтому и сел ты вблизи этой грязи, чтобы иметь основание вдоволь хрюкать, —

— чтобы иметь много поводов для мести! Ибо месть, ты, тщеславный шут, и есть вся твоя пена, я разгадал тебя!

Твоё шутовское слово вредит мне даже там, где ты прав! И если бы слово Заратустры было сто раз право, — ты бы всё-таки, моим словом, — вредил мне!»

Так говорил Заратустра; потом он посмотрел на большой город, вздохнул и долго молчал. Наконец он заговорил так:{467}

— Мне противен этот большой город, не только этот шут.{468} И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!

Горе этому большому городу! — Мне хотелось бы увидеть огненный столб, в котором сгорит он!

Ибо такие огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему своё время и своя собственная судьба.{469}{470} —

И такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя уже любить, там нужно — пройти мимо! —

Так говорил Заратустра и прошёл мимо шута и большого города.

Об отступниках

1

Ах, неужели всё поблекло и отцвело, что ещё недавно зеленело и пестрело на этом лугу? И сколько мёда надежды уносил я отсюда в свой улей!

Эти юные сердца все уже состарились, — и даже не состарились! — только устали, опошлились, успокоились; они называют это «мы опять стали набожными».{471}

Ещё недавно я видел их на рассвете выбегающими на смелых ногах; но их ноги познания устали, и теперь бранят они даже свою утреннюю смелость!

Поистине, иные из них когда-то поднимали ноги, как танцоры, их манил смех в моей мудрости, — потом они одумались.{472} Только что я видел их согбенными — ползущими ко кресту.{473}

Вокруг света и свободы когда-то порхали они, как мотыльки и юные поэты! Чуть старее, чуть холоднее — и вот они уже проныры, шептуны и печные лежебоки.{474}

Не потому ли поникло сердце их, что, как кит, поглотило меня одиночество?{475} Быть может, томительно долго, напрасно прислушивалось их ухо к призыву моих труб и моих герольдов?

Ах! Всегда было мало тех, чьё сердце надолго сохраняет доблесть и дерзость;{476} у таких даже дух остаётся выносливым. Остальные трусливы.{477}

Остальные — это всегда большинство, повседневность, излишек, многое множество — все они трусливы! —

Кто подобен мне, тому встретятся на пути и переживания, подобные моим, — так что его первыми товарищами будут трупы и шуты.

А его вторыми товарищами — те, кто назовут себя верующими в него: живая толпа, много любви, много безумия, много безбородого почитания.{478}

Но к этим верующим не должен привязывать своё сердце тот, кто подобен мне среди людей; в эти вёсны и пёстрые луга не должен верить тот, кто знает род человеческий, непостоянный и трусливый!{479}

Если бы могли они иначе, то и хотели бы они иначе. Половинчатость портит всё целое. Листья блекнут, — на что тут жаловаться!

Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на них шумящими ветрами, —

— подуй на эти листья, о Заратустра: чтобы всё поблекшее скорее улетело от тебя!{480} —

2

«Мы опять стали набожными» — так признаются эти отступники; иные из них ещё слишком малодушны, чтобы признаться в этом.

Им смотрю я в глаза, — им говорю я в лицо и в румянец их щёк: вы те, кто снова молится!

Но это позор, молиться! Не для всех, а для тебя, и для меня, и для тех, у кого в голове совесть. Для тебя это позор, молиться!

Ты знаешь: трусливый демон в тебе, охотно складывающий руки и кладущий их на колени и устраивающийся поудобнее, — этот трусливый демон говорит: «Есть бог!»{481}

Но потому и принадлежишь ты к роду боящихся света, кому свет не даёт покоя; теперь должен ты с каждым днём всё глубже засовывать свою голову в ночь и чад!

И поистине, ты хорошо выбрал час: ибо теперь вновь вылетают ночные птицы. Час настал для боящихся света, час вечерний, праздничный час, когда — не «празднуется».{482}

Я слышу и чую: настал их час для охоты и шествий, правда, не для дикой охоты, а для мягкой, вялой и выслеживающей охоты людей, тихо ступающих и тихо молящихся, —

— для охоты на чувствительных ханжей: все мышеловки для сердец теперь опять расставлены! И где ни поднимаю я завесу, отовсюду вылетает ночная бабочка.

Не сидела ли она тихо вместе с другой ночной бабочкой? Ибо всюду чую я маленькие скрытые общины; а где есть приюты, там новые богомольцы и смрад от богомольцев.

Они сидят долгими вечерами друг около друга и говорят: «Будем опять как малые дети и станем взывать к боженьке!»{483} — устами и желудком, которые испорчены набожными кондитерами.

Или смотрят долгими вечерами на хитрого, подстерегающего паука-крестовика, который сам проповедует мудрость паукам и учит так: «Под крестами хорошо ткать паутину!»

Или сидят целыми днями с удочками у болота и оттого мнят себя глубокими; но кто удит там, где нет рыбы, того не назову я даже поверхностным!

Или с благочестивой радостью учатся тренькать на арфе у певца-поэта, который охотно бы заарфился в сердца молодых бабёнок, — ибо устал он от старых баб и их похвал.

Или они учатся страху{484} у полусвихнувшегося учёного, в тёмных комнатах ждущего появления духов, — пока дух совсем не покинет его!{485}

Или они прислушиваются к старому бурчащему-урчащему бродяге-дудочнику, который от унылых ветров научился унылости звуков; теперь вторит он ветру и проповедует уныние.

А некоторые из них сделались даже ночными сторожами: они научились трубить в рог, и делать ночной обход, и будить старое, давно уснувшее.

Пять слов о старом слышал я вчера ночью у садовой стены; они исходили от этих унылых, старых, высохших ночных сторожей.

«Как отец он недостаточно заботится о своих детях; человеческие отцы делают это лучше!» —

«Он слишком стар! Он совсем перестал заботиться о своих детях», — так отвечал другой ночной сторож.

«Разве у него есть дети? Никто не может этого доказать, если он сам не докажет! Мне давно хотелось, чтобы он однажды убедительно доказал это».

«Доказал? Как будто Он когда-либо что-нибудь доказал! Доказательства ему трудно даются; ему важно, чтобы верили».

«Да! Да! Вера делает его блаженным, вера в него. Такова привычка старых людей! То же и с нами!» —

— Так говорили между собой два старых ночных сторожа, боящихся света, и затем уныло трубили в свой рог; это происходило вчера ночью у садовой стены.

У меня же сердце заходилось от смеха и хотело вырваться, и не знало, куда? И оборвалось в груди.

Поистине, я умру от того, что задохнусь от смеха, глядя на пьяных ослов и слушая ночных сторожей, сомневающихся в боге.

Разве не прошло давно время для подобных сомнений? Кто стал бы ещё будить старое, уснувшее, боящееся света!

Старым богам уже давным-давно пришёл конец, — и поистине, у них был хороший, весёлый божественный конец!