Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

«Что означают дома эти? Поистине, невеликая душа построила их по своему подобию!

Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Только бы другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!

А эти комнаты и каморки, — могут ли люди выходить из них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных куколок или для кошек-лакомок, которые позволяют лакомиться и собою».

Здесь Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью: «Всё измельчало!

Повсюду вижу я низкие ворота; кто подобен мне, может ещё пройти в них, но — должен нагнуться!

О, когда же вернусь я на мою родину, где не должен я более нагибаться — не должен более нагибаться перед малыми!» — И Заратустра вздохнул и устремил взор свой вдаль. —

В тот же день произнёс он свою речь об умаляющей добродетели.

2

С открытыми глазами хожу я среди этих людей; они не прощают мне, что я не завидую их добродетелям.

Они норовят укусить меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, — ибо трудно мне согласиться, что маленькие люди нужны!{435}

Я похож здесь на петуха на чужом дворе, которого норовят клюнуть даже куры; но за это не сержусь я на этих кур.{436}

Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению к малому кажется мне мудростью ежа.{437}

Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, — они говорят обо мне, но никто не думает — обо мне!

Вот новая тишина, которой я научился; их шум простирает покрывало над моими мыслями.

Они шумят между собой: «Что несёт нам эта тёмная туча? поостережёмся, чтобы она не принесла нам заразы!»{438}

И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! — кричала она. — Такие глаза опаляют детские души».{439}

Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель — возражение против могучих ветров, — они не догадываются о шуме моего счастья!

«У нас нет времени для Заратустры» — так возражают они; но что толку во времени, у которого «нет времени» для Заратустры?

И даже когда они восхваляют меня — разве я мог бы заснуть на их славе? Терновый пояс — хвала их для меня: я чувствую зуд, даже когда снимаю его.

И ещё научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздаёт, но на самом деле он хочет, чтобы ещё больше отблагодарили его!

Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к себе! Поистине, под такой такт и тик-так не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.

Маленькой добродетелью хотели бы они заманить и захвалить меня; в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.

С открытыми глазами хожу я среди этих людей: они измельчали и становятся всё мельче — и делает это их учение о счастье и добродетели.

Они ведь и в добродетели скромны, — ибо ищут довольства. А с довольством может уживаться только скромная добродетель.

Правда, они учатся шагать по-своему, и шагать вперёд, — но я называю это ковылянием. Этим мешают они всякому, кто спешит.

А иные из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею; мне нравится сталкиваться с ними на полном ходу.

Ноги и глаза не должны ни лгать, ни уличать друг друга во лжи. Но много лживого у маленьких людей.

Некоторые из них волят, но большинство повинуются чужой воле. Некоторые из них подлинные, но большинство — плохие актёры.

Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли, — подлинные всегда редки, особенно подлинные актёры.{440}

Мужского здесь мало, поэтому их женщины становятся мужеподобными. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине — женщину.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, лицемерно вторят добродетелям тех, кто служит.

«Я служу, ты служишь, мы служим» — так молится здесь лицемерие господствующих, — и горе, если первый господин есть лишь первый слуга!{441}

Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо угадал всё их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.

Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.

Они круглы, аккуратны и доброжелательны друг к другу, как песчинки круглы, аккуратны и доброжелательны к песчинкам.

Скромно обнять маленькое счастье — это называют они «смирением»! и при этом скромно косятся на новое маленькое счастье.

В сущности, они попросту желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания. Поэтому предупредительны они к каждому и делают ему добро.

Но это трусость — хотя бы и называлась она «добродетелью». —

И когда им случается говорить грубо, этим маленьким людям — я слышу в голосе их лишь хрипоту, — ведь всякий сквозняк делает их хриплыми.

Хитры они, у их добродетелей хитрые пальцы. Но им недостаёт кулаков, их пальцы не умеют сжиматься в кулак.

Добродетелью считают они то, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.

«Мы поставили наш стул посередине, — так говорит мне их ухмылка, — одинаково далеко от гибнущих в сражении и от довольных свиней».{442}

Но это — посредственность, — хотя бы и называлась она умеренностью. —

3

Я хожу среди этих людей и порой роняю слова; но они не умеют ни брать, ни хранить.

Они удивляются, что я не пришёл обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришёл предостерегать и от карманных воров!{443}{444}

Они удивляются, что я не желаю умудрять и обострять их ум, — как будто им мало умников, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!

И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, складывать руки и молиться», они восклицают: «Заратустра — безбожник».{445}

И особенно кричат об этом их проповедники смирения — но именно им люблю я кричать в ухо: «Да! Я — Заратустра, безбожник!»

Эти проповедники смирения! Всюду, где ничтожество, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только моё отвращение мешает мне давить их.

Ну что ж! Вот моя проповедь для их ушей: я — Заратустра, безбожник, который говорит: «Кто безбожнее меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»

Я — Заратустра, безбожник; где найду я подобных себе? Подобны мне все те, кто отдаёт себя своей воле и сбрасывает с себя всякое смирение.{446}

Я — Заратустра, безбожник; я варю каждый случай в моём котле.{447} И только когда он вполне сварится, я приветствую его как мою пищу.

И поистине, иные случаи повелительно приближались ко мне — но ещё более повелительно говорила к ним моя воля, — и тотчас стояли они на коленях, умоляя{448} —

— умоляя, чтобы не отказал я им в пристанище и сердечном приёме, и льстиво уговаривая: «Видишь, о Заратустра, так только друг приходит к другу!»{449} —

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:

Вы всё мельчаете, вы, маленькие люди! Вы крошитесь, вы, любители довольства! Вы погибнете ещё —

— от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от избытка вашего маленького смирения!

Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова ваша почва! Но чтобы дерево стало большим, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не делаете, ткёт ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего.

И когда берёте, вы как бы крадёте, вы, маленькие и добродетельные; но и среди мошенников говорит честь: «Надо красть только там, где нельзя грабить».

«Даётся» — таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства: берётся и будет всё больше браться от вас!

Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и решительно отдались и лени, и делу!

Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, так и быть, что хотите, — но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть!

Любите, так и быть, своего ближнего, как себя, — но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя{450} —

— любят великой любовью, любят великим презрением!» — Так говорит Заратустра, безбожник. —

Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! Здесь ещё слишком рано, на целый час рано для меня.

Собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди тёмных улиц.