Лев Лосев - Как работает стихотворение Бродского

• Название: Как работает стихотворение Бродского
• Автор: Лев Лосев
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Критика
• Год: 2002
• ISBN: 5-86793-177-3

Предмет этой книги — искусство Бродского как творца стихотворений, т. е. самодостаточных текстов, на каждом их которых лежит печать авторского индивидуальности. Из шестнадцати представленных в книге работ западных славистов четырнадцать посвящены отдельным стихотворениям. Наряду с подробным историко-культурными и интертекстуальными комментариями читатель найдет здесь глубокий анализ поэтики Бродского. Исследуются не только характерные для поэта приемы стихосложения, но и такие неожиданные аспекты творчества, как, к примеру, использование приемов музыкальной композиции.

---

Все три метонимии «связки, звуки, рот» в поэзии Бродского нередко выступают как метонимия песни (I: 303, 307, 325), поэзии и речи вообще, «продиктованной ртом» (II: 330).

Вот почему «рот», «эта рана Фомы» (II: 325), нередко сопровождается глаголами «открывает рот» (I: 131), «открыть рот» (II: 270), «раскроешь рот» (I: 401), причастием «разинутый рот» (I: 341). Слово «связки» («Это развивает связки», II: 364) — это своего рода метонимия метонимии голоса и горла: «горло поет о возрасте» (II: 290), а также синоним звука. Сам «звук» в этом стихотворении, как и в других, написанных до 1980 года, может означать интонацию, мелодию, даже жанр стихотворения: «и городских элегий новый звук» (I: 109); «Нет, не посетует Муза, / если напев заурядный, / звук, безразличный для вкуса, / с лиры сорвется нарядной» (I: 253). «Звук» — иногда единственное, что связывает поэта с жизнью: «Здесь, захороненный живьем, / я в сумерках брожу жнивьем, / <…> без памяти, с одним каким-то звуком» (I: 386). «Звук» одухотворяется и концептуализируется: «от <…> любви / звука к смыслу» (II: 329); «Сиротство / звука, Томас, есть речь» (II: 330), «устремляясь ввысь, / звук скидывает балласт» (II: 451). Со «звуком» имеется полная самоидентификация в стихотворении 1978 года: «Я был скорее звуком» (II: 450). Не случайно, что именно эта строчка наиболее фонетически организованна: «Позволял своим связкам все звуки…» Другие аллитерации менее заметны: «клетку» — «кликуху», «Бросил страну, что меня вскормила», «вороненый зрачок», «перешел на шепот».

Помещение тропов, замещающих поэта и поэзию, в середину стихотворения рядом с личными местоимениями «я», «меня», «мне» придает центру текста ту же семантическую упругость и многозначность, которой наделены правая и левая его части. Метонимии «рта» и «зрачка» фигурируют впервые в стихотворении 1964 года «К Северному краю», написанном вскоре по приезде в ссылку на Север: «Северный край, укрой. <…> / И оставь лишь зрачок <…> / Спрячь и зажми мне рот!» (I: 327). «Зрачок» рифмуется с «волчок» в другом стихотворении 1964 года (I: 336), с той же семантикой, что и метафора «зрачок конвоя». «Зрачок», как и «рот», входит в основной словарь поэзии Бродского: «и, зрачок о Фонтанку слепя, / я дроблю себя на сто» (И: 257)[227].

Вариант метафоры «хлеб изгнанья»[228] находим в стихотворении 1964 года, написанном 25 марта в Архангельской пересылочной тюрьме, «Сжимающий пайку изгнанья» (I: 319). Оба варианта («жрал хлеб изгнания») вобрали в себя фразеологизм «горек хлеб изгнанья» и прочитываются как «с жадностью ел горькое» в тюрьме, в ссылке, в изгнании. Повторяемость мотива изгнания проходит несколько стадий: от пророческого «хлебну изгнаннической чаши» (I: 152) через пережитое: «Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал» (I: 334) до остраненного: «войной или изгнанием певца / доказывая подлинность эпохи» (I: 372)[229] и универсального: «намекает глухо, спустя века, на / причину изгнанья» (II: 383)[230]. Последняя цитата из стихотворения 1976 года «Декабрь во Флоренции» содержит аллюзии из Данте. Не столь прямые отсылки к Данте присутствуют и в «Я входил <…>», как к метафоре «хлеб изгнанья», так и в «бросил страну, что меня вскормила».

Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.

Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням[231].

Итак, описанная выше предельная нагруженность всех частей и всех формальных структур стихотворения смыслом, несомненно, выдвигает его в шедевры. Стихотворение является, таким образом, итоговым и еще в одном плане: вся его основная лексика состоит из слов, которые встречаются в стихах, написанных до 1980 года[232]. Кроме глаголов, входящих в активный словарь поэта, большой интерес представляют имена существительные. Многие из них не только с большой регулярностью встречаются в стихах, написанных до 1980 года, но и входят в состав концептуальных метафор Бродского. Почти с такой же интенсивностью, как «жизнь» и «звук», концептуализировано и море: «и море все морщинистей, и лица» (II: 264); «Море, мадам, это чья-то речь» (I: 369). Бродский действительно жил у моря «в сыром / городе, мерзнущем у моря» (III: 17) и на Севере и на Юге, в Крыму у Томашевских («пишу я с моря», I: 420; «Если выпало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря», II: 285), но он не «одомашнивает» море, а «развивает» его в концепцию, сближает его, как и воду вообще, с магистральными темами своей поэзии — темами пространства и времени. Если за словом «город», персонажем многих стихотворений Бродского, может скрываться и Ленинград, и Лондон, и Венеция, и Рим, то метонимия «страны» замещает обычно Россию: от пророческих слов ранних стихов: «У каждой околицы этой страны, / на каждой ступеньке, у каждой стены, / в недальнее время, брюнет иль блондин, / появится дух мой, в двух лицах един» (I: 190) — до саркастических: «Страна, эпоха — плюнь и разотри» (II: 43); а после эмиграции в сопровождении эпитета «большая». «Только мысль о себе и о большой стране / вас бросает в ночи от стены к стене» (II: 364); «Я родился в большой стране» (II: 447). Даже такие непоэтические лексемы, как «жрать» (I: 361), «вой» («Я вплетал бы свой голос в общий звериный вой», II: 394, а также I: 237, 250, 265, 280), «вопли» («вопли чаек», И: 101, и «вопль отчаяния», 292), «гумна» (I: 344, 442, II: 17), «конвой» (1:344, 11:191, 325), имеют свои дублеты. Близкое по семантике к метафоре «бывал распорот» встречается в стихотворении «Письмо в бутылке»: «Я честно плыл, но попался риф, / и он насквозь пропорол мне бок» (I: 363) и в «Новых стансах к Августе»: «Лишь сердце вдруг забьется, отыскав, / что где-то я пропорот» (II: 387). В других случаях мы находим почти полное лексическое и семантическое совпадение отдельных слов и выражений этого стихотворения со словарем предыдущих текстов: «у дикого зверя» (II: 230), «клетку для львиной семейки» (II: 56), «соловей из клетки вырвался и улетел» (II: 426), «судьи / удлиняют срока» (II: 290), «и сын ее в бараке» (II: 181), «лучше жить <…> у моря» (II: 265), «черт знает чем» (II: 177), «черт знает где» (II: 424), «смотрит с высоты / бескрайней» (I: 444), «и мы стали тонуть» (II: 388), «я бросил Север и бежал на Юг» (II: 228), «мостовая, которая нас вскормила» (II: 351), «входит в моду с годами» (II: 328), «до омерзенья, до безумья пить» (I: 123), «и сердце стучит! / Нисходит на шепот» (I: 190), «перейдем на шепот» (II: 53), «тявкнуть сорок раз в день рожденья» (II: 444), «А что о ней сказать?» (I: 57), «дорога оказалась слишком длинной» (II: 301), «я чувствую свою вину» (II: 265).

Одна из важнейших черт поэтики Бродского — дерзость в пользовании лексикой, проявляющаяся в дискриминированном словаре. По словам Я. Гордина, «в очередной раз в русской культуре, в русском языке поэт очень многое соединил. Просто он осуществил тот же принцип, которым пользовались и Пушкин, и Пастернак, — введение новых пластов на новом уровне»[233]. В стихотворении сближаются далеко отстоящие друг от друга словарные пласты — лагерный словарь (барак, конвой), тюремный сленг (кликуха), пафос (благодарность и солидарность), простонародные выражения (слонялся, сызнова, жрал), диалекты (женский род в слове «толью» ненормативно) и высокий стиль (озирал, вскормила). В нем Бродский продолжает свой великий труд — усваивая и присваивая «другую» речь, он переплавляет и очищает от шлака весь «совяз» (в конце концов, ведь страна говорила именно на таком языке). Оказываясь быть зависимым от истории, как и не считая себя в долгу перед обществом, но «пользуясь языком общества, творя на его языке, особенно творя хорошо, поэт как бы делает шаг в сторону общества»[234]. Поэт, на долю которого выпала воистину пушкинская задача — открыть двери поэзии для всех аспектов живого русского языка, включая мат и тюремный сленг, включая весь «совяз», оказывается изгнанным из живого языка. Этот факт часто сводил его с ума и повергал в отчаяние более глубокое, чем «тоска по родине», как ее понимают те, кто родины никогда не покидал. Но и оказавшись за физическими пределами родного языка и русской культуры, Бродский продолжал служить «речи родной, словесности» (II: 292), чтил демократию языка.

В заключение следует заметить, что это стихотворение не единственное, написанное Бродским в день своего рождения. Первое стихотворение, «Малиновка» (I: 322), датировано 24 мая 1964 года, когда Бродский был уже осужден и выслан на Север. Отождествляя себя с маленькой певчей птичкой малиновкой, Бродский, пользуясь традиционной поэтической лексикой, констатирует факт неволи без всякого эффекта и надрыва. Второе, озаглавленное датой и местом написания «24.5.65, КПЗ» (I: 423)[235], знаменует важный рубеж в его жизни — двадцатипятилетие. Как и стихотворению на 40-летие, ему присущ лексический масштаб — от тюремной лексики (камера, волчок, дежурный, колючая проволока, часовой) вперемежку со сленгом (мусор — милиционер) и матом (хуярит), разбавленным разговорным словарем (прихлебывает, плюется, маячит, сортир) до пафоса (Феб и Аполлон). В этом смысле она служит как бы прообразом стихотворения 1980 года. Тот же уничижительный автопортрет («И сам себе кажусь я урной, / куда судьба сгребает мусор, / куда плюется каждый мусор»; «Колючей проволоки лира») и возвышенное завершение («И часовой на фоне неба / вполне напоминает Феба. / Куда забрел ты, Аполлон!»), что и в стихотворении «Я входил <…>».