Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Вскоре после празднества Адониса я подхватила лихорадку. Ничего серьезного, но вполне достаточно, чтобы уложить меня в постель. Я лежала, потея и дрожа, во власти фантастических снов; Хлоя часами просиживала рядом со мной. Теперь она была спокойная, внимательная, — но могла ли я себе это представить? — немного нетерпелива и все не находила себе места, словно ее тянуло убежать. Затем, на третий день, она сообщила мне новость: они с Ликургом собрались в поездку — хотят побывать в своем имении у подножия Этны. Жаль, конечно, но путешествие было задумано ранее, и отложить его теперь было нельзя. Они будут в отъезде по крайней мере десять дней. «Но за тобой будут хорошо ухаживать, милая. Я отдала строжайшие распоряжения».

Пожатие ее руки, мимолетная улыбка, густой острый запах духов, хрустящий шорох нового платья, голубого, словно оперенье зяблика. Что-то сильное, но неосязаемое, ушло, промелькнуло, словно искра. «Она ненавидит болезни», — подумала я. Да, конечно, как она, с ее неутомимой жаждой жизни, могла отнестись к болезни без ненависти? Мне было бы легко найти извинения, если бы она хоть оставила мне свою тень; но тень Хлои ушла вместе с ней через дверь, навстречу яркому солнечному свету Сицилии.

Я дремала и засыпала, просыпалась и снова засыпала. И снова один и тот же сон: будто я в храме, стою перед огромным образом богини. Запах ладана и высохшей крови заполняет мне ноздри. Золотые звезды на белом платье, венок из цветов, глаза, смотрящие прямо в мои зрачки. Ее губы шевелились, но я не могла разобрать ни одного произносимого ими слова: слова тонули, заглушаемые волнообразным песнопением. Оно становилось все громче, громче, и вдруг неожиданный голос крикнул: «Это — Царица небесная!» И тут моим глазам предстала Хлоя — увенчанная венком, в одеяниях богини, со светящими вполсилы изумрудными глазами и холодным ореолом вокруг нее.

Выступила вперед жрица, белая, безымянная, в черном покрывале, и одела богиню в траурные одеяния, точно плакальщицу. Песнопение перешло в душераздирающий плач, который был мне слишком хорошо известен. «Адонис умер! — взывали тонкие голоса. — Адонис умер!» Затем, в ослепительной вспышке света, покрывало разделилось надвое и обнажило страстные, исполненные ненависти, искаженные черты моей матери. Я проснулась, крича невесть что, и увидела испуганные лица двух служанок, бдевших у моей постели.

На десятый день мне привезли письмо от Хлои — небольшую весточку, кое-как запечатанную, написанную размашистым, смелым почерком, тогда как обычно почерк у Хлои был шатким и нерешительным. Вот что было в этой записке: «Постарайся простить меня, дорогая. Я не могу продолжать. Не могу объяснить. Хл.». Лихорадка отступила через час после того, как я прочла это письмо. Я сидела на постели, онемевшая, лишенная чувств. Все мышцы моего лица замерли, как будто я мгновение назад оправилась от паралича. Такой и застал меня гонец из Энны вечером того же дня.

Он вошел в мою комнату, не постучавшись, взмокший от пота, весь в пыли после долгой скачки, и объявил в нескольких жестоких, безжалостных словах, что Хлоя и Ликург были убиты разбойниками в дикой холмистой местности под Агирумом.

— Да, — прошептала я. — Да. Понимаю. Спасибо вам.

Он на мгновение замялся, затем прокашлялся и произнес:

— Мне очень горестно, милая Сафо. — Потом, после долгого молчания, сказал: — До свидания, — и неловко попятился к двери, словно со спутанными ногами. Все, чего ему хотелось — как можно быстрее уйти.

Долго после того, как он ушел, я сидела в той же позе, глядя на стену и не будучи в силах пошевелиться. Кошмар и действительность путались в моем сознании. Образ Царицы Небесной в венке застлал другой — растерзанного нагого тела, брошенного посреди камней, с навек закрытыми изумрудными глазами. И это последнее отчаянное письмо, оставшееся загадкой, которую мне никогда не суждено будет разгадать.

Глава одиннадцатая

Ныне год клонится к зиме, хотя осенняя погода еще держится. Дни становятся холоднее, но по-прежнему ясны; море остается спокойным. Здесь, из окон своего дома, расположенного в холмах за чертой Митилены, я наблюдаю тяжело груженные корабли, прокладывающие себе путь по заливу и оттуда поворачивающие на Хиос или Афины. А может быть, и на Сиракузы. Я смотрю, как они движутся на фоне бледного безоблачного неба. Впервые я, совершенно неожиданно для себя, думаю: «Еще не поздно».

Я сижу, опустив лицо в сложенные чашей руки, ощущая пульсирование крови в висках. Сознаю себя как женщину, помнящую, что вся ее творческая сила — в самом мощном, физическом смысле — осталась незадействованной. Мне уже пятьдесят, но я в состоянии понести нового ребенка. Ребенка от него. Томительное желание подступило ко мне неожиданно, пронзило меня ужасной сладостной агонией. — мне даже показалось, что мускулы моего чрева стали сокращаться, а груди налились, как у кормящей женщины.

Но я отогнала желание прочь, задавила и справилась с ним. Луна не может последовать за Эндимионом[109], нет таких могучих заклинаний, которые могли бы позвать назад бродячее, странствующее сердце. Путь он растрачивает свою красоту и силу на сицилийских шлюх, пусть погибнет — а я уверена, что так это и случится — в какой-нибудь темной долине с разбойничьим ножом меж ребер — точь-в-точь как погибла Хлоя, растерзанная, поруганная под жестоким равнодушным небом. Пусть умрет — и я обрету покой.

Не окажись я в таком потрясении после гибели Хлои, я сразу села бы размышлять о ее возможных для себя последствиях, — и, может быть, это доставило бы мне толику мучительного наслаждения. Что ждет меня? Взгляд ли искоса, как на бывшую полюбовницу, и требование убираться из этого дома подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше? Или же отношение ко мне как к почетной гостье семьи, а то и как к приемной дочери Ликурга! Или, возможно, как к выдающейся заезжей поэтессе, прибавившей славы здешним местам. Во всяком случае, думала я, пожалуй, я могу рассчитывать на учтивое к себе отношение, пока не оглашено завещание Ликурга, а там видно будет.

Первые последствия последних событий оказались ошеломляющими — столько лицемерия и притворства мне не доводилось видеть прежде. Домашние слуги виляли между скрытым непослушанием и елейным подобострастием, а посетившая меня депутация сиракузского Совета Благородных ограничилась полагающимися по сему случаю соболезнованиями и тому подобными банальностями. Возможно, они даже поставили на меня, как на темную лошадку — какая судьба ждет меня в дальнейшем?

…Когда нотариус огласил содержание завещания Ликурга, я потеряла последнюю соломинку, за которую хваталась. Я впервые начала осознавать, сколь неустойчиво мое положение теперь, когда я осталась одна; беззащитная женщина, и к тому же изгнанница в чужом городе.

Послушать последнюю волю Ликурга собралась довольно-таки странная кучка людей: председатель и казначей Совета Благородных в сопровождении трех весьма захудало выглядящих писцов; смуглый толстомордый мужчина средних лет с наголо выбритым черепом и большим перстнем с печатью — он оказался казначеем Ликурга; управляющий его имениями в Энне — низкорослый бородатый сицилийский грек, говоривший с таким акцентом, что я едва могла понять его; я сама, чувствующая себя пришелицей, путающейся у всех под ногами (хотя, в конце концов, Ликург был, если уж на то пошло, моим дядей!), и один чужак, чья личность мало кому что-нибудь говорила: ссутуленный человек роста чуть выше среднего, белокурый, с задумчивыми серыми глазами. Что у него на уме и зачем пожаловал — неясно.

Конечно, самым странным во всем этом сборище было отсутствие родственников — всякой там щебечущей и галдящей толпы тетушек, двоюродных сестер и братьев, незамужних сестер, сводных братьев и им подобных, которые слетаются на убитую горем семью, точно голодные вороны в зимнюю пору, готовые склевать любые крохи, которые могут им невзначай перепасть. Хорошо, а где же сама семья? У Ликурга и Хлои не было детей, все их семейные связи остались в Митилене. Хлоя сама была сиротой, и, насколько мне известно, живых кровных родичей у нее не осталось. Мне иногда думалось, что Хлоя и Ликург нарочно старались отстраниться от общепринятых родственных взаимоотношений.

Итак, мы сидим в той самой белой комнате с высокими потолками, в которую Хлоя вложила душу, чтобы сделать ее наряднее и уютнее — здесь толстые милесские ковры, овечьи шкуры медового цвета, огромный, во всю стену, красно-голубой ковер — битва амазонок с Тесеем[110]; странные, но так любимые хозяйкой египетские статуэтки. Пьем сладкое вино, закусываем медовыми пирожками и не сводим глаз с нотариуса, который возится с множеством печатей и опутанными множеством лент документами. Тут я обратила внимание на то, что молчаливый чужак вышел из дремотного состояния и наблюдает за мной. Я подняла голову; когда его удивительно чистые серые глаза встретились с моими, я не заметила в них ни смущения, ни притворства. Он по очереди шевелил то одной, то другой бровью, как бы вопрошая: а мы-то что здесь делаем? Мои губы скривились в некое подобие грустной улыбки.