Геннадий Андреев - Горькие воды

• Название: Горькие воды
• Автор: Геннадий Андреев
• Издательство: Посев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1954

Г. Андреев это псевдоним Геннадия Андреевича Хомякова. Другой его псевдоним: Н. Отрадин — писатель, журналист, родился в 1906 году. В России в тридцатые годы сидел в лагере. Воевал. Попал в плен к немцам. Оказавшись в Германии, эмигрировал. Жил в Мюнхене, где работал на радиостанции «Свобода» Там же работал И. Чиннов, и они познакомились. С 1967 года Г. Андреев Хомяков поселился в США. Он писал прозу, в основном автобиографического характера. В 1950-м вышла повесть Г. Андреева «Соловецкие острова», потом очерки и рассказы «Горькие воды», повести «Трудные дороги», «Минометчики». Автобиографическая повесть «Трудные дороги» признавалась рецензентами одной из лучших вещей послевоенной эмигрантской прозы. В 1959 году Г. Андреев стал главным редактором альманаха «Мосты». В 1963 году прекратилось субсидирование альманаха, Г. Андреев все же продолжил издание на деньги сотрудников и других сочувствующих лиц до 1970 года. В 1975–1977 годах Г. Андреев был соредактором Романа Гуля в «Новом Журнале». Выйдя в отставку, поселился на берегу залива под Нью-Йорком и, по словам И. Чиннова, писал воспоминания.

---

Быстро надвигались сумерки. Дорога, чем дальше, становилась хуже: машину нещадно подбрасывало на бугром выпиравших поперек дороги корнях.

— Как бы рессоры не поломать, — забеспокоился Непоседов, сбавляй скорость.

— А не заночевать в первой же деревне? — предложил я. — Дорога дрянь, шины у нас не лучше, если разъедутся, застрянем.

— Не хотелось бы, — недовольно покрутил головой Непоседов. — Хотя торопиться некуда, можно и переночевать.

Ночлег.

Лес расступился, посветлело — выехали на большое поле, посреди стояла деревенька, улицей вытянувшаяся вдоль дороги. Всего семь-восемь изб с одной стороны, столько же с другой. На улице ни души, хотя уже был вечер и полагалось бы в это время сидеть на завалинках старикам и судачить о своих делах. И, что совсем удивительно, ни одна собака не тявкнула на нас и не побежала, заливаясь лаем, догонять машину. Деревня казалась вымершей. Это впечатление усиливалось тем, что едва не половина высоких, ладно и щедро срубленных домов заколочена: перекрещенные доски закрыли окна, как будто у домов залеплены глаза.

— Сонное царство, — пробурчал Непоседов. — А ну, разбудим. — Он остановил машину и отчаянно затрубил.

В окне ближайшего дома показалось недовольное щетинистое лицо; из дома вышел мужчина, в заплатанном пиджаке, с лохматой непокрытой головой. Недружелюбно поглядывая, он не торопясь подошел к нам.

— Где живет уполномоченный сельсовета? — спросил Непоседов.

— Я самый и есть, уполномоченный, — ответил крестьянин, хмуро посматривая на нас.

— Нам ночлег нужен, где у вас можно переночевать?

Уполномоченный не спешил с ответом, продолжая исподлобья рассматривать нас. Он словно взвешивал, кто перед ним? На машине — следовательно начальство, но какое, относящееся к нему или так, постороннее?

— А вы кто будете? — спросил он, без тени угодливости или желания услужить.

— Я директор лесозавода. Едем к командировку. Где у тебя изба почище, попросторнее? — заторопил Непоседов.

Не меняя выражения лица, уполномоченный нехотя ответил, показав рукой:

— Третья изба с правой руки, Сидора Силантьева, — и отвернулся.

— Черти не нашего Бога, — засмеялся Непоседов, пуская машину. — И разговаривать не хочет. Вот и строй с такими социализм.

Высокая четырехоконная изба Силантьева тоже выглядела неприветливо: стены потемнели от времени, когда-то крашеная затейливая резьба наличников окон облупилась, местами выкрошилась; острый конек крыши подался вперед, будто дом угрюмо насупился. Толстые бревна стен говорили, что в свое время дом был выстроен на славу и на много лет.

Постучали в калитку крепких, тоже на много лет поставленных ворот, но ответа не получили. Вошли во двор — ни души. Обширный двор пуст: ни телеги, ни саней или бороны, прислоненных где-нибудь к навесу; двери большого сарая открыты настежь и по черноте за ними угадывалось, что он тоже пуст. За сараем ютились еще какие-то сарайчики и клетушки, дальше, за оградой из жердей, по видимому, был огород. Но и двор превращен в огород: только у дома и дальше, у клетушек, оставлен широкий проход, а остальное пространство занято грядками, уже пустыми или с увядшими кустиками картофеля. Ни души нигде, ни движения; к двери на высоком крыльце прислонена метла — свидетельство, что хозяев дома нет.

Обоим нам, привыкшим к заводскому и городскому оживлению, от этого неподвижного запустения стало не по себе. Непоседов крикнул:

— Есть какая живая душа? — никто не отозвался.

С полчаса просидели на крылечке, ожидая хозяев. Было уже темно, когда с заднего двора показался высокий, худощавый, жилистый старик, лет шестидесяти. Он не удивился, увидев нас, поздоровался, — мы сказали, почему сидим у него во дворе.

— Переночевать можно, место найдется, — без воодушевления ответил хозяин, поднимаясь на крыльцо. — Заходите в избу.

В избе он зажег маленькую керосиновую лампочку, мы огляделись — в комнате опрятно и чисто. Стол, широкая скамья у наружной стены, несколько венских стульев, горка, по стенам почерневшие литографии — обстановка была ответшавшей, но видно, что в этом доме когда-то жили хорошо. Непоседов спросил, нельзя ли достать молока, яиц, чего-нибудь поесть.

— Оно можно, почему нельзя, да ты знаешь, почем нынче молоко, яйца? — сухо и недружелюбна спросил хозяин. — Они нынче кусаются.

Непоседов ответил, что мы заплатим по городской цене, — хозяин немного смягчился.

— Сейчас хозяйка придет, подаст. Садитесь пока.

Мы сели; хозяин неторопливо и насупленно толокся по дому: поговорить с ним, по видимому, было безнадежным делом.

Хозяйка оказалась совсем другой: лет на десять моложе мужа, с приветливым лицом, расторопная в движениях, она радушно поздоровалась с нами:

— Милости просим: гостечками будете.

Она принесла крынку душистого молока, кусочек масла, хлеба; собрала ужин себе и мужу: хлеб, вареная картошка и тоже молоко.

— Скушайте и вы картошечки, с молоком вкусно! А с маслицем и подавно, сама в рот пойдет! — приятным ярославским говорком тараторила словоохотливая хозяйка. Непоседов, всегда чувствовавший себя с простыми людьми своим человеком, пустился балагурить — к концу ужина оттаял и хозяин начал поддерживать разговор.

После ужина посидели, сумерничая. Угостили хозяина папиросой, расспрашивали о житье-бытье — старик совсем отошел и уже охотно говорил.

До революции они жили хорошо, но было туговато с землей. После революции получили еще земли и с помощью двух подросших сыновей, во время НЭП-а старик поднял свое хозяйство. У него было четыре коровы-ярославки, лошадь с жеребенком, овцы, свиньи, птица — старик чувствовал себя так, будто добился всего, о чем мог мечтать. Но пришла коллективизация — мечта ушла прахом.

— Вы спрашиваете, почему на улице никого нет, — говорил хозяин. — А кому на ней быть? Было как в деревне двадцать дворов — четырех раскулачили, выслали, — вот тебе четыре дома заколочены. Пять семей в город подались — еще пять домов заколочены. Из двадцати осталось одиннадцать. И из тех половины нет: два мои сына в город, на завод ушли? Ушли. Дочь на курсах, в ме-те-фе, — кого ты на улице встретишь? И собак нет: беречь нечего, а они только лишнее жрут. Тут только те остались, кому либо никак уйти нельзя, либо, как нам с женой, кому податься некуда.

— Нам у двора на лавке сидеть недосуг, — продолжал хозяин. — День в колхозе, а вечером на своем огороде копаемся. Не будешь копаться, с голоду опухнешь. В прошлом году мы с бабой получили от колхоза три пуда хлеба, на весь год, хоть ешь, хоть радуйся. Что ты с тремя пудами сделаешь? А у нас корова — старуха каждый день по шесть литров молока доит, а в колхозе коровы только по три-четыре литра дают. Шесть кур у нас. Отнесет жена на базар кило масла, яиц десяток — вот тебе 20 рублей, за них мы в городе 20 кило хлеба купим, — а если в колхозе, так нам за него надо три месяца работать. Картошка у нас со своего огорода, на всю зиму — так и живем. А зачем живем, сам не знаю, — невесело заключил хозяин.

Какие слова могли бы утешить этих людей? Языки у нас не поворачивались говорить фальшивые слова утешения и мы молчали, может быть только видом выказывая свое сочувствие.

Непоседова уложили спать на парадной кровати в другой комнате, мне постелили на широкой лавке, а хозяева устроились в клетушке при входе, где они всегда спали летом.

Утром на другой день мне довелось увидеть, как колхозник Силантьев стремился на работу в любимый колхоз. Часов в шесть кто-то постучал с улицы палкой в раму окна и крикнул:

— Дядя Сидор, вставай, на работу!

Из клетушки недовольный голос хозяина ответил:

— Слышу. Других кличь.

Хозяин оделся, умылся, потом сел завтракать — всё это он проделывал так неторопливо, что прошло еще добрых полчаса. В окно опять постучали:

— Дядя Сидор, выходи!

Хозяин поднялся от стола, выглянул в окно:

— А все собрались?

— Почитай все. Тебя ждем, — ответили с улицы.

— Сейчас выйду. — Заметив, что я не сплю, хозяин обратился ко мне: — Видал, как собираемся? Часам к восьми в поле будем. А если б я у себя работал, я бы без часов, с солнышком в поле был… Ты лежи еще, скоро хозяйка придет, завтрак вам соберет. Она в колхоз пошла, коров доить, со своей управилась. Вернется, вас покормит. — Попрощавшись, он не спеша вышел.

И настроение хозяина и неутешимое его горе я понимал хорошо: еще в концлагере я знал, каким бедствием явилась для крестьян коллективизация, — знал от таких же Силантьевых, заключенных в концлагерь за сопротивление коллективизации. Понимал хозяина и Непоседов: он, Долгов, парторг, несколько комсомольцев пошустрее, вместе с другими городскими партийцами три-четыре раза в году исчезали из нашего вида, на неделю, на две. Это райком проводил в деревнях очередную «кампанию» — по севу, уборке хлеба или по хлебозаготовкам. Для того, чтобы понудить крестьян в горячую пору работать интенсивнее и заставить их сдать хлеб, партии приходилось посылать в колхозы партийных контролеров-погонял в число которых попадал и Непоседов.