Виктор Муратов - Командарм Лукин

• Название: Командарм Лукин
• Автор: Виктор Муратов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: История
• Год: 1990
• ISBN: 5-203-00702-0

Генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин — один из героев Великой Отечественной войны. Войска армий, которыми он командовал, храбро и мужественно сражались с превосходящими силами противника в Смоленске и на ближних подступах к нему, под Вязьмой. Попав в бессознательном состоянии в плен, раненный в ногу и руку, генерал Лукин пережил ужасы гитлеровских лагерей, стойко перенес все невзгоды, оставшись верным сыном Родины. О его героической и драматической судьбе и рассказывают в этом историческом повествовании писатель В. Муратов и дочь генерала Лукина Ю. Городецкая.

---

— Пошел ты… — выругался Лукин и отвернулся.

После этого разговора Лукин долго не мог успокоиться. Острыми, болезненными толчками билось сердце, не хватало воздуха…

Вскоре после этой встречи Власов прислал к генералу Лукину двух своих офицеров. Они привезли письмо Власова, в котором тот приглашал Лукина приехать в Дабендорф, где обещал создать лучшие условия, и указывал при этом, что никто от него никакой работы требовать не будет. В письме было и признание Власова: «Ты оказался прав. Немцы не доверяют мне. Во главе подразделений РОА поставлены немецкие офицеры и фельдфебели. Я не имею права никуда уходить без разрешения немецкого командования».

Лукин прочитал письмо, внимательно оглядел прибывших офицеров и спросил:

— Вы кто такие?

— Мы — адъютанты генерала Власова.

— А вы понимаете, на какой шаг пошли, согласившись работать у Власова? Как дошли до того, что предали свою Родину? Ведь вы молодые люди, родились при Советской власти, вас выучила Советская власть, вот и немецкий язык знаете. А чем вы Родине ответили в тяжелую для нее минуту? Вы ее предали, и предали трижды. В первый раз, когда живыми и невредимыми сдались в плен, второй раз, когда дали согласие служить в РОА, и третий раз, когда собираетесь воевать против своей Родины, против своего народа. Стратегическая инициатива сейчас в руках Красной Армии, немцы, безусловно, войну проиграют, в каком качестве вы видите себя после нашей победы, как вы будете смотреть в глаза вашим родным и близким?

Генерал долго разговаривал с посланцами предателя. Постепенно они менялись в лице и наконец расплакались, как школьники.

— Сами не знаем, как случилось, — оправдывался старший лейтенант сквозь слезы. — Смалодушничали. Понимаем, что теперь пропали, что совершили страшную ошибку, но не знаем, что делать, как ее поправить.

— Да, — сказал Лукин. — От ошибок никто не застрахован, такова жизнь, но нельзя путать ошибки с предательством. Это разные вещи. Но еще не поздно опомниться. И нечего слезы лить. Если вы действительно осознали свою вину, постарайтесь искупить ее. Начинайте активно проводить работу среди личного состава РОА. А при первой возможности бегите, уходите в партизаны и кровью искупайте свою вину перед Родиной. А Власову передайте, что я предпочитаю оставаться в лагере советских военнопленных и делить с ними судьбу. И пусть прекратит присылать ко мне парламентеров, я никогда не изменю своих взглядов, своего поведения.

В один из вечеров в комнату генералов неожиданно явился Дмитрий Маркович Кравченко. Тот самый «упрямый хохол», который предпочел курсам пропагандистов работу на немецкого бауэра.

Кравченко развернул увесистый сверток и выложил на тумбочку хлеб, небольшой кусок окорока, несколько яблок и кулек слив.

— Угощайтесь, товарищи генералы, — довольно улыбаясь, предложил он. — Специально приехал повидать вас.

— Да как же тебе удалось, Дмитрий Маркович? Ты же где-то в Гранзее.

— Так точно, от Вустрау по прямой километров восемьдесят. А по железной дороге через Берлин — сто тридцать.

— Как же тебя отпустили? И без пропуска…

— Э-э, наш хозяин миллионер-цветовод Хандке дюже набожный человек. Иногда по воскресеньям он разрешает украинцам ездить в Берлин, в православную церковь Петра и Павла. В это воскресенье решил и я помолиться боту. А сам думаю: дай-ка соберу кое-что и махну к генералам. Я же знаю, какая у вас кормежка. Ну, девчата, что на кухне работают, сперли кое-чего, а слив да яблок сам в саду нарвал. Да вы ешьте, ешьте, — спохватился Кравченко. — Только сначала сливы ешьте, они быстро портятся. Гарны сливы. Ой, что было с этими сливами! — Кравченко говорил не переставая, явно довольный удачной поездкой и тем, что сумел-таки доставить приятное генералам. — С этими сливами такая история! Вот слушайте.

В Берлин я приехал вечером. А до Вустрау надо было пересесть на штеттинский поезд. А у немцев с десяти вечера полицейский час. Я думаю: ночью без специального пропуска патруль схватит — капут. Надо переночевать в Берлине. Я знал, что недалеко от вокзала есть гостиница для бедняков, где за пятьдесят пфеннигов хозяйка — фрау Кунст сдавала одно место на двухъярусной койке. Она не требовала никаких документов, кроме денег. На этот раз фрау Кунст предложила мне «люкс» — комнату на восемь человек, где занята была только одна койка. Фрау потребовала уплатить одну марку наперед. Я уплатил и отправился в «люкс». Комната была пуста, окна раскрыты, но свет зажигать не разрешалось — светомаскировка. Я присел на подоконник и смотрел на затемненный город. Тут в комнату вошел человек в летнем пальто. Сняв шляпу, поздоровался: «Морген». Это сокращенное от «Гутен морген», буквальный перевод: «Доброе утро», — подробно пояснил Кравченко. Генералы улыбались, но терпеливо слушали. — Многие немцы, приветствуя, употребляют слово «морген» не только утром, но днем и вечером. Так что это слово меня не смутило, и я принял пришельца за немца. Мне надо было рано вставать, чтобы успеть к штеттинскому поезду. В комнате было темно. Снимая ботинки, я запутал шнурок и, дернув, порвал. В сердцах я, извините, крепко по-русски выразился. Услышав это, мой «немец» подошел ко мне и с восторгом воскликнул: «О, як приемно почуты ридну мову!» Я ему ответил: «Вид такой ридной мови можуть полопатысь лампочки». Мы разговорились. Он рассказал, что сам родом из села Криницы, недалеко от города Ромны Сумской губернии. Он так и выразился — губернии. За границу бежал в двадцатом году с петлюровцами. За эти годы ни одного письма не получал от родных. Долго жил в Париже, никогда не имел своей квартиры, скитался по ночлежкам. Рассказывая о своих Криницах, он вспомнил отцовскую хату и сливы, что росли перед окном. Я угостил его сливами и спросил: «Таки слывы рослы коло хаты твого батька? Возьми попробуй, може, ци слывы и на смак таки, як в Крыныцях?» Он взял сливы, долго пересыпал их в ладонях, нюхал, что-то тихо бормотал. Я лишь слышал одно: «Слывки… слывки… слывки…» И вдруг расплакался, а рыдал как-то даже не по-человечески, а по-звериному. Мне стало жутко. Как мог, пытался успокоить этого огромного детину. А он ел сливы, смотрел на них и рыдал…

Лукин и Прохоров перестали есть и невольно стали рассматривать сливы.

— И какой же ты вывод сделал, Дмитрий Маркович, из этой истории? — наконец заговорил Лукин.

— Надо ехать на Родину, — проговорил Кравченко. — Пусть пропагандистом. Уйду к партизанам. Поверят не поверят, не в этом суть. Вы были правы, товарищ генерал: пусть смерть, но на родной земле, чем жизнь на чужбине.

— Правильно решил. Но не о смерти надо думать, а о том, как с фашистами бороться. Везде бороться, слышишь? Везде, где б ты ни был! А после курсов, оказавшись на Родине, сможешь больше пользы принести, чем у своего миллионера Хандке.

— Та хай ему бис! — выругался Кравченко. — Записываюсь в курсанты. Постараюсь попасть в группу Олефира.

— Кто это? — спросил Лукин.

— Григорий Иванович Олефир. Он в секции украинцев. Харьковчанин, агроном, член партии. Наш человек. Он раньше от Хандке ушел и меня агитировал.

— Учтите, вам не просто надо связаться с подпольем или уйти к партизанам. Надо сообщить командованию о местах вербовки советских людей, фамилии предателей, которые занимаются гнусным делом не только в Вустрау.

— Об этом и мы говорили с Олефиром. Я знаю, что он уже подобрал группу надежных ребят.

— Постой, Дмитрий Маркович, ты сказал, что Олефир харьковчанин? — переспросил Лукин. — А у меня в Харькове живут родная сестра, родственники жены. Не знаю, эвакуировались они или нет, но… Кто знает, может, вам и моя сестренка пригодится, если осталась в Харькове. Вот что, напишу я ей письмецо. Случится кому из ваших быть в Харькове, найдете.

Лукин не был уверен, дойдет ли письмо до адресата. Но надо было использовать даже эту зыбкую возможность, чтобы дать весточку о себе родным. Кто знает, что будет с ним завтра… Теплилась слабая надежда, что Александре удастся как-то связаться с женой. Ведь Харьков все равно скоро освободят. Во всяком случае раньше, чем он вырвется из этого ада. Да, Михаил Федорович беспокоился о жене и дочери.

«…Мысль о них причиняет мне боль, — писал он сестре. — Ведь кроме Родины и своего народа это самые близкие и родные мне существа. Дорого бы я заплатил, чтобы знать, что они живы и здоровы.

Немцы написали в газетах, что генерал-лейтенант Лукин взят в плен, но не написали, в каком состоянии. А раз в газетах писали, значит, знают и наши, и это может послужить основанием для репрессий моей семьи. Я ведь чист и честен перед своим народом и перед своей Родиной. Я дрался до последней возможности, и в плен я не сдался, а меня взяли еле живого.

Шурочка, ты знаешь, какой патриоткой оказалась моя родная Надя. Я искренне ею горжусь. Выходя из первого смоленского окружения, 2 августа 1941 года при переправе через Днепр я сломал ногу и семь недель не мог на нее встать. Я мог эвакуироваться в госпиталь, но не сделал этого и написал об этом Наде. И вот ее ответ: „Родной мой, если есть возможность остаться на фронте, как бы мне ни хотелось тебя видеть, оставайся. Я знаю, как нужны такие командиры, как ты. С презрением смотрю на людей, которые из личного благополучия устраиваются в тылу“. Вот какая моя Надежда! А как она была рада, как гордилась мной, когда узнала, что я был награжден орденом!