Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

На хутор Обухове он предпочел пока не ездить. Вместо того он вызвал к себе прапорщика Шеметуна.

— Ну-с, что же тут у вас делается? — начал он, холодно приняв короткий рапорт Шеметуна.

И пошел укладывать свинцовые слова:

— В военное время у вас — саботаж! Бунты! И ничего не докладываете! Ничего не видите!.. Дошло до того, что даже пленные осмелились поднять бунт! Что?! А наши герои страдают… в холоде и голоде! Что вы раскрыли? Кого поймали? Что предприняли для пресечения преступлений?..

Шеметун не торопился отвечать. И когда пришло время, он невозмутимо и четко, по-военному, изложил свои мысли. Он сказал, что не хотел преждевременно поднимать шум. А впрочем, он употребляет своих людей для дела, входящего вовсе не в его обязанности, а скорее в обязанности полицейских…

Упоминание о полицейских в самом деле отвело в иное русло старческую злобу. Петр Александрович обрушился на полицию.

— Наша полиция никогда ничего не раскроет! Никогда… до самого корня! Порядки у нас… вообще… никуда не годны!

Излив таким образом часть своей злобы, Петр Александрович щедро обрушил остатки ее уже на предмет, не касающийся Шеметуна.

— Ха-ха! Освободили крестьян! Очень мудро! Детям дали нож в руки!.. Великую Россию, слышите, прапорщик, не могли уничтожить ни татары, ни басурманы, ни желтые мартышки японцы, ни прилизанные французские мошенники… Потому что сами, своей силой, они ее уничтожить не могли!.. Но эта жидовская свобода… вот она может уничтожить Россию! Может! Без вашей свободы, прапорщик… могучая Русь росла! А с вашей свободой — смотрите!..

Шеметун, сознавая превосходство своей молодой души над стариком, слушал терпеливо, мысленно возражая ему непочтительно и злорадно: «Это я-то их освободил! Ох, и глуп же ты, любезный старикашка!»

Петр Александрович в возбуждении встал, прошелся по комнате.

— Свобода! — снова заговорил он тяжелыми словами. — Какая? Для кого? Зачем?.. Свобода грешить! Для арестантов… Для последней паразитической сволочи! Для поджигателей!.. Свобода! Свобода грешить и грабить…

Он протянул руку к окну.

— Вон она, русская земля! Взгляните на нее! Может ли ваша свобода, которая служит антихристу, дать больше хлеба верным сынам своим и рабам божьим, чем святой порядок божий? Вот она, ваша свобода! Свобода! Хлеба «свободно» гниют на корню, божий дар «свободно» горит в поле!

Шеметун покорно вздохнул, а про себя подумал: «Ну… ты тоже горишь без толку. Пора, пора тебе внучат качать…»

— Люди, прапорщик, перестали верить!.. Оттого и ослабела душа русского народа! Ослабела… в тяжкую годину! Болезнь ослабила ее. Так-то. Запомните: есть два врага у отчизны — внешний и внутренний. Внешний может свалить нас, как, например, японец. Расшибешься, да встанешь. И встанешь, быть может, сильнее, закаленнее! Наружная рана. Залечишь — и жив. А внутренний враг — это внутренний недуг. Смертельный! Коварный! Чума! Не подавишь его в зародыше — погибнет весь могучий организм. В пятом году Россия горела… в этой горячке. С помощью божией вылечили мы ее — мы! Верные сыны России!.. Запомните, прапорщик: фронт — здесь. На этом фронте решается: победа или поражение. Жизнь или смерть.

Шеметун до конца сумел сохранить бравую выправку и твердо-преданный взгляд, а в заключение отчетливо щелкнул каблуками:

— Слушаюсь, господин полковник!

Петр Александрович отпустил его, примиренный хотя бы с ним.

Но позже, когда он остался наедине со своей молчаливой, окаменевшей злобой, он почувствовал бремя сомнений, которые в последнее время проникали в его суровую душу, несмотря на все усилия отогнать их. Сейчас, в этих четырех стенах, у окна, открытого в пустоту, полковник воспринимал эти сомнения, как ночь, надвигавшуюся враждебно. Они напомнили ему одну давнюю ночь, маньчжурскую ночь, догоравшую смятением проигранных сражений, — ту ночь, когда он растерял разведчиков и часовых и, одолеваемый чувством неуверенности, прислушивался к зловещей темноте. Холод пронизал его.

Он встал и подошел к раскрытому окну.

За окном лежал еще озаренный тишиной вечер, лежала земля, мирная и мудрая, как взгляд верного пса.

— Такой мир, такой щедрый божий мир, а человек губит его… своими грехами!

В груди старого солдата вместе с гневом заговорила решимость.

А решимость старого воина ощущается как седло, в котором сидишь твердо, и как плотный топот копыт.

Поэтому Петр Александрович вышел и велел после ужина оседлать для него коня.

44

Теперь Бауэр мог наконец-то написать следующее письмо:

«Дорогой друг!

Твое письмо и чешские газеты, исправно дошедшие, очень обрадовали и поддержали нас. Ты поднял наш дух, показав, что мы не одиноки в своей борьбе, что чешские патриоты столь Hie стихийно и с теми же помыслами о нашем национальном деле объединяются и в иных местах, пожалуй, даже всюду там, где бьются чешские сердца, вырвавшиеся из ядовитой атмосферы Австрии. Мы заказали чешские газеты; деньги на подписку я уж как-нибудь добуду. Мы ведем систематическую работу в трудной обстановке, но все же с видимым успехом. К сожалению, приходится преодолевать непонимание и несознательное отношение к нам самих наших славянских братьев, русских. Пока что мы видели мало поддержки как раз с их стороны. Без них мы ведем борьбу с интригами и грубыми нападками наших извечных противников, срываем их шпионскую, саботажническую деятельность и преследуем вредителей. В этом вопросе русские страшно, преступно легкомысленны.

Мы сплачиваем патриотов Чехии, чтоб они не прониклись австрийским духом. У нас обширные планы общественной деятельности, которые мы начнем осуществлять, как только мне удастся отделить подлинных чехов от враждебных элементов. Это — предпосылка для всякой более или менее серьезной работы на пользу нашу и русских. Это — естественное условие, чтоб можно было отличить друзей от врагов. Трудно преодолеть предвзятость русских, пока мы не/только все в единых мундирах, но и в одном стаде.

Знаешь сам, есть немало наших, тоже чехов, и таких, что только выдают себя за чехов, которые ведут себя подло и коварно. Часто мне приходится — что очень трудно — исправлять последствия необдуманных поступков наших, в общем-то, хороших людей, попавшихся на удочку врагов. Мы не сомневаемся, что линия наша верна. Нам тут противостоит тайная организация (поджигатели) «Schutz-und Trutzverein Vaterland». Но у нас, верных чехов, хватит сил, чтобы отстоять национальную честь.

Ждем известий от тебя. Нам обязательно надо поддерживать хоть письменную связь. Все наши сердечно приветствуют тебя и всех наших единомышленников. В доказательство этого лучшие наши люди присоединяют свои подписи к моей.

Твой Бауэр»

Иозеф Беранек, которому в эти критические дни доверили сторожить по ночам поля, подписал это письмо первым после Бауэра. И, в подтверждение написанного, не стал дожидаться четырех медлительных русских солдат, которые только и знают, что плевать в придорожные лопухи да молоть языком, когда на это и времени нету.

Вскоре он был уже в Александровском. Поджидая сторожа Макара, уселся на краю канавы перед въездом в усадьбу. Тихие облака таяли у него над головой, очертания предметов постепенно обволакивались покоем и умиротворением. Сидя у подножия помещичьего гнезда, Беранек думал о Володе Бугрове; смотрел на окна — два из них горели, как глаза собаки, глядящей на доброго хозяина. Окна грезили, уставившись куда-то в закатные дали.

Макар приковылял, лишь когда солнце село. Он был сердит и ворчал. Повел Беранека через большое скошенное поле, мимо оврага, куда веснами уходит снеговая вода с обуховских полей и где зимой бродячие собаки грызут мерзлую падаль.

Там только Макар заговорил — долго молчать он не умел.

— В той яме, — сказал он, — один раз наши убили волка, разбойника. Лютый стоял мороз… А у вас волки есть?

— Нет.

— Нет? Что и говорить — чужая земля, все там другое… И волки другие.

Боярышник, орешник, березовая поросль, доверху заполнившие овраг, уже расцветились осенними красками. Сорные травы расползлись из оврага далеко в поле.

Макар вел Беранека в луга, и дальше в поле, где крестцы почерневшей ржи еще ждали обмолота. Оттуда свернули к овсам.

Пока было светло, Беранек, по старой привычке, подбирал на стерне разбросанные колоски, засовывал их в крестцы.

У нескошенного овса присели отдохнуть. Тишина, сумерки; важность задачи опьянила Беранека. Он задумчиво брал в руки комья земли, крошил ее в пальцах, недовольно обрывая Макара, которому хотелось поболтать.

— А у вас земля-то поди не такая, — начал Макар.

— Такая.

— Хлеба-то поди совсем не родит?

— Родит, родит…

— Такой же, как у нас?