Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

Ярослав Кратохвил Истоки

Предисловие

Всякий раз, вспоминая о Ярославе Кратохвиле, я с особенной остротой осознаю то разнообразие личностей, составлявших революционный культурный фронт довоенной Чехословакии, ту многогранность индивидуальностей и характеров, которые столь свойственны всему коммунистическому движению, объединяющему людей единого убеждения и единых действий.

В рядах этого фронта Кратохвил был личностью особенно яркой.

В самом деле, только мещанин, вечно боящийся утратить в некоем «ужасном котле» революционной дисциплины свою всегда проблематичную и всегда бесцветную оригинальность, не способен увидеть красоту этой диалектики революционного единства, но существующего вне человеческого разнообразия, прекрасной радугой сверкающего на солнце великой исторической правды.

Кратохвил как человеческий тип всегда мне кажется чем-то родственным Ромену Роллану (конечно, если отбросить перемену философского кредо в эпилоге Роллановой жизни): по видимости — человек, рожденный скорее для творческой мастерской, чем для поля битвы; человек, собирающий, исследующий факты, подробности, документы, чтоб затем, в ничем не нарушаемом процессе вызревания своего отношения к ним, упорно и трудолюбиво формировать, лепить из этого материала, придавая ему окончательную форму.

Даже на его внелитературной, общественной и политической деятельности лежал какой-то особый отпечаток спокойствия, которое в грохоте тогдашних схваток могло показаться просто молчанием, но молчанием настойчивым, предостерегающим, даже грозным.

И все же борьба, в которой он принимал участие всем своим сознанием, всей совестью, была для этого человека самым подлинным выражением истинной человечности.

Лучшим доказательством этого служит биография Кратохвила, чей героизм столь естествен, столь свободен от какой бы то ни было склонности к эффектному жесту.

Он делал все, что было нужно, и делал это потому, что не мог иначе. И так же писал. До сих пор еще не оценен как следует тот факт, что Кратохвил — один из немногих чешских писателей, которые глубоко и в совершенстве знали и понимали Россию. Кратохвил узнал ее в тот счастливый исторический момент, когда революционный взрыв разметал русское прошлое и настежь распахнул двери в будущее мира.

И вот, после дебюта Кратохвила в виде рассказов «Деревня» [1], советский читатель получает стержневое произведение писателя — «Истоки», произведение, которое зарождалось и зрело долгие годы, ибо оно вобрало в себя весь человеческий и писательский опыт автора; произведение, по которому можно судить о величественности задуманной романной конструкции, шедевр писателя — хотя и незавершенный.

Если читатель будет читать эту книгу как законченное целое, не зная, что она — всего лишь пролог к эпопее, окончить которую помешала Кратохвилу безвременная гибель в нацистском концлагере, — то «Истоки», пожалуй, могут вызвать у него много сомнений и даже недоумение. Поэтому я хотел бы снабдить эту книгу, перед тем как она попадет к читателю, хотя бы кратким путеводителем по жизни и творчеству одной из самых замечательных и чистых личностей социалистического культурного фронта довоенной Чехословакии [2], а затем и изложением творческого замысла автора, оставшегося неосуществленным.

* * *

Ярослав Кратохвил — принадлежит ко второй волне того поколения в литературе, которое чешский критик-марксист Бедржих Вацлавек в своей книге «Чешская литература XX века» называет предвоенным, или иногда еще — промежуточным поколением [3]. Это — поколение чешских поэтов и прозаиков, родившихся в восьмидесятые годы и вступавших в литературу в начале нового столетия, то есть «в переходную историческую эпоху, когда развитие капиталистической организации общества достигает вершины и готовится катастрофа мировой войны» (Вацлавек). Художники этой группы встали в оппозицию к индивидуализму, изощренности предшествующего поколения символистов, ища новые средства приближения литературы к жизни. Они живо интересовались социальными проблемами; одни ударились в этический анархизм, другие через заросли реформизма пробивались к пониманию научного социализма. Большинству из них пришлось прежде всего «вести жестокую борьбу за утверждение собственной личности, что ослабило силу их натиска, и они сравнительно поздно смогли приступить к собственному творчеству…»

Решающим, однако, было их «отвращение к литературе ради литературы. Не литература была их целью, но — жизнь»… Эти поиски «живых функций литературы» очень точно выразил, — ссылаюсь на Вацлавека, — один из писателей этого поколения, Иржи Маген: «Литература есть великое жертвоприношение. Все, что лишь кажется великой жертвой, — фальшиво».

Мировая война, застигшая этих людей в самые плодотворные годы, «снова приостановила их творчество, да и события после переворота [4]… многих сбили с толку, они были затравлены, дезориентированы. Одни так и остались при своем индивидуалистическом созревании (Маген, Томан), преждевременно угадывая наступление осени (Шрамек), другие погибли на войне (Гельнер) либо трагическим образом — после нее (Тесноглидек), развились до исключительности (Гашек), и лишь, немногие нашли в новых условиях положительный выход (Нейман, Ольбрахт, Майорова)».

К этим «немногим» принадлежит и Ярослав Кратохвил. Но каким мучительным, тяжким, сложным и при всем том захватывающим был процесс, сформовавший судьбу этого человека и художника!

Одно обстоятельство, отмеченное Вацлавеком, когда он характеризует общий удел всего этого поколения, особенно примечательно для Кратохвила: именно это самое непрестанное опоздание, задержки, нарушение плавного творческого размаха. Так, первые пять рассказов Кратохвила «Деревня» были написаны до войны, где-то в 1912–1913 годах, но увидели свет лишь одиннадцать лет спустя! Много позже Кратохвил с горьким юмором вспоминает об этом в одном интервью [5], называя свою «Деревню» «робким литературным зондом», изданным им только в 1924 году по той же, лишь слегка исправленной рукописи, которую ему «накануне войны» вернул издатель из своего «богатого склада, нечитаной, нетронутой и, кажется, даже не развязанной».

Эта книжка, плод глубокого знания деревни, — знания, полученного Кратохвилом благодаря его профессии [6], — выдержала испытание временем, потому что выходила за рамки обычного у нас в ту пору типа литературы о деревне. Он не идеализирует деревню, не воспринимает се как некую идиллию. Он подходит к ней и не как фольклорист, от которого нетронутые в своей естественности черты деревенской жизни заслоняют страшную ограниченность и пустоту «мира эгоистичных, отгородившихся от всего изб». Уже в этом первом произведении Кратохвила, которого Вацлавек очень точно называл «психологическим реалистом», Мария Пуйманова подметила особый «физиологизм и исповедничество», а в том, как автор «Деревни» «критикует изуродованную жизнь с раненой нежностью», она усмотрела его близость «к русской классической прозе».

И молодой еще тогда Юлиус Фучик приветствовал [7] «ритмическую прозу, прекрасный чистый язык и высокую культуру речи» этой книги и талант Кратохвила — «суровый, природный, беспощадно-откровенный и непосредственный». В заключение своей рецензии Фучик высказывает суждение, сходное с мнением Пуймановой: «Кратохвил… уже в этих рассказах обнаруживает веру, которую отчасти присваивает и своим героям: веру в какое-то неведомое освобождение деревни, и она притупляет остроту безнадежности деревенской жизни. Эта вера — не последнее, что роднит Кратохвила с русскими писателями».

Сам Кратохвил, который в предисловии к первой своей книге заметил, что «в нашем мире нет, в сущности, ничего, кроме такой деревни», дополняет эту мысль в предисловии ко второму изданию (1936): «Ныне в одной части света уже есть больше, чем такая деревня. Теперь я вполне убежден, что меняется сама сущность старого мира».

Мировая война захватила врасплох автора первой, неизданной, книги и втянула его в круговорот огня, железа и крови — как и тысячи чехов и словаков, которым пришлось служить в армии ненавистной австро-венгерской монархии. Переживания чешского офицера, возмущение, ирония, ужас и гнев заключены в письмах Кратохвила, в его военных дневниках и в нескольких рассказах, написанных на этом материале и вышедших после войны в журналах [8].

«Не хочется даже писать, какой-то общий упадок духа, все опротивело. Одно только желание кричит, вопит в глубине сердца: «Мир! Мир! Мир!» — записывает Кратохвил в мае и июне 1915 года. Или в другом месте: «Торжество недоучек, владычество ограниченности, страшная власть безответственных безумцев. Кто их будет судить? Неужели и они будут судить после этой бойни? Не может быть, не может быть». В таком настроении находился Кратохвил, когда (в июне 1915 г.) попал на галицийском фронте в плен, вырвавший его из урагана войны. Затем — разные лагери военнопленных, где начинается дифференциация. «Чехи в Австрии… бездомная нация… снимающая угол в бывшем собственном доме», — пишет Кратохвил в одной неопубликованной при его жизни статье [9].