Ярослав Кратохвил - Истоки

• Название: Истоки
• Автор: Ярослав Кратохвил
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Роман Ярослава Кратохвила «Истоки» посвящен жизни военнопленных чехов и словаков в революционной России 1916–1917 годов. Вместо патетического прославления «героического» похода чехословаков в России Кратохвил повествует о большой трагедии военнопленных — чехов и словаков, втянутых в контрреволюционную авантюру международной реакции против молодой России, и весьма неприглядной роли в этом чехословацких буржуазных руководителей, а так же раскрывает жизненные истоки революционного движения, захватывавшего все более широкие слои крестьянства, солдат, как русских, так и иноземных.

---

Ширяев засмеялся ему в спину:

— А мы-то до сей поры все толковали, толковали, да так и не столковались даже насчет программы на завтра! Приветствуйте революцию, Сергей Иванович! Может, теперь мы и болтать перестанем!

86

Лейтенант Томан пришел в лагерь военнопленных уже поздно вечером. Встревоженные и сгорающие от любопытства кадеты тотчас окружили его. Первое, что они заметили, был красный бант на его груди. Лейтенант Петраш скривился в усмешке:

— Что это у тебя? Откуда?

Лейтенант Слезак встал, как всегда, когда являлся Томан, и, набросив шинель, вышел, несмотря на поздний час. Томан не успевал отвечать.

— Правительство свергнуто… царь, кажется, тоже. Дума сформирует правительство для лучшего ведения войны…

— Не может быть, чтоб царя… — бледнея и растягивая слова, недоверчиво пробормотал лейтенант Фишер.

— Теперь новый царь [200] — Михаил Александрович…

— А кто это? — Фишер наморщил лоб.

Остальные молчали.

— Все это ошибка, — заявил стоявший в стороне Петраш.

— Не важно, кто царь… главное: да здравствует свобода!

Петраш, которого явно мало интересовали будоражащие новости Томана, вдруг набросился на кадетов:

— А вы чему радуетесь? Что значит свобода, когда война?

— Социалисты, наверное, все преувеличивают… — сказал Фишер.

— Вот именно! Социалистов не надо было и близко подпускать!

— Почему? — решительно спросил Томан.

— Удивляюсь твоему вопросу. Ты все-таки образованный человек. И то, что ты украсил себя этим бантиком, меня удивляет.

Петраш говорил с холодной иронической небрежностью. По лицу его бегали тени, отбрасываемые лампой. Томан покраснел от возмущения, но ничего не ответил.

С утра до вечера кадеты вчитывались в бесконечные столбцы московских газет, они знали их почти уже наизусть, и Томан не мог удовлетворить их любопытство своими скудными сведениями. Они жаждали новых сообщений и ярких красок. Им мало было читать или слышать одно и то же — о воле народа вести войну до победного конца, о крестьянах, которые теперь с энтузиазмом заваливают хлебом революционные города, о солдатах, которые только теперь торжественно клянутся до последней капли крови воевать за свободную родину.

Кадеты не помышляли о сне — им казалось, что стоит уснуть, как произойдут еще более неслыханные события.

Разошлись они только под утро. Томан с трудом убедил русских часовых, что имеет право выходить из лагеря в любое время, даже и ночью.

* * *

Тот день вплотную прижался к новому. Грань между ними была тонкой как лезвие ножа.

Фишер вскочил с постели, хотя никто его не будил, В комнате стояла тишина, напряженная до предела. Именно такая тишина и будит спящих.

У окна, залитого серым дневным светом, теснилась кучка растрепанных кадетов. Фишеру в одно мгновение все стало ясно. И все-таки он спрашивал всех подряд:

— Что там? Что происходит?

Широкая дорога, отделявшая ряд военных бараков от городских садов, была совершенно пустой. Такой же пустой, какой бывала летом перед грозой, когда все живое укрывалось и вихрь мел по улице одну солому с пылью. Как следует не проснувшись, Фишер не видел сначала ничего, кроме этой напряженной пустоты. Никто не удивился, когда в комнату ворвался Томан.

— Революция! — закричал он, задыхаясь с порога. — Родзянко… Милюков…

Растрепанные головы лишь на миг обернулись. Кадеты приняли сообщение молча. И сейчас же их нетерпеливые взоры устремились на улицу.

Теперь дорога вдали почернела и вспухла. Первое, что смогли они различить и что потом росло у них на глазах, обостряя нетерпеливое ожидание, были трепетные цвета знамен. Черная полоса расплылась еще шире, уже можно было различать и лица.

— Демонстрация!

— Революция! — взволнованно поправил Томан.

Смело высказанное слово вселило невольный страх.

И все-таки, кто был одет, выскочил на улицу. Перед домами уже стояли люди.

Капитан Гасек в «штабном» бараке только что спокойно засел за обычную работу. Он успел подписать жиденький рапорт и, отложив пожелтевший Meldung [201], задумался над бумагами.

Dem ehrenrätlichen Ausschuss zur Vorerhebung Berichterstattung und Antragstellung [202].

Гасек вздохнул:

— Как трудно порой решить, куда отнести дело!

Поэтому сначала он взял последнюю бумагу.

Offiziersversammlung [203].

Protokoll aufgenommen [204]…

И именно в эту минуту лейтенант Гринчук, который делил с Гасеком уютную комнату и в качестве адъютанта готовил все эти бумаги, ворвался к нему и совсем не по-военному ликующе заорал:

— Herr Hauptmann, ich melde gehorsamst… [205] царя нема!

Весь дом за деревянными стенами уже гудел и шумел. Для капитана освободили местечко у порога.

По серой улице, под голубеющим небом, плыли от города два больших красно-сине-белых знамени на тяжелых высоких древках, валила беспорядочная толпа, и над нею трепетало с десяток флажков поменьше, таких же трехцветных, радостных. Древки и материя знамен сияли новизной. Большие знамена несли сильные, рослые люди. Они шли твердой военной поступью, но им все время приходилось прибавлять шаг, чтобы удержаться впереди. Яркие полотнища колыхались в такт их шагов. Кучка любопытные поспешала за ними, обгоняла их, растягивалась во всю ширину улицы. Толпа растекалась, как растекается грязь со склона горы. Суетливая, она была похожа на стадо, бегущее за пастухом.

Непосредственно за большими знаменами, с фуражкой в руке, шел доктор Трофимов, окруженный плотным кольцом каких-то чиновников и горожан, людей в шинелях и опрятном партикулярном платье. Любопытные, собравшиеся с улиц и с базара, прилипали к этому ядру, как мокрый снег налипает на ком земли. Были здесь крестьяне и крестьянки, бросившие базар, старухи, которые с утра отправились по лавкам или возвращались из церкви, подростки, оторванные от зимнего безделья.

В хвосте бесформенной толпы, вытесненный как пена к самому берегу, трепыхался на грязной палке единственный красный флажок. И лица в задних рядах были на вид какие-то грязновато-красные. Они все время оставались позади, напрасно пытаясь поспеть за чистым ядром толпы и догнать гордые трехцветные знамена.

Пустую, словно выметенную улицу, затопляло беспорядочным прибоем разноголосое пение толпы. Сотни торопливых ног растаптывали нестройную мелодию, могучей струей вырывавшуюся из плотного ядра во главе процессии. Какой-то здоровенный подросток, упорно державшийся рядом со знаменами, тщетно пытался подчинить хаос голосов маршевому ритму; только уже по инерции он все топал и размахивал в такт красным кулаком. Пел он во все горло, так что даже глаза у него покраснели:

Цар-ст-вуй на сла-ву на-ам…

Другие голоса перебивали его, взмывали, падали и беспорядочно мешались. Слова выскакивали, тонули и снова выскакивали, перекатываясь через головы толпы спереди назад.

А сзади, над толпой, возвращалось:

Впе-ред, вne-ред, впе-ред…

И снова:

Ца-ряяяя… царя-я-я хра-ани…

Какой-то голос, всех пронзительнее, кружился как камень, увлекаемый течением:

— Товарищи… довольно… кровопийцам…

Петраш появился на пороге барака последним. Поток людей в это время замедлился, уплотнился и стал разливаться по всему пространству между домами. Кадетам приходилось пробиваться вперед гуськом и вдоль стен.

Громадные трехцветные знамена на новых древках установили по обеим сторонам входа в барак, где помещалась комендатура лагеря. Между знаменами, возвышаясь над толпой, стоял комендант, полковник Гельберг. Военные писари повысыпали из дверей; осторожно обходя полковника, они стали в полукруг позади своего начальника и знамен лицом к толпе. Рядом с ними было немало людей и в военных шинелях, и в гражданском платье, пришедших в лагерь по делам и теперь прижатых неожиданным приливом к стене позади торжественного полукруга писарей.

Улица затихала медленно. Откуда-то из дальних рядов снова и снова протяжной, унылой волной набегало:

Ца-ар-ствуй на сла-аву нам…

И таяло в ясном голубом просторе над землей.

— Тише, — кричали спереди.

Но будто назло из последних рядов опять и опять с раздражающим упорством пробивалось:

Иди на вра-ага, люд го-олод-ный…

— Граждане! — воскликнул полковник.

Его не слышали.

Раздайся, звук песни…

Из полукруга позади Гельберга и из кучки опрятных граждан вокруг Трофимова вдруг ощерились:

— Тише! Молчать! Заткните им глотки!

Полковник Гельберг, выжидая тишины, смотрел строго и озабоченно. Даже когда в толпе перестали петь, слова его сначала не были слышны даже там, где стояли кадеты.